Текст книги "Рождение человечества. Начало человеческой истории как предмет социально-философского исследования"

Куценков, по-видимому, прав, сближая поведение палеолитических гоминид и аутичных детей на основе потребности тех и других в аутостимуляции и видя в так называемом палеолитическом искусстве следы такой стимуляции. Проведя несложные расчеты, он обнаружил, «что население палеолитической Европы было охвачено настоящей манией рисования. Такое можно объяснить только тем, что в основе этой деятельности лежали органические потребности, неудовлетворение которых, очевидно, угрожало самому существованию вида»153153
  Там же, с. 190–191.


[Закрыть]. В другом месте он доказывает, что наскальные изображения верхнего палеолита, поражающие нас своей гиперреалистической техникой, создавались людьми еще не говорящими (или недостаточно хорошо говорящими) на основе эйдетической памяти, в современной норме характерной для совсем маленьких детей и опять же аутистов154154
  Куценков П.А. Память и искусство палеолита // Историческая психология и социология истории. – М., 2008, № 1, с. 142–157.


[Закрыть], – и это тоже звучит убедительно. Вот только неужели не очевидна при этом разница между нескончаемым рядом одинаково оббитых камней или отверстий в скальной поверхности и изображениями совершенно конкретных животных, отпечатавшихся перед тем в эйдетической памяти? И если с тем, чем стало «искусство» начиная с эпохи мезолита, у поздневерхнепалеолитических изображений мало общего, – о чем пишет Куценков, – то разве не еще меньше его со стереотипическими памятниками нижнего и среднего палеолита? Да, иногда неоантропы создавали такие же углубления, какие до них и отчасти одновременно с ними создавали палеоантропы и, возможно, археоантропы, но иногда они создавали и уже совсем несвойственные троглодити-дам уникальные изображения. Подчеркнем: дело тут совсем не в сложности техники, а в том, что изображения не копировали друг друга, мало повторялись, а если повторялись, то все же были копиями с единого образца, подсмотренного в природе и «застрявшего» в эйдетической памяти, а не стереотипической цепью имитаций, следствием неадекватного рефлекса. В этом мы видим существенную разницу между поведением троглодитид и поведением Homo sapiens, которой, к сожалению, не сумел увидеть Куценков.

Интересно, что аналогичную разницу Куценков видит, говоря об отличии палеолитических изображений от появившегося много позже традиционного искусства155155
  Там же, с. 144. Подробнее см.: Куценков П.А. Психология первобытного и традиционного искусства. – М.: Прогресс-Традиция, 2007.


[Закрыть], но отчего-то не замечает ее, когда обращает свой взгляд назад – от потомков кроманьонцев к их предкам. Почему так случилось – мы не знаем, хотя признаем, что стереотипизм традиционного искусства сильно отличается от палеолитического стереотипизма – и не только внешне.

В целом, оценивая результаты исследований Куценкова, изложенные в монографии «Психология первобытного и традиционного искусства», а также ряде статей и докладов, приходится отметить, что в общеметодологическом плане они являются шагом назад от Поршнева. Прежде всего, это связано с тем, что Куценков отверг палеопсихологический понятийный и терминологический аппарат Поршнева, а вместе с ним – неотделимую от него теорию начала человеческой истории как диалектического перехода от интердикции к суггестии. При этом Куценков не предложил никакой адекватной замены, удовлетворяя свои гносеологические устремления эклектической кашей.

На наш взгляд, разногласия между двумя исследователями основаны на глубоких идейных, мировоззренческих противоречиях. Характерно, что в качестве контраргумента поршневской теории суггестии Куценков отмечает невозможность объяснить с ее помощью «естественную религиозность человека»156156
  Куценков П.А. Психология первобытного и традиционного искусства. С. 104 (курсив мой – В. Г.).


[Закрыть]. И в самом деле, объяснение с помощью суггестии религиозности покажет нам не ее «естественность», а исключительно ее социальность. Таким образом, становится очевидно, что Куценков отверг у Поршнева как раз то, что позволяет делать из его теории широкие философские, в том числе социально-философские, выводы из-за предвзятого несогласия с этими выводами. Теорию Поршнева он попытался свести к «позитивному» знанию, из которого можно эклектично вырывать отдельные положения, оставляя без внимания другие. Но поскольку одно из неотъемлемых свойств теории Поршнева – ее цельность, непротиворечивость, постольку противоречия возникли в собственных рассуждениях Куценкова. Впрочем, мы охотно признаем, что за пределами попыток широких обобщений – в вопросе о «палеолитическом искусстве» – Куценков идеи Поршнева развил.

Итак, мы считаем, что Куценков прав, когда утверждает, что троглодитиды и ранние Homo sapiens имели потребность в аутостимуляции. Добавим сюда, что потребность эта прямо связана с имитативно-интердиктивным комплексом и ее реализация канализировала невротическую реакцию на интердикцию в безопасное для популяции русло. Никакой другой функции ни чашевидные углубления, ни появившиеся в Мадлене наскальные изображения, не несут: там и там мы имеем дело с «запретом» на всякую иную деятельность, кроме имитации образца, т. е. интердикцией. Однако ко времени появления наскальных изображений интердикция прямоходящих приматов претерпела существенное изменение, и в определенном смысле тут мы имеем дело с другой интердикцией: если долбление «чаш» и оббивка камней были проявлениями интердикции как она есть – стереотипиями, повторяющимися имитациями неадекватного рефлекса, то палеопсихологический анализ наскальных изображений Мадлена указывает нам на контринтердикцию – «интердикцию интердикции», поскольку эти изображения, также как и первое слово ребенка, уже не просто канализируют «запрещенную» деятельность, но и одновременно создают «виртуальную» замену отсутствующему в «реале» объекту. И также как и первое слово ребенка мадленские изображения не имели для своих создателей никакого собственного значения.

Выше мы говорили, что интердикция и имитация у троглодитид были связаны в единый имитативно-интердиктивный комплекс. Интердикция не смогла бы занять у них своего коронного места, если бы она не дополнялась высокоразвитым имитативным поведением. В моменты чрезмерного скопления их высокая имитативность канализировалась в моторную персеверацию, следами которой являются как чашевидные углубления, так и избыточная продукция каменной индустрии. Возможно, кстати, что были и другие функционально аналогичные модели поведения, не оставившие сохранившихся следов. Однако, в любом случае, все они оказались недостаточны для дивергировавших от троглодитид «большелобых».

Особая связь лобных долей головного мозга с торможением известна давно, другое дело, что сам процесс торможения оставался недооценен157157
  О характерной для физиологии высшей нервной деятельности недооценке торможения см.: Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии), с. 177–186.


[Закрыть]. Обратимся к классической работе Александра Романовича Лурии «Высшие корковые функции человека и их нарушения при локальных поражениях мозга». На приведенном в ней материале эту связь можно установить уже у животных. Например, домашние животные после экстирпации (удаления хирургическим путем) лобных долей перестают «узнавать хозяина». Но что здесь значит «узнавать хозяина»? У животного формируется комплекс рефлекторных реакций на человека, и лишь в отношении хозяина этот комплекс тормозится – на хозяина животное реагирует не так, как на остальных людей. Если животное перестало выделять хозяина среди других людей, значит торможение не работает. Также у лишенного лобных долей животного теряется избирательный характер пищевого поведения (животное хватает и жует любые предметы). Чем обеспечивается избирательный характер поведения? Тем, что оттормаживаются действия, в него не укладывающиеся. Исчезает торможение – теряется избирательный характер. Далее, такое животное перестает активно искать пищу, отвлекаясь на любые посторонние раздражители, которые, очевидно, перестали оттормаживаться. Наконец, такое животное обнаруживает двигательные автоматизмы в виде кружения на месте или автоматических «манежных движений». Чтобы одно движение сменилось другим, сперва должно быть заторможено прежнее движение, но этого, по всей видимости, не происходит.

«Согласно данным П. К. Анохина, собака, лишенная лобных долей мозга, может непосредственно реагировать на один условный сигнал, но не может выработать дифференцировку двух сигналов, требующих двух разных двигательных реакций (получивших в психологии название реакции выбора). Собаки, лишенные лобных долей мозга, поставленные в условия, требующие реакции выбора между двумя кормушками, не ограничиваются тем, что бегут к одной из кормушек, в которую была помещена пища; вместо этого они начинают бессмысленно бегать от одной кормушки к другой, производя стереотипные «маятникообразные движения». Подкрепление, полученное в одном месте, не приводит к избирательной реакции; собаки, лишенные лобных долей мозга, перестают правильно оценивать влияние подкрепления; их поведение перестает управляться сигналами об успехе или неуспехе соответствующей реакции, их движения теряют свой приспособительный характер»158158
  Лурия А.Р. Высшие корковые функции человека и их нарушения при локальных поражениях мозга. М.: Издательство МГУ, 1962. С. 191.


[Закрыть].

Реакция выбора по своей физиологической сути тоже сводится к торможению «неподходящих» реакций. Связано с торможением и подкрепление: подкрепленная реакция усиливается за счет оттормаживания всех других возможных реакций, но если торможение исчезает, то и подкрепление не работает, что мы и наблюдаем.

Нужно заметить, что в приведенных выше примерах изменения поведения животных при экстирпации лобных долей физиологи, наблюдавшие эти примеры непосредственно и описавшие их в научной литературе, как и ссылавшийся на них Лурия, про торможение не говорили. Это не означает, что физиологическая связь лобных долей с торможением вообще не отмечалась: следом Лурия ссылается на ряд авторов, «отметивших, что у животных с резекцией лобных долей растормаживаются отсроченные реакции и оживляются элементарные (подкорковые) автоматизмы»159159
  Там же, с. 192.


[Закрыть]. Однако, это указывает на сильно суженное понимание торможения: понимания того, что каждое действие, каждая реакция организма сопряжены с торможением в этот момент совокупности всех других действий и реакций, мы тут не видим. Такое широкое понимание торможения развивала физиологическая школа Введенского – Ухтомского, находящаяся несколько в тени школы Павлова, и оно достигло кульминации в теории тормозной доминанты Поршнева.

Самый, пожалуй, важный для нас момент в описании подвергнутых экстирпации лобных долей животных – тот, что, такие животные неспособны к формированию у них экспериментальных неврозов: возникающему у них в центральной нервной системе в результате столкновения в ней разнонаправленных рефлексов «трудному состоянию» невозможно придать инертность, говоря другими словами, оно не фиксируется. Такие животные не прекращают реагировать на продолжающие поступать новые сигналы, потому что теперь их центральная нервная система неспособна к торможению, либо, напротив, будучи неспособны затормозить уже реализовавший себя рефлекс, они срываются в персеверацию – повторяющуюся имитацию одного и того же движения, уходя от невроза таким образом. На первый взгляд неудивительно, что именно Homo sapiens с его очевидной на фоне других видов гипертрофией лобных долей оказался, напротив, склонным к неврозу. В действительности, однако, все немного сложнее.

Вернемся к книге Лурии. В интересующем нас разделе, посвященном нарушению функций коры головного мозга при поражении лобных отделов, про животных говорится лишь во вступительной его части, посвященной истории вопроса. Как следует из названия книги, основной объект ее исследования – человек, и материал по теме в ней собран довольно обширный. Уже первые описания изменения поведения человека при поражении лобных долей раскрывают следующую картину: у больных высвобождаются (растормаживаются) примитивные животные инстинкты; разрушается эмоциональная сфера, исчезают стойкие переживания и эмоциональные конфликты (возникает невозможность «трудного состояния», о которой было сказано выше, но на более высоком, чем у животных уровне нервной деятельности); нарушается инициатива (т. к. не тормозятся реакции на побочные влияния); резко снижаются интеллектуальные процессы, нарушается абстрактное мышление (невозможное без оттормаживания не относящихся к делу сигналов); исчезает критическое отношение к собственным поступкам и сознательная оценка своего поведения (из-за необходимости реагировать на непрерывный поток сигналов становится невозможно удержание внимания); поведение в целом возвращается к примитивным «конкретным» формам (растормаживаются примитивные формы поведения)160160
  Там же, с. 193.


[Закрыть].

Как видим, и у человека физиологическая связь лобных долей с механизмом торможения (при условии более широкого и тем самым более полного понимания этого механизма) прослеживается вполне очевидно. Но нельзя не обратить внимания на отличия в проявлениях работы этого механизма, или, вернее, его поломки. Эти отличия становятся все отчетливее по мере рассмотрения новейших примеров, собранных в книге Лурии. Анализ этих примеров приводит автора к выводу, что преимущественной формой патологии у человека при поражении лобных отделов мозга является нарушение произвольных движений и действий.

«Произвольные движения и действия являются специфической особенностью человека. Они, как правило, вызываются речевой инструкцией или замыслом, который формулируется при ближайшем участии речи; последняя является той системой афферентации, которая отличает произвольные движения и действия человека от так называемых произвольных движений животных»161161
  Там же, с. 200.


[Закрыть].

Советская психологическая школа в лице Выготского, Лурии, Бернштейна, Анохина, Запорожца представила немало убедительных доказательств этого утверждения (ссылки на них см. в книге Лурии). И вот, оказалось, что при повреждении лобных долей мозга у человека именно «система речевых афферентаций движения и действия существенно страдает, в то время как другие, более элементарные формы экстероцептивной афферентации сохраняются в большей степени»162162
  Там же, с. 201–202.


[Закрыть]. К этому можно добавить, что главное отличие речевых афферентаций от всех прочих (зрительных, тактильно-кинестетических, слуховых, двигательных) в том, что они не диктуются собственной сенсорной сферой организма, и поэтому для их проведения прежде всего следует затормозить все прочие системы афферентаций. Возможно, речевые афферентации оттого и страдают сильнее всего, что страдает сам этот механизм торможения.

Итак, особенности строения лобных долей мозга человека обеспечили ему особую восприимчивость к высшей форме торможения – интердикции, которую в некотором смысле можно назвать «торможением торможения». В самом деле, ведь она разом тормозит у него все афферентации, идущие по каналам первой сигнальной системы, каждый из бесчисленных сигналов которой стремится активизировать в центральной нервной системе свой особенный тормозной комплекс. Тем самым создается предпосылка для переподчинения поведения человека системе речевых афферентаций. В свою очередь повреждение лобных долей у человека связано прежде всего с невозможностью подчинения его этой системе.

Примеры из книги Лурии описывают современных людей, и повреждение лобных долей не лишает их имеющегося речевого навыка. Однако если говорить о появлении и развитии речи, то они не имели бы смысла без возможности подчинять поведение человека речевым афферентациям. На наш взгляд, это – важный аргумент против раннего появления речи (у неандертальцев и даже раньше), который никем никогда не рассматривался. Неразвитые лобные доли троглодитид не могли создать устойчивой интердиктивной «подкладки», без которой речь не функциональна. Сперва должен был появиться высокий человеческий лоб, и только потом могла появиться речь. И здесь для нас особенно интересен момент, когда высокий лоб уже появился, а речь еще не успела. Именно в такой момент и могли появиться знаменитые гиперреалистичные изображения, покрывающие своды пещер Ласко и Альтамиры. Можно представить себе, как навязчивый зрительный образ эйдетического характера снова и снова воспроизводился в голове податливого на интердикцию неоантропа, воспроизводя отпечаток реального внешнего объекта, послужившего для него интердиктивным сигналом. Воспроизведение эйдетического образа здесь можно рассматривать как специфическую форму имитации – имитации ви́дения. Также допустима параллель с таким известным в психопатологии явлением, как «псевдогаллюцинация», которая не переключает полностью на себя сенсорное взаимодействие человека с внешним миром (как это делает действительная галлюцинация), но все же резко отличается от продуктов простого воображения – даже самых ярких – тем, что не поддается волевому контролю163163
  Кандинский В.Х. О псевдогаллюцинациях. – СПб: Фонд «Содружество», 2001.


[Закрыть]. Впрочем, простого воображения у палеолитического человека еще не было, как и индивидуальной воли. В темноте пещеры его псевдогаллюцинация усиливалась, становилась все более навязчивой и отпускала (тормозилась, тем самым позволяя растормозиться нормальной деятельности рефлексов), лишь будучи вынесена на каменную стену. Таким образом, оставаясь под действием интердикции, не нарушая наложенного ею «запрета» и даже наоборот – развивая его, неоантроп мог прекратить ее действие встречной интердикцией – «запрещал запрещать». Остается добавить, что такую «интердикцию интердикции» Поршнев считал «самым первым проблеском гоминизации животного»164164
  Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии). С. 441.


[Закрыть].

Как и первое слово в онтогенезе, в филогенезе контринтердикция (или «интердикция II» по Поршневу) описывает ситуацию, при которой в человеке субъективно отражается существующая объективно противоположность между «есть» и «нет» – активное отсутствие, которое, навязывая человеку депривацию, фрустрацию, невроз, требует от него своего заполнения. Не обладающий речью первобытный человек преодолевал такую ситуацию через моторную деятельность, в том числе изобразительную. Он создавал копию провоцирующего невротическую реакцию объекта, и таким образом объективное противоречие «есть» – «нет» сменялось субъективным тождеством объекта и его изображения.

Итак, мы увидели, как характерная для приматов эволюционная линия параллельного развития имитативного рефлекса и лабильности нервной системы у нашего предкового вида достигла в норме предела, а у неоантропа, благодаря его гипертрофированной верхней лобной доле, перехлестнула через предел, позволив развиться податливости на интердикцию. Сверхлабильность и гиперимитативность функционально превратились в свои противоположности: на изменения дифференцировки, которые адекватно было проигнорировать, сверхлабильная нервная система стала реагировать, и это вело ее к «трудному состоянию», а резкие переключения гиперимитативности с торможения на возбуждение и наоборот стали провоцировать «закольцовывание» ее деятельности, персеверацию, или, другими словами, вызывать навязчивое состояние – первейший признак невроза.

Такая норма, совершенно ясно, биологически невыгодна своему носителю, но значит, что в момент ее формирования она была выгодна кому-то другому. Этим другим был предковый вид неоантропа – палеоантроп, отличающийся от своего дочернего подвида именно неподатливостью на интердикцию, «неконтактностью», «невнушаемостью», т. е. способностью избегать невроза в ситуациях, в которых для неоантропа невроз был неизбежен. Естественно, что палеоантроп извлекал из внутривидовых отношений с неоантропом для себя биологическую выгоду, и это делало существование последнего в природе невозможным, не просто подвигая его к ускоренной дивергенции, но и одновременно выталкивая в совершенно новую форму существования – социум. При этом процесс социализации мог быть связан только с развитием того самого качества, которое препятствовало существованию в природе – качества «внушаемости», податливости на интердикцию.

* * *

В завершение главы хочется сказать несколько слов об «обратном» влиянии дивергенции на предковый вид. Свой богатырский лоб неоантроп приобрёл взамен не менее богатырского затылка: эволюция головного мозга шла по пути увеличения его главным образом за счёт затылочных долей, и у нашего предкового вида достигла на этом пути пика. Затылочная кора отвечает за сложные формы пространственного анализа и синтеза, прежде всего, зрительных сигналов, при этом мало затрагивая остроту зрения165165
  Лурия А.Р. Высшие корковые функции человека… С. 114–115.


[Закрыть]. Если говорить о человеке, то, например, один из больных, наблюдаемых А. Р. Лурией, – с нормальным зрением, но поврежденными затылочными долями, – «не мог поставить точку в центре круга или обвести фигуру; при взгляде, направленном на кончик карандаша, фигура, на которую он смотрел, исчезала, и он не мог оптически координировать свое движение; по этой же причине он не мог писать соблюдая строку или рисовать сложные фигуры»166166
  Там же, с. 123.


[Закрыть]. Помимо нарушения ориентированных (асимметричных) пространственных синтезов (в частности «симультанного синтеза»), у таких больных можно наблюдать распад сложных форм ориентировки в пространстве, нарушения в понимании специфических логико-грамматических конструкций, отсылающих к пространственному синтезу и ориентировке в пространстве, а также синдром «акалькулии» – распад системы математических отношений и разрядного строения числа, который, если помнить об историческом происхождении всей математики из геометрии, т. е. из пространственных отношений, не удивителен.

У поздних троглодитид, у которых затылочные отделы мозга заметно массивнее человеческих, можно предполагать более тонкий и точный анализ и синтез зрительных сигналов (формы, цвета и т.д.), большую селективность, более сложные дифференцировки, в связи с чем от них логично ожидать форм ориентации в пространстве, недоступных для Homo sapiens, такого топологически выверенного «взаимодействия» со средой, которое так же недоступно всем другим ценологически связанным с ними видам, как животным недоступны человеческие формы поведения, развившиеся благодаря постоянному нахождению центральной нервной системы Homo sapiens в «ультрапарадоксальном состоянии». Не будет ничего сверхъестественного в допущении у палеоантропа рефлекторной способности учитывать окружающие его цвета и формы, игру света и тени, углы и уровни освещения и, занимая среди всего этого наиболее благоприятное пространственное положение, становиться «невидимым», т. е. сливаться с фоном до полной неразличимости – на манер того, как это делают в другой среде осьминоги и прочие головоногие. Вполне возможно, что это такие способности, которые нам трудно даже предположить. Поршнев писал, что за перестройку мозга «в единстве с генезисом второй сигнальной системы» человек «расплатился утратой немалой части затылочной (в основном – зрительной) доли; можно предположить, что мы тем самым лишились принадлежавшей неандертальцам способности хорошо и видеть, и передвигаться в полутьме, замечать малейшие помехи и опоры для локомоции и т. д.»167167
  Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии). С. 439.


[Закрыть]. Кто знает, что скрывается за этим осторожным «и т. д.»?

Мы вынуждены быть менее осторожны в своих предположениях в связи с необходимостью решения одной задачи, которую Поршнев в своем исследовании обошел, а, возможно, и не заметил. До сих пор наши рассуждения о формировании интердиктивной «подкладки» в центральной нервной системе человека были достаточно абстрактны – в том смысле, что в них мы не касались первоначального источника постоянного интердиктивного воздействия, под давлением которого она формировалась. Между тем, для Поршнева было совершенно понятно, что этим источником был палеоантроп. Так, объясняя ускоренные темпы дивергенции неоантропа и палеоантропа, он высказывается о желательности «отличить от бессознательного и методического искусственного отбора [двух форм искусственного отбора, выделенных Дарвином]… еще более низкую форму искусственного отбора, вполне стихийного, которая сама лежит как бы на грани естественного отбора и искусственного отбора»168168
  Там же, с. 390.


[Закрыть]. Другими словами, по мнению Поршнева, с которым у нас нет оснований спорить, палеоантроп был отнюдь не пассивным выгодополучателем от биологически невыгодного для самого неоантропа приобретения в виде гипертрофированных лобных долей и связанной с этим податливостью на интердикцию, наоборот, он активно способствовал развитию этого будущего видового признака неоантропа. Изгнание «большелобых» из поначалу единой популяции (обволошенные палеоантропы могли изгонять голых неоантропов так же, как это делают многие виды в отношении своих альбиносов) создало стартовую площадку для дивергенции, а параллельное использование палеоантропами податливости неоантропов на интердикцию – необходимую пружину для ускорения дивергенции.

И вот тут начинаются вопросы, складывающиеся в задачу, подвигшую нас на смелое предположение. Интердикция, на которую был податлив неоантроп и которую использовал против него в интересах вида палеоантроп, должна была как-то технически осуществляться – должен был существовать какой-то интердиктивный сигнал. В первой сигнальной системе сигналом может быть что угодно, но это что угодно все же должно быть отдифференцировано от всего остального. Таким интердиктивным сигналом для неоантропа, скорее всего, был палеоантроп как таковой – само его присутствие вблизи. Предположить в качестве интердиктивного сигнала какое-то особое совершаемое палеоантропом действие можно лишь на предварительном этапе дивергенции: став единственным характерным для палеоантропа действием в отношении неоантропа, оно все равно вскоре передало бы свою сигнальную функцию непосредственно фигуре палеоантропа. Таким образом, у нас практически не остается сомнений, что появление палеоантропа перед неоантропом было для последнего интердиктивным сигналом – заставляло его совершать вредные для себя, неадекватные действия. Но в таком случае возникает вопрос: как могли палеоантропы и неоантропы сосуществовать в непосредственной близости друг от друга, т. е. как могли палеоантропы не служить неоантропам интердиктивным сигналом большую часть времени, «включаясь» лишь тогда, когда им это было необходимо (иначе неоантропы погибли бы от непрекращающегося стресса)? Как совместить продолжающуюся близость популяций палеоантропов и неоантропов после их разделения с той угрозой, которую первые представляли для вторых? Как неоантропам возможно было жить и развиваться, подвергаясь в любой момент опасности впасть в кататонический ступор? Наконец, почему неоантропам никак не удавалось убежать от палеоантропов (хотя они постоянно пытались это сделать и за короткий промежуток времени заселили всю Землю)? Не потому ли, что их преследователь был для них невидим? Если принять наше предположение о «сверхспособностях» палеоантропа к пространственному синтезу, то не избежать «встречного» вопроса по отношению к прозвучавшим, который хорошо их дополняет: от кого скрывался палеоантроп? Да от кого же еще, как не от неоантропа! Ведь используя собственный подвид – неоантропа в интересах существования вида, палеоантроп не был заинтересован в его полном вымирании.

Долгое время эволюция головного мозга шла по пути увеличения его объёма главным образом за счёт затылочных долей, и у нашего предкового вида достигла на этом пути пика. Однако перед тем как сделать последний шаг эволюция распалась на два тренда – увеличение мозга за счет или затылочных, или лобных долей; и эти два тренда развивались не параллельно друг другу, но то и дело пересекаясь. У неоантропов не возникло бы необходимости раскрывать все возможности своих лобных долей, если бы не интердиктивное давление на них палеоантропов; с другой стороны – палеоантропам не пришлось бы использовать вовсю возможности своих затылочных долей, не будь неоантропы, с которыми они были тесно связаны симбиотическими отношениями, так податливы на интердикцию.