Текст книги "Рождение человечества. Начало человеческой истории как предмет социально-философского исследования"

Подвергнув анализу этот пример, мы без труда обнаружим в нем все необходимые для суггестии элементы. Прежде всего, нам важно выделить дипластию: покрытое красной охрой тело одновременно являет собой «палеоантропа» («они») и «не-палеоантропа» («не-они»). Другими словами, это «мы» – еще только негация «они»; «они» все еще подразумеваются в «мы»: не «они» – это не «мы», а «мы» – это не «они». Переворачивание этого отношения произойдет позже, когда само отношение «мы» укрепится и на его основе разовьется система родовых отношений. Вот тогда место одной из сторон дипластии, – которое здесь занимает «непалеоантроп», – прочно займут «люди», в то время как на другой ее стороне зримый образ палеоантропа сменится абстрактным «не-люди». Одновременно конструкция необходимо дополнится третьим элементом – тотемом. Он родится из противоречия «мы» – «они» как его зримое воплощение. Случайно выхваченный из внешней природы, этот элемент станет знаком, отделяющим «истинных людей» от всех прочих, которые «тоже люди», но при этом «не совсем люди», «ложные люди», «по сути не-люди». Так вся конструкция станет трехэлементной (трипластией), при этом каждый элемент в ней будет связан с каждым другим дипластической связью. Трипластии составляют основы «значений» и «понятий», с их появлением речь перестает быть простым «наоборот» действия – начинает приобретать смысл215215
  Там же, с. 469–470.


[Закрыть]. Пока что мы, однако, присутствуем лишь при зарождении этих отношений.

Далее, мы можем наблюдать в примере весь восходящий ряд метаморфоза интердикции: «интердикция I» – врожденный невротизм неоантропа, заставляющий его искать компенсации «запретной» деятельности в аутостимуляции; «интердикция II» («интердикция интердикции») – окрашивание себя красной охрой с компенсаторной целью; наконец, «интердикция III» («интердикция интердикции интердикции», или суггестия) – рождение ритуала, как совершенно нового, оставляющего позади всякий биологизм, социального отношения, снятие интердикции и замена компенсаторной функции действия знаковой. Действие само по себе при этом из разряда необходимостей переходит в разряд случайностей. Это значит, что, став элементом ритуала, раскрашивание тела красной охрой может теперь менять свой прежде неизменный характер (например, стать частичным) и даже быть полностью замененным другими эквивалентными знаками.

Некоторая сложность может возникнуть, пожалуй, лишь в том чтобы разглядеть в нашем примере «внушение» действия, поведения. Она вполне объяснима тем, что пример описывает самое первое появление суггестии, когда в ней «момент интердикции через имитацию ещё доминировал над моментом конкретного дифференцированного предписания, что именно надлежит сделать»216216
  Там же, с. 443.


[Закрыть]. Суггестивная прескрипция в этом случае могла быть лишь максимально синкретична. Действием тут является само переживание общности, переподчиняющее поведение «слову» (ритуалу), которое замещает работу рефлексов в отношениях между людьми (в остальном поведение еще остается рефлекторным).

Однако важно, чтобы первый пример не оставался единственным, уже хотя бы потому что знак – только тогда знак, когда его возможно заменить другим знаком – нетождественным, но эквивалентным первому. Следовательно, пока наш пример – единственный, перед нами еще не совсем знак: чтобы стать знаком, ему нужны «синонимы». Да и то что человеческий род, по всей видимости, с самого начала возникал не как один род, а как многие роды, обязывает нас показать, что путей для достижения одного и того же эффекта могло быть много.

Эскиз 2. Опьянение

Несмотря на то что в пищевой пирамиде троглодитиды четко занимали экологическую нишу облигатных некрофагов, по природе высшие прямоходящие приматы, как и подавляющее большинство приматов, всеядны. Самкам с детенышами, молодняку, как и популяции в целом в моменты снижения кормовой базы, довольно часто приходилось довольствоваться викарной пищей – прежде всего растительной. Эта же всеядность свойственна, как мы знаем, и человеку. Отсюда вполне правдоподобно будет предположить раннее знакомство гоминид (и даже троглодитид) с опьяняющим (наркотическим) эффектом некоторых растений или перебродивших плодов. «Могучим активатором» ощущения «мы» назвал совместное опьянение и курение Б. Ф. Поршнев217217
  Поршнев Б.Ф. Контрсуггестия и история. С. 25.


[Закрыть]. Не случайно среди богов Ригведы особое, главенствующее место занимает Сома – одновременно бог, растение (какое именно – ученые продолжают спорить, но, скорее всего, речь идет об одном из видов эфедры) и опьяняющий напиток из этого растения. Причем, несмотря на важное место в пантеоне богов, Сома-бог относительно мало мифологизирован, – сюжеты с ним относятся к более позднему слою Ригведы, – что ясно отмечает первичность ритуала перед мифологией218218
  Елизаренкова Т.Я. О Соме в Ригведе // Ригведа. Мандалы IX–X. – М.: «Наука», 1999. С. 323–353.


[Закрыть]. На основании признания важности опьянения для ранней социализации мы построим следующую реконструкцию.

Итак, представим себе неоантропа, употребившего одно из многочисленных природных опьяняющих (наркотических) веществ. Он мог сделать это совершенно случайно, а мог – в ходе реализации контринтердиктивного поведения, т. е. для противостояния действию интердикции: в результате достигаемого расстройства нервной системы снижается ее лабильность, и неоантроп перестает испытывать гнетущее предощущение «чужих» («они») – он как бы сам становится «чужим» для самого себя. Далее, как и в первом примере, нам следует представить себе встречу двух (или нескольких) неоантропов в момент их опьянения – «чужие» самим себе, они именно поэтому не «чужие» друг другу. Возникает переживание суггестивного ощущения «мы» и… ритуал совместного опьянения.

Как и в первом примере, выделим различные элементы, позволяющие нам говорить о суггестии. Прежде всего, из чего здесь слагается дипластия? По всей видимости, из различения особенностей поведения неоантропа и палеоантропа. Если в первом примере палеоантропным был внешний вид неоантропов и лишь вследствие этого некоторые признаки поведения, то здесь контринтердиктивный сигнал – действие опьянения на организм неоантропов – со стороны может быть и не так очевиден, но изначально палеоантропно, аневротично их поведение – не проявляющее позывов к паническому бегству или кататонии. При этом неоантропы видят, что находятся в кругу не палеоантропов. Раскрытие метаморфоза интердикции здесь аналогично первому примеру: врожденный невротизм неоантропа – компенсация «отмененного» действия – зарождение на этой основе первичного социального отношения.

Эскиз 3. Зрители

Следующий наш набросок не будет опираться на собственный особый сюжет. В этом смысле он будет более абстрактным, чем предыдущие, но зато позволит нам выделить в переходе от компенсации к ритуалу некую общую закономерность.

Мы уже говорили о «мании рисования» у человека верхнего палеолита и о связи этого явления с потребностью в аутостимуляции на манер свойственной современным аутичным детям. Подчеркнем еще раз особо, что палеолитические изображения, как и изображения, делаемые аутистами, при всей их виртуозности, в отличие даже от самого неудачного любительского рисунка, все же не являются знаками. Что бы ни вкладывала в эти натуралистичные изображения фантазия современного зрителя (которую, кстати, может разбудить и необработанная рукой человека коряга), они не заключают в себе никакого значения и являются только физиологическими «отпечатками» – следами аутостимуляций, имевших компенсаторную функцию – создание присутствия отсутствующего в реальности и недоступного объекта. Однако такое положение резко меняется, когда изображение «оживает» – заменяется танцем или пантомимой. Важно отметить, что как раз аутисты к такому переходу неспособны219219
  Гилберг К., Питерс Т. Аутизм. Медицинское и педагогическое воздействие. Книга для педагогов-дефектологов. – М.: Гуманит. изд. центр ВЛАДОС, 2003. С. 29.


[Закрыть].

«Оживление» изображения действием – не просто изменение способа воспроизведения навязчивого эйдетического образа, которым достигается получение аутостимулирующей компенсации: одновременно такое «оживление» отрицает графическое изображение – «запрещает» контринтердикцию; таким образом, перед нами «интердикция III», или суггестия. Ключевую роль в этом переходе играет зритель: это его присутствие «запрещает» актеру контринтердиктивную аутостимуляцию. А то что зритель при этом сам вовлечен в действие, – т. к. граница между зрителем и актером в ритуале стерта, – только подчеркивает суггестивный характер действия. Кстати, сами графические изображения тогда же утрачивают реализм и начинают дрейфовать к пиктограммам.

Нужно сразу же отклонить наличие в ритуале эстетической составляющей, пусть употребление слов «зритель» и «актер» никого не введет в заблуждение. Ритуал сугубо утилитарен: это снятие эффекта первобытного невроза, во-первых, и «внушение» особи общественного поведения, во-вторых. Так же как и в случае наскальной «живописи», человек здесь выводит наружу навязчивый эйдетический образ – создает его внешнюю копию, но только на этот раз копия не остается обездвиженным холодным камнем, а оживает в совместном действии группы. Оживление образа подразумевает воссоздание его контекста, и успех ритуального действия, таким образом, обеспечивается всеобщим охватом, т. е. необходимость участия в ритуале для индивида диктуется задачей всеобщего участия.

Здесь важно отметить, что речь не может идти об обыгрывании в ритуале мнимой ситуации: для того чтобы мнить ситуацию, она прежде должна «удвоиться», обрести знак, она должна «проговариваться» в действии или слове, вслух или мысленно, как это можно наблюдать в детских играх. При этом должен «удвоиться» и стать обозначающим ситуацию «знаком» сам человек, а для этого еще раньше сама ситуация должна стать его знаком. К тому времени, когда ритуал действительно становится мнимой ситуацией, он уже начинает отмирать: он уже отрефлектирован – на его основе сложился миф, и как таковой ритуал перестал быть органической потребностью человека – разве только как подкрепление мифологического сознания (впрочем, когда никакого другого сознания нет, этот фактор имеет крайне важное значение). Но изначально ритуал являлся необходимой реакцией на физиологически «трудную» ситуацию, превращением ее в «знаковую» путем подставления под нее «денотата» (собственно ритуального действия) и тем самым – прекращением разрушительного для нервной системы физиологического действия. Другими словами, физиологически вредное действие ритуал заменял (и тем самым отменял) социальным действием.

Как можно было заметить, отношения знака и денотата в ритуальном (суггестивном) общении выглядят перевернутыми: изначально знак – не ритуал, как и денотат – не изображаемая им ситуация; наоборот – ритуалом неоантроп отзывается на «знаковую» ситуацию, предписывающую ритуальное действие, которое подводится под нее. Если мы понаблюдаем за маленькими детьми, едва начавшими осваивать речь, то обнаружим, что у них слово не обозначает знакомый предмет, а как будто узнается в самом предмете и произносится как автоматическая реакция на него; таким образом можно сказать, что у двухлеток не слово обозначает предмет, а предмет обозначает слово. Это происходит оттого, что в элементарной дипластии сдваиваемые элементы равнозначны, их еще просто невозможно противопоставить друг другу в качестве «знака» и «денотата», и говорить о значении здесь, строго говоря, не верно: слово само еще ничего не значит, но оно – неотделимый атрибут своего денотата и только поэтому способно послужить ему заменой.

Предположим, что несколько неоантропов стали случайными свидетелями (зрителями) одного и того же события, или даже разных по месту и времени, но одинаковых по сюжету событий, которые стали для них интердиктивным сигналом. В этом случае одно и то же изображение, один и тот же сюжет, хотя и, вероятно, рассматриваемый с разных точек наблюдения, должен играть для них одинаковую компенсаторную функцию. Но то что для каждого в отдельности могло служить лишь контринтердиктивной аутостимуляцией, внутри группы становится суггестивной практикой – ритуалом. Отныне «зритель» навязчивого эйдетического образа транслирует этот образ для другого, и тот в свою очередь становился зрителем уже вполне осязаемого актерского образа, с которым в ритуале он получает возможность вступать в актерский диалог, возвращая облекшийся в плоть образ первому актеру и заодно подключая к действию других зрителей. Все зрители ритуала одновременно его участники, и если мы предпочитаем говорить о «зрителях», а не об «участниках», то только потому, что само участие в ритуале, по нашему мнению, предпринимается, чтобы его лицезреть и всячески ощущать, а актерская игра – лишь создающий такую возможность инструмент. Именно визуальное наблюдение ритуала его участниками избавляло их от навязчивого эйдетического фантома. Но при этом и одного наблюдения со стороны было бы недостаточно: зрителю важно быть участником, а значит и актером, так как именно участие в ритуале обеспечивает ему ощущение общности («мы»), «единую универсальную эмоцию»220220
  Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии). С. 469.


[Закрыть], без которой ритуал не работает.

В этом подходе с особой отчетливостью проступает момент, характерный в целом для всех наших набросков: прежде чем начать оперировать знаками, иметь возможность мнить ситуацию и обрести способность к рефлексии, человек сам должен стать знаком, дипластией, одновременно исполняющим ритуал актером и его зрителем. Но еще прежде он может быть только одним из элементов знака, поскольку элементы дипластии в ритуальном действии разделены между его участниками и реальной знаковой ситуацией, и лишь подчиняя себе реальность – объединяясь во всеобщем действии, участники могут сложить их в знак.

Эскиз 4. Жертвоприношение

Этот набросок конкретизирует предыдущий. Есть немало оснований предполагать первейшим человеческим ритуалом жертвоприношение, причем именно человеческое жертвоприношение. Все эти основания уже приведены в работе Поршнева221221
  См.: там же, с. 340, 380, 391–394, 410.


[Закрыть], и мы не будем их повторять. Разве что можно заметить, что ритуал совсем не был веселым представлением, как это могло вообразиться на основании предыдущих эскизов. Как «первоэмоция», ощущение общности («мы») было предельно амбивалентно, т. е. включало в себя целиком в неразвернутом виде весь эмоциональный спектр; в том числе в нем присутствовало, хотя и в «негативе», ощущение чужести («они») – ведь «мы» были всего лишь те, кто не «они». Как уже было сказано, этот порядок перевернется, и «они» будут теми, кто не «мы», не раньше, чем у людей исчерпаются возможности для «бегства» и начнется обратный вал расселения; тогда же начнется массовое истребление палеоантропов людьми, а до тех пор отношения с предковым видом – пружина, выталкивающая неоантропов в социум. Реконструкция перехода к ритуалу должна учитывать этот ключевой момент. Сюжет, ставший для неоантропов первейшим знаком, заставлявший их, отталкиваясь от отношения «они», приходить к отношению «мы», это – сюжет убийства неоантропом неоантропа для палеоантропа. Ради избавления от этого эйдетического навязчивого образа (возможно, не только зрительного, но и синестетически подключавшего другие сенсорные ощущения) неоантропы стали совместно убивать своих сородичей наяву.

Ранее мы уже говорили, что одной из форм основанных на использовании генерализованной интердикции отношений комменсализма палеоантропа могло быть принуждение неоантропа к убийству сородича, труп которого палеоантроп утилизировал в качестве пищевой добавки. Первые кандидаты на роль жертвы – молодняк, детеныши. Во-первых, у них наибольшая лабильность нервной системы, а значит, они острее реагируют на интердикцию, у них эта реакция чаще способна была принять форму кататонического ступора, состояние которого внешне напоминает смерть. Таким образом, детеныши неоантропов были их обычной «данью» палеоантропам задолго до появления ритуала. Во-вторых, уже в силу своих физиологических особенностей молодняк предрасположен отпадать от общности (например, каждый ребенок склонен нарушать запрет прикосновения), ему сложно принимать участия в ритуале наравне со взрослыми, так что в итоге «мы» – это именно взрослые неоантропы. Следовательно, приносимые в жертву детеныши могли изначально ассоциироваться с палеоантропами, в противопоставлении себя которым у группы включалось ощущение «мы». И если убийство палеоантропа на известном этапе было для неоантропов высшей формой контринтердикции, то ритуальное убийство ассоциировавшегося с палеоантропом представителя своего вида, – именно потому, что оно совершалось группой и внутри группы, – стало первой формой суггестии. Гораздо позже для ритуального жертвоприношения (которое надолго пережило своего аутентичного адресата – палеоантропа) стали убивать «чужаков», и в таком виде явление дожило практически до наших дней.

Аналогичным отношению к молодняку было отношение к трупам умерших сородичей. Они не участвовали в ритуале и общности не принадлежали. Они уже заранее «принадлежали» палеоантропам и ассоциировались с ними.

Профессор Леопольд Францевич Воеводский, российский историк и филолог конца XIX века, был, несомненно, прав, когда доказывал, что характерный для классической древности и средневековья и еще сохраняющийся в качестве пережитка в наше время «принцип неприкосновенности умерших» пришел на смену более древней стадии, связанной с различными формами утилизации трупа и каннибализмом, и переход от одного к другому сравнивал по масштабности с переходом от язычества к христианству222222
  Воеводский Л.Ф. Каннибализм в греческих мифах. Опыт по истории развития нравственности. СПб, 1874. Он же. Чаши из человеческих черепов и тому подобные примеры утилизации трупа. Этологические и мифологические заметки (Этологические и мифологические заметки) // Русская расовая теория до 1917 года. Выпуск 2. Сборник под ред. В. Б. Авдеева. М.: ФЭРИ-В, 2004.


[Закрыть]. Но только он не знал, что была еще более древняя стадия, на которой утилизацией мертвых человеческих тел занимались не сами люди, а представители другого, хотя и близкородственного им вида. В этой связи сам переход людей к каннибализму был по-своему революционен, так как знаменовал переворот в отношениях «мы» и «они»: переход от отношения «мы» – это те, кто не «они», к отношению «они» – это те, кто не «мы», и тем самым – к более зрелой, устойчивой форме суггестии. Как мы уже знаем, этот переход был связан с перенесением отношений дивергенции внутрь популяции неоантропов, что существенно сужало пространственные границы, в которых могла действовать суггестия – отношение общности, но какие бы серьезные последствия ни имел данный факт для истории человечества, это была вполне сопоставимая плата за то, что отношение общности в то же время лишалось границ во времени и с этого момента могло распространяться на предков, а стало быть – и на потомков. Появилась предпосылка для развития культа предков и – в перспективе – религии, а также всякая сознательная (а не только имитативная, как прежде) передача опыта от поколения к поколению, прежде всего – мифология. Общество стало жить не только в пространстве, но и во времени, а значит и у индивидуумов появилось ощущение времени.

Эскиз 5. Интонированный звук

Наконец, завершающий подход нашей реконструкции будет связан с появлением отправной точки для формирования звуковых сигналов второй сигнальной системы, т. е. собственно речи – базисного механизма формирования социальных связей. Но для этого нам сперва предстоит прояснить ряд вопросов, касающихся предварительных условий, сделавших это возможным.

К моменту выделения из своей среды Homo sapiens троглодиты уже обладали сравнительно развитым голосовым и связанным с ним нейрофизиологическим аппаратом, а также характерным для человека – в связи с его приспособленностью к речи – слуховым аппаратом. На основании этого некоторые исследователи, как, например, известная нам Светлана Бурлак, приходят к выводу, что речь была присуща уже некоторым троглодитидам. Правда, Бурлак тут же делает оговорку, что, «по-видимому, эта речь еще не была настоящим человеческим языком» из-за неразвитых у предков Homo sapiens лобных долей коры головного мозга:

«Для языка очень важна способность делать выводы из нескольких посылок одновременно, сосредотачивать внимание на главном, отвлекаясь от несущественного (в том числе это касается и чисто звуковых различий), держать в оперативной памяти достаточно много единиц, чтобы мочь обобщить синтаксические правила, определенные на длинных предложениях»223223
  Бурлак С.А. Время появления звучащей речи по данным антропологии // Вестник Московского университета. Серия XIII. Антропология. – М., 2012, № 3. С. 118.


[Закрыть].

Все эти функции локализованы в лобных долях, но если бы дело было только в них, делать вывод о «ненастоящем человеческом языке» по причине их отсутствия было бы неверно, т. к. нам пришлось бы признать «ненастоящим человеческим языком» речь наших детей. Человек, как известно, рождается в таком состоянии, когда морфологическое и функциональное оформление его организма, в том числе центральной нервной системы, еще не завершено, и оно еще довольно долго продолжается в постнатальный период. Так что дело в другом, и мы об этом уже говорили: совершенно непонятно, зачем нужна была речь троглодитам? В префронтальном отделе коры, имеющемся исключительно у человека, осуществляется подчинение моторных функций организма речевой программе, причем не важно – внешней или внутренней. Об этом Светлана Бурлак не знает или умалчивает, но это гораздо более важная способность, чем те, которые она перечислила – без нее наличие речи утрачивает смысл. В самом деле, зачем нужно речевое общение, если оно не предполагает своего продолжения в сфере деятельности? Аргумент развития палеолитических «технологий» мы уже отклонили ранее: это развитие было настолько растянуто во времени, что, скорее, призвано не подтвердить, а опровергнуть наличие речи у троглодитид (см. раздел «Инстинктивный труд»). Таким образом, никаких достаточных предпосылок для развития речи в палеолите мы не находим.

Правда, остается вопрос: зачем в таком случае понадобилось троглодитам совершенствовать в процессе эволюции свой голосовой аппарат? Причем, на последнем этапе произошло даже такое морфологическое изменение, которое, делая голосовой аппарат окончательно готовым к тому чтобы он мог стать речевым, одновременно подвергает своего носителя смертельному риску. Мы говорим о низком положении гортани, открывающем человеку широчайший простор для звуковой эквилибристики, но связанном с опасностью попадания пищи в дыхательные пути, что стало причиной смерти огромного числа людей. Если столь анатомически невыгодное приобретение генетически закрепилось, значит, оно было выгодно и даже жизненно необходимо в каком-то другом биологическом смысле. В каком же?

Ответ на этот вопрос можно найти у Поршнева. Развитый голосовой аппарат был необходим троглодитидам для «общения» с животными – имитации их голосов, с тем чтобы вызывать у них интердиктивную реакцию. У современного человека, тем более городского жителя, способность к голосовой имитации, как правило, заторможена развитой речевой функцией, но ее можно встретить у примитивных народов, живущих в дикой природе, а изредка – и у представителей цивилизации224224
  См., напр.: Талантливый пенджабец имитирует животных // YouTube [Электр. ресурс]. URL: https://www.youtube.com/watch?t=4&v=j6g3EQMsV8g (Дата обращения: 04.03.2016); Имитация голосов животных // YouTube [Электр. ресурс]. URL: https://www.youtube.com/watch?v=2E_MW5q-Cks (Дата обращения: 04.03.2016); Девушка мастерски имитирует звуки животных // YouTube [Электр. ресурс]. URL: https://www.youtube.com/watch?v=71JkXbuA2BI (Дата обращения: 04.03.2016).


[Закрыть]. Таким образом, низко расположенная гортань, доставшаяся Homo sapiens по наследству от предковой формы, могла быть завершающим элементом в формировании имитативно-интердиктивного комплекса, жизненно важного для экологии троглодитид, и изначально не иметь отношения к речи.

Интересно, что даже некоторые исследователи глоттогенеза, игнорирующие павловское учение о двух отрицательно индуцированных по отношению друг к другу сигнальных системах и пытающиеся вывести человеческий язык непосредственно из звуковых коммуникативных систем животных путем их постепенной трансформации, сталкиваются с логической необходимостью признать, что «в эволюционном пути от обезьяны к человеку в какой-то момент у гоминид появляется способность к невидоспецифическому звукоподражанию»225225
  Барулин А.Н. Семиотический рубикон в глоттогенезе. Часть I // Вопросы языкового родства. – М., 2012. № 8. С. 33–74. Заметим, что автор, как, впрочем, и подавляющее большинство современных исследователей, не разделяет прямоходящих приматов на троглодитид и гоминид, считая тех и других представителями одного семейства – гоминид.


[Закрыть].

Итак, внешне интердиктивные звуковые сигналы троглодитид ничем не отличались от тех сигналов животных, которые они имитировали (иначе они не могли бы «обмануть» животных), функционально же они были противоположны сигналам животных, т. к. не являлись признаками действительных ситуаций. И все же они не выходили еще за рамки первосигнального взаимодействия. В частности, следует особо отметить, что они не имели такой речевой характеристики, как интонация, и не выражали эмоций.

Появление в последние годы компьютерных программ, все более точно распознающих эмоции по звучанию человеческой речи, алгоритмы которых определяются лишь ее акустическими параметрами и их производными – без учета ее содержания226226
  Киселев В.В. Автоматическое определение эмоций по речи // Образовательные технологии. – 2012, № 3. С. 85–89.


[Закрыть], доказывает на практике принципиальную возможность существования речи, лишенной информационно-коммуникативной функции. Такой, по мнению Поршнева, была первобытная суггестивная речь. Данные множества экспериментов «показывают, что речь вполне определенно и достаточно точно выражает эмоциональное состояние говорящего»227227
  Вартанов А.В. Антропоморфный метод распознавания эмоций в звучащей речи // Национальный психологический журнал. – 2013, № 2 (10). С. 73.


[Закрыть], – этого вполне достаточно для работы суггестивного механизма. При этом эмоциональная функция речи тесно связана с такой речевой характеристикой как интонация228228
  Прохватилова О.А. К вопросу о функциях интонации // Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 2: Языкознание. – 2003/2004, № 3. С. 156–161; Родионова О.С. Интонация – самостоятельный уровень языковой структуры // Известия высших учебных заведений. Поволжский регион. Гуманитарные науки. – 2007, № 2. С. 93–103; Кедрова Г.Е., Потапов В.В., Егоров А.М., Омельянова Е.Б. Русская фонетика. [Электр. ресурс]. URL: http://www.philol.msu.ru/~fonetica/intonac/p_i/i4.htm (Дата обращения: 10.03.2016) и др.


[Закрыть], на некоторых особенностях которой нам придется ненадолго остановиться.

Интонация привлекла к себе внимание лингвистов в середине XIX века и относится к наименее изученной стороне языка229229
  Дудина С.П. Просодия и интонация в истории лингвистических учений // Вестник Красноярского государственного педагогического университета им. В. П. Астафьева. – 2013, № 2 (24). С. 181–185.


[Закрыть]. В последние годы она вызвала повышенный интерес в связи с усовершенствованием компьютерных программ по распознаванию устной речи, но пока что даже основные вопросы интонологии остаются дискуссионными. Собственно, нет даже единого мнения о том, какие голосовые средства устной речи следует относить к интонации: с одной стороны существует стремление ограничить интонацию исключительно движением тона, с другой – включать в число интонационных средств также «малые средства звучания», такие как темп, тембр, громкость. Также до сих пор не решен вопрос, считать ли интонационные средства языковыми знаками. Не углубляясь в него, отметим, что значительное число как уже сделавших себе имя, так и молодых лингвистов признает за интонацией семиотическую функцию, и, стало быть, в этом вопросе нам есть на кого опереться230230
  Хромов С.С. Семиотическая функция интонации // Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 2: Языкознание. – 2014, № 2 (21). С. 108–118.


[Закрыть].

Тем более отрадно отметить, что универсальность интонации можно считать практически общепризнанной: она отмечается даже теми исследователями, кто в своих исследованиях стремится, наоборот, подчеркивать национальное своеобразие интонаций231231
  Напр.: Шевченко Т.И., Федотова М.В. Параметры национальной идентичности в интонации: социальный и акустический аспекты // Вестник Московского государственного лингвистического университета. – 2014, № 1 (687). С. 268–286.


[Закрыть]. Поскольку универсальные черты интонации отражают самые первые шаги глоттогенеза, было бы странно, если бы их оказалось много, и, действительно, они «намного малочисленней, чем национально-специфические и даже типологические, характеризующие группы языков»232232
  Там же, с. 269.


[Закрыть]. Но, мимоходом заметим, что едва ли не в большей степени, чем интонация, национально-специфична жестикуляция, но это не отменяет универсальность указательного жеста. Тем более что нас интересует универсальность интонационных черт, отражающих только одну функцию интонации – эмотивную, а именно в отношении нее заметных расхождений у лингвистов, похоже, не возникает.

«Универсальной является мелодика, передающая настроение говорящего, его эмоции. Эмоциональный тон и тембр делают понятным чувства человека, говорящего на иностранном языке»233233
  Родионова О.С. Интонация – самостоятельный уровень языковой структуры. С.102.


[Закрыть].

Универсальность интонации здесь предопределена универсальностью эмоций, которые влияют на состояние и работу всего человеческого организма, в том числе его органов дыхания и голосовых связок. При этом лингвистами отмечается тесная связь с эмоциями интонации побудительных высказываний234234
  Кедрова Г.Е., Потапов В.В., Егоров А.М., Омельянова Е.Б. Русская фонетика. URL: http://www.philol.msu.ru/~fonetica/index1.htm (Дата обращения: 10.03.2016).


[Закрыть], что дает нам возможность утверждать универсальность суггестивной речи, которая изначально могла представлять собой интонированные звуки, сопряженные со специфической телесной моторикой, прежде всего – указательным жестом. Именно таким мог быть единый праязык человечества, от которого берет начало всё многообразие человеческих языков. И отсюда же – из сопровождаемого жестом интонированного звука – берет начало музыка, сперва, по-видимому, неотделимая от танца.

Ко времени существования единого праязыка нас отсылают и результаты известных экспериментов 1929 года психолога Вольфганга Кёллера235235
  Köhler W. Gestalt Psychology. – New York: Liveright, 1929; Köhler W. Gestalt Psychology. 2nd Ed. – New York: Liveright, 1947. P. 224.


[Закрыть], повторенных уже в нашем веке неврологами Вилейануром Рамачандраном и Эдвардом Хаббардом236236
  Ramachandran V.S., Hubbard E.M. Synaesthesia: A window into perception, thought and language // Journal of Consciousness Studies. – 2001, № 8 (12). P. 3–34.


[Закрыть]. Речь идет о так называемом эффекте «буба – кики», демонстрирующем определенную синестезию между звуками речи и геометрической формой объектов у подавляющего большинства людей, независимо от их языка. Чуть позже Дафна Маурер с коллегами показала, что эффект вполне касается двухлетних детей, еще не умеющих читать237237
  Maurer D., Pathman T., Mondloch C.J. The shape of boubas: Sound-shape correspondences in toddlers and adults // Developmental Science. – 2006, № 9 (3). Р. 316–322.


[Закрыть]. На наш взгляд, совсем не обязательно делать на основе этих экспериментов выводы в духе теории звукоподражания, как это сделали Рамачандран и Хаббард. Таких теорий существует очень много, и они популярны, особенно среди дилетантов, но ни одна из них не выглядит достаточно убедительной. Гораздо убедительней вывод о том, что результаты экспериментов, как и предмет исследований фоносемантики в целом, отражают самые первые шаги глоттогенеза, когда слов, привычных нашему пониманию, в языке еще не было, но зато сам язык был универсальным для всего человечества. У этого праязыка по расчетам С. А. Старостина, выдающегося лингвиста, усовершенствовавшего метод глоттохронологии, «исходный пункт не может быть старше 40–50 тысяч лет, иначе не сохранились бы глобальные этимологии, иначе мы не увидели бы вообще ничего»238238
  У человечества был один праязык. Он возник 40–50 тысяч лет назад. [Интервью Г. Зеленко с С. Старостиным] // Знание – сила. М., 2003, № 8. С. 43.


[Закрыть]. Заметим, что своей верхней границей такая датировка совпадает как с нижней границей вероятного времени появления Homo sapiens по Поршневу, так и с данными радиоуглеродного анализа его древнейших останков239239
  Дробышевский С.В. Африка. Древнейшие находки: становление Homo sapiens // Антропогенез.РУ. [Электр. ресурс] URL: http://antropogenez.ru/zveno-single/261/ (Дата обращения: 20.01.2015).


[Закрыть].

Что касается национально-специфических и типологических черт интонации, то они, по нашему мнению, возникали в ходе глоттогенеза параллельно развитию информационной функции речи на фоне общего контрсуггестивного психического развития. При этом универсальные черты интонации подвергались их влиянию, но не устранялись. Доказательства допустимости нашего предположения мы находим в ситуациях, когда, сталкиваясь с людьми, говорящими на непонятном нам языке, мы, совершенно упуская содержательный план их речи, тем не менее, оказываемся способны понять, что к нам обращаются с просьбой или требованием, к чему-то нас призывают, куда-то зовут или, наоборот, прогоняют.

Именно интонация, по нашему мнению, представляет собой древнейшую речевую характеристику, а интонированный звук (наравне с жестом) – древнейший речевой знак. В этом моменте мы существенно дополняем схему древнейшего слова, предложенную Поршневым: не просто звук плюс вещный «формант» (какое-либо движение, оперирование вещью, жест), а интонированный звук плюс жест (движение, операция с вещью). Итак, перед нами ясно раскрывается задача завершающей реконструкции: изобразить переход от звукового сигнала первой сигнальной системы к интонированному звуку.

Еще одним важным для нас и не подвергаемым лингвистами сомнению моментом интонологического знания является зависимость интонации от контекста и ситуации (конситуации) общения 240240
  Кедрова Г.Е., Потапов В.В., Егоров А.М., Омельянова Е.Б. Русская фонетика. [Электр. ресурс] URL: http://www.philol.msu.ru/~fonetica/index1.htm (Дата обращения: 20.01.2015). См. так же: Хромов С.С. Семиотическая функция интонации. С. 110–111.


[Закрыть]. Этот момент особенно интересен тем, что позволяет вскрыть противоположность между интонациями и эмоциями у человека и тем, что полагают таковыми у животных. Поршнев, ссылаясь на созданную им на основе теории тормозной доминанты модель высшей нервной деятельности, писал по этому поводу: