Текст книги "Рождение человечества. Начало человеческой истории как предмет социально-философского исследования"

Глава 6
От интердикции к суггестии

«Меньше всего я приму упрек, что излагаемая теория сложна, – писал Борис Поршнев во Вступлении к своей книге. – Все то, что в книгах было написано о происхождении человека, особенно, когда дело доходит до психики, уже тем одним плохо, что недостаточно сложно. Привлекаемый обычно понятийный аппарат до крайности прост. И я приму только обратную критику: если мне покажут, что и моя попытка еще не намечает достаточно сложной исследовательской программы»169169
  Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории.., С. 14.


[Закрыть]. Таким образом, мы совсем не подвергаем теорию Поршнева ревизии, а, наоборот, действуем совершенно в ее духе, когда усложняем те ее моменты, которые нам представляются слишком простыми для того, чтобы отразить слишком сложную действительность. В частности, мы уже не раз отмечали, наше усложнение коснулось понятия интердикции.

1) Мы заметно расширили наблюдаемые границы понятия интердикции, как явления, уходящего своими корнями вглубь механизма высшей нервной деятельности. О существовании этих корней говорил и сам Поршнев, мы же на многих примерах из животного мира более четко их обозначили. Кроме того, у нас интердикция уже не предполагает обязательного наличия «интердиктора», поскольку интердиктивный сигнал – сигнал первой сигнальной системы, для которой любые поступающие из внешнего мира сигналы равнозначны; по сути интердикция может быть вызвана любым резким изменением ситуации, предполагающим смену дифференцировки и прерывание развития цепного рефлекса.

2) Далее, мы раскрыли связь интердикции с фундаментальным явлением онтогноссеологического характера («онтогноссеологического» – в духе Михаила Лифшица) – познаваемостью (мыслимостью), как идеальным свойством материи, существующим объективно, т. е. даже тогда, когда инструмент ее самопознания еще не появился.

3) Наконец, мы подвергли более тонкому анализу значение и расширили область применения понятия «интердикция интердикции», или «контринтердикция», как мы предпочитаем его называть, несмотря на то, что сам Поршнев такой термин не использовал. Однако этот последний анализ нами еще не завершен.

* * *

Контринтердикцию Поршнев видел средним (из трех) звеном в проходящем параллельно дивергенции неоантропов и троглодитид метаморфозе интердикции в суггестию, определяющем характер дивергенции:

«I. “Интердикция I” есть высший предел нервных взаимодействий между особями еще в мире палеоантропов. II. “Интердикция интердикции” (“интердикция II”), т. е. самооборона, есть характерное нервное взаимодействие в механизме самой дивергенции: взаимодействие между Homo sapiens и Troglodytes. III. “Интердикция интердикции интердикции” есть перенесение отношений, характерных для дивергенции, в мир самих неоантропов – в плоскость взаимодействий между особями и группами Homo sapiens. В этом последнем случае потенциал дальнейших осложнений безграничен»170170
  Там же, с. 441.


[Закрыть].

Понятно, что первое звено здесь характеризует стартовые условия, которые способствовали началу дивергенции; второе звено – условия, в которых протекала собственно дивергенция и которые определяли ее характер; третье звено – суггестия – завершение дивергенции: закрепление нового свойства у части популяции прежде единого вида как видообразующего и тем самым – образование нового вида. Но, поскольку генезис развертывался не только диахронически, но и синхронически, постольку в ходе метаморфоза среднее звено не могло не претерпеть свой собственный внутренний метаморфоз, который нам предстоит раскрыть.

В ходе процесса дивергенции в конце верхнего палеолита происходило расселение людей по поверхности Земли. За каких-то 15–20 тыс. лет ранние неоантропы заселили почти всю пригодную к обитанию сушу, причем самые древние их популяции оказались на наиболее удаленных от африканского центра видообразования ее участках: в Австралии, на островах Океании, в Америке.

«По сравнению с темпами расселения любого другого животного вида на земле эта дисперсия человечества по своей быстроте может быть уподоблена взрыву, буре. Сила ее была так велика, что за этот с биологической точки зрения кратчайший миг люди преодолели такие расстояния, такие экологические перепады, такие водные и прочие препятствия, каких ни один животный вид вообще никогда не мог преодолеть. Людей раскидало по планете нечто специфически человеческое»171171
  Поршнев Б.Ф. Контрсуггестия и история. С. 18.


[Закрыть].

Расселение не всегда происходило из менее благоприятных условий среды обитания – в более благоприятные, часто наоборот. Людям «не стало “тесно” в хозяйственном смысле, ибо их общая численность тогда была невелика», «но им стало, несомненно, тесно в смысле трудности сосуществования с себе подобными»172172
  Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии). С. 405.


[Закрыть]. Здесь перед нами типичный пример контринтердиктивной формы «специфически человеческого» поведения, причем независимо от того – бежали люди от соседства с палеоантропами или другими людьми. Чужого ощущаешь позвоночником. Его присутствие в среде, которую привык воспринимать продолжением себя самого, на бессознательном уровне тормозит нормальную деятельность: как минимум – отвлекает, как максимум – «нервирует», т. е. вызывает невротическое состояние. На какое-то время, если встреча неожиданна, можно «потеряться» или даже «обмереть». Это проявления действия интердикции. Современному взрослому человеку с развитым речевым аппаратом и соответствующими психическими возможностями выйти из такого состояния сравнительно просто: достаточно завязать с незнакомцем разговор, как оно отступит. Неговорящему первобытному человеку, если только интердикция не была для него настолько мощной что вводила его в кататонический ступор, или когда ступор отступал, оставалось бежать в паническом ужасе. Это бегство не имеет ничего общего с пассивно-оборонительным рефлексом животных (хотя мы и сравниваем вызвавший его ужас с «животным»), а является первой формой контринтердиктивной реакции.

Однако раньше или позже возможности для бегства иссякали в силу простых географических причин, и все новые волны мигрантов начинали наслаиваться на предыдущие. Теперь соседей было не избежать и приходилось как-то с ними взаимодействовать. С этого времени «люди возвращаются к людям», начинается второй, обратный вал перемещений и вместе с ним – история человечества173173
  Там же, с. 406.


[Закрыть]. Здесь кончается палеолит, и начинается мезолит. Эйдетически точные отпечатки в наскальных изображениях сменяются все более условными, символическими изображениями людей и животных, переходящими в пиктограммы, и это может служить безошибочным свидетельством знакового общения, а следовательно и появления речи – тогда еще с абсолютно превалирующей суггестивной функцией. Поведение неоантропов становится человеческим поведение – в той мере, в какой оно подчинено суггестивной функции и тем самым – ритуализировано. Ритуал, как станет ясно ниже, следует признать первой формой социального поведения. Но в отношении «чужих», – не понимающих языка и не участвующих в ритуале, – поведение социальным являться еще не может и остается контринтердиктивным. Однако при этом изменяется превалирующая форма контринтердикции: теперь от «чужого» все чаще уже не бегут – вместо этого его убивают.

Функционально такое убийство, совершаемое в состоянии аффекта, ничем не отличается от панического бегства, – оно точно так же «запрещает запрещать», – меняется лишь направленность реакции. Археологические находки застрявших в человеческих костях обломков каменных наконечников свидетельствуют о резком внезапном росте вооруженного насилия, начиная как раз с того времени, когда по расчетам Поршнева первый вал расселения человечества сменился вторым – обратным, т. е. около 15 тыс. лет назад174174
  Вишняцкий Л.Б. Вооруженное насилие в палеолите // Stratum plus. Кишинев: Высшая Антропологическая Школа, 2014, № 1, с. 311–332.


[Закрыть].

Однако мы несколько забежали вперед. Изменение направленности контринтердиктивной реакции, связанное с движением обратного вала расселения человечества, как мы уже знаем, отмечает конец дивергенции и начало собственно истории человека, а вместе с тем – появление суггестии. Отношения дивергенции были перенесены внутрь человечества и полностью не изжиты до сих пор, проявляя себя в виде ксенофобии самых разнообразных форм и оттенков. Уже только поэтому их исследование имеет огромное значение для социальной философии. Чтобы оценить его в полной мере, нам следует остановиться на этих отношениях подробнее, а для этого сперва подытожим то, что мы уже знаем, не забывая, что гипотеза – тоже форма научного знания.

Итак, мы полагаем, что предковый вид человека – прямоходящий примат палеоантроп в ходе эволюции виртуозно освоил интердикцию. Залогом получения от природы уникальных возможностей ему послужила характерная для семейства прямоходящих приматов Troglodytidae экологическая ниша облигатного некрофага – сборщика трупов крупных животных. Введение этого условия позволяет объяснить, почему другие животные его не пугались. Пользуясь интердикцией, палеоантроп вступал в симбиотические отношения с отдельными особями хищников, присваивая часть их добычи, или со стадами травоядных, утилизируя неизбежно появляющуюся в районах их скопления падаль и опережая в этом других некрофагов. Для пробивания шкур, разделки туш и разбивания костей ради костного мозга троглодитиды использовали экзосоматические рабочие органы – каменные «орудия». Кроме утилитарной функции, их производство имело другую – компенсаторную (аутостимулирующую) функцию, на которую указывает чрезмерная избыточность производства. Имитативно-интердиктивный комплекс, тая в себе потенциальную опасность для популяции, требовал системы противовесов, включающей, помимо особой формы стадности, систематическую практику аутостимуляций, следы которой нам являют скопления никогда не использованных каменных «орудий» в местах стоянок и сотни нефункциональных «чаш», выбитых в стенах пещер.

В моменты экологических кризисов, когда кормовая база заметно сужалась, палеоантропы, как и некоторые другие виды, практиковали адельфофагию – поедание сородичей. Инстинкт облигатного некрофага, блокирующий убийство в принципе, был значительно ослаблен в отношении представителей собственного вида (в то время как животные с развитым инстинктом убийства наоборот – не убивают собратьев). В ходе очередного экологического кризиса эволюция троглодитид, протекавшая в русле развития имитативно-интердиктивного комплекса, совершила новый виток: в популяции палеоантропов стали появляться мутанты, особенно податливые на интердикцию, в отношении которых другая часть популяции могла применять генерализованную интердикцию – вводить их в каталептический ступор, который палеоантроп, по всей видимости, не отличал от смерти. Скорее всего, в основном это касалось только молодняка нового подвида, но, с другой стороны, шансов достичь пубертата при таких условиях у него было мало. Податливость на интердикцию у неоантропа обеспечивалась характерными только для него новообразованиями в центральной нервной системе – верхними передними отделами лобной коры головного мозга. Так, используя интердикцию против морфологически и физиологически подготовленной к этому части своей популяции, палеантроп получал необходимую пищевую добавку.

Интересно, что еще в 1920-е годы советский религиовед Н. Токин, давая объяснение первоначальному анимизму, выдвинул предположение, что обычай оставлять трупам на некоторое время пищу был связан с частыми случаями их возвращения к жизни, поскольку причиной обездвижения тела могла быть не смерть, а «столбняк»175175
  Токин Н. К вопросу о происхождении религиозных верований // Под знаменем марксизма. – М., 1925, № 12, с. 165–166.


[Закрыть]. Правда, это любопытное объяснение посмертных обрядов не получило развития, и никто, включая самого автора, не попытался докопаться до возможных причин «столбняка», так же как никто не задался вопросом: от кого хоронили трупы?

На основе других типов двигательных расстройств, которые могла вызвать генерализованная интердикция у неоантропа, можно предположить другие типы отношений комменсализма (нахлебничества) со стороны палеоантропа. Во-первых, это принуждение неоантропа к оставлению найденной им добычи, присваиваемой палеоантропом. Во-вторых, это принуждение его к убийству другого животного или сородича (вероятнее всего, ребенка), труп которого также мог присваиваться палеоантропом. Эти типы моторных реакций потенциально предполагают возможности контринтердиктивного развития, описанные выше – соответственно бегство от интердиктора или его убийство, которые в свою очередь предполагают пробуждение первого социально-психологического отношения – «они».

«Материал не только из истории первобытного общества, но и из истории разных эпох иллюстрирует, что может подчас быть очень слабо выражено и вовсе отсутствовать сознание “мы” при ясно выраженном сознании, что есть “они”. “Они” – это не “не мы”, а наоборот: “мы” – это “не они”. Только ощущение, что есть “они”, рождает желание самоопределиться по отношению к “ним”, обособиться от “них” в качестве “мы”»176176
  Поршнев Б.Ф. Социальная психология и история. С. 82.


[Закрыть].

В подтверждение мысли о первичности отношения «они» по сравнению с «мы» Поршнев приводит пример реакции маленьких детей на «чужих», в результате которой «включается сразу очень сильный психический механизм», тогда как «“мы” – это уже значительно сложнее и в известной мере абстрактнее»; а так же подчеркивает, «что в первобытном обществе “мы” – это всегда “люди” в прямом смысле слова, т. е. люди вообще, тогда как “они” – не совсем люди»177177
  Там же.


[Закрыть]. Отсюда закономерно напрашивается вывод: «они» – это палеоантропы.

«Именно их могли ощущать как недопускаемых к общению и опасных “нелюдей”, “полулюдей”. Иначе говоря, при этой гипотезе первое человеческое психологическое отношение – это не самосознание первобытной родовой общины, а отношение людей к своим близким животнообразным предкам и тем самым ощущение ими себя именно как людей, а не как членов своей общины. Лишь по мере вымирания и истребления палеоантропов та же психологическая схема стала распространяться на отношения между группами, общинами, племенами, а там и всякими иными общностями внутри единого биологического вида современных людей»178178
  Там же, с. 83.


[Закрыть].

Правда, сам Поршнев не связывал прямо отношение «они» именно с контринтердикцией («интердикцией II»), во всяком случае нигде не говорил об этом, но проведенный нами анализ позволяет установить такую связь.

* * *

Как уже было сказано, большие скопления троглодитид и ранних гоминид возникали редко – этому препятствовала «тасующаяся» форма стадности. Но они все же могли возникать, например, в таких местах, где было особенно много пищи (вокруг трупа крупного зверя), или там, где популяция искала убежища от стихии, прежде всего, на время сна (в большой пещере). В таких ситуациях рефлекс одинаково диктует всем особям однотипное поведение – либо пищевое, либо сон, и для «трудного состояния» места не остается; насытившись же или пробудившись, особи вновь разбредались мелкими группами. Однако, опасность возникновения фатальных ситуаций, исходящая от имитативно-интердиктивного комплекса, была слишком велика, и скопление подчиненных ему в своем поведении особей увеличивало эту опасность прямо пропорционально своему размеру. В этом случае, как мы уже знаем, негативному развитию ситуации были призваны воспрепятствовать групповые аутостимуляции. До нас дошли их следы в виде обработанного камня, но это не исключает, что такого рода моторная активность могла проявляться и по-другому. Почему бы, например, не предположить, что совместное пение, танцы, групповые игры берут начало в коллективных звуковых и моторных имитациях, имевших исключительно физиологический смысл контринтердиктивного предотвращения у собравшихся вместе особей возможности развития иной реакции? К такому выводу подводят взгляды британского психолога-эволюциониста Робина Данбара, по всей видимости, ничего не слышавшего об интердикции, но на основе эмпирических знаний хорошо осведомленного о том сильнейшем стрессе, который вызывает значительное скопление незнакомцев у попадающих в их среду приматов, включая человека179179
  Miller G. Roots of the Urban Mind // Science, 20 May 2016, Vol. 352, Issue 6288, pp 908–911.


[Закрыть].

Когда в популяции палеоантропов начали появляться большелобые особи, почти лишенные шерсти, отношение к ним могло быть таким же, какое наблюдается у других животных к уродам своего вида (например, альбиносам): их изгоняли, и они были вынуждены держаться изолированно, в стороне от основной массы сородичей, при этом не отдаляясь от них совсем. Учитывая общую дисперсность вида, новый подвид не сразу был оттеснен к границе ареала обитания, но когда это, наконец, произошло, процесс образования нового вида ускорился. О скрещивании палеоантропов и неоантропов на этом этапе их отношений, похоже, речи идти еще не могло:

«Как показали этологи, подчас едва выраженные морфологические отличия становятся интенсивным фактором половой изоляции, т.е. делают невозможным скрещивание и тем самым устраняют всякую гибридизацию, которая способствовала бы элиминации и растворению нового признака, напротив, поднимают его на уровень видового отличия»180180
  Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии). С. 387–388.


[Закрыть].

Впрочем, есть некоторые основания полагать, что генетическая мутация, приведшая к появлению неоантропов, имеет доминантный характер; это значит, что отсутствие препон для скрещивания палеоантропов с неоантропами привело бы не к «элиминации и растворению нового признака», а к скорейшему вырождению самих палеоантропов. В любом случае половая изоляция, обеспечиваемая животными мутантам своего вида, не лишена биологической разумности и вполне соответствует инстинкту сохранения вида.

Итак, угроза, которая в отношении троглодитид имела потенциальный характер, с появлением неоантропов резко актуализировалась из-за их податливости на интердикцию. При этом невротизм, – этим термином мы называем генетическую предрасположенность к неврозам, – стал характерной чертой нового формирующегося вида.

А) Объяснение ритуала с точки зрения невропатологии

В 1947 году один из ведущих советских невропатологов-клиницистов павловской школы и одновременно один из виднейших советских генетиков, основоположник нейрогенетики, предложивший используемую поныне классификацию наследственных заболеваний нервной системы, Сергей Николаевич Давиденков (1880–1961) опубликовал книгу «Эволюционно-генетические проблемы в невропатологии»181181
  Давиденков С.Н. Эволюционно-генетические проблемы в невропатологии. – Л.: Государственный Институт усовершенствования врачей им. С.М. Кирова, 1947.


[Закрыть]. К сожалению, уже в следующем году состоялась печально знаменитая сессия ВАСХНИЛ, на которой генетика была заклеймлена как «реакционно-идеалистическое» течение в биологии, и книга не успела получить широкой известности. Ее никогда не переиздавали, и только в 1975 году журнал «Природа» опубликовал отрывки из нее182182
  Давиденков С.Н. Психофизические корни магии // Природа. – М., 1975, № 8. С.68–78.


[Закрыть].

Как невропатолога и генетика, автора интересовала прежде всего проблема наследуемости нервных заболеваний, и именно ей в целом посвящена книга, внутри которой, в третьей главе, Давиденков, по выражению своего исследователя А. И. Бродского, «запрятал» важную для понимания своих идей оригинальную антропогенетическую концепцию, интересную нам с точки зрения ее переклички с идеями Поршнева. Последний – по указанной выше причине – о существовании книги Давиденкова, возможно, ничего не знал.

Давиденков, как и Поршнев, опирался на «точное определение понятия невроза», данное павловской школой:

«Это – срыв высшей нервной деятельности вследствие перенапряжения раздражительного или тормозного процессов или их подвижности»183183
  Давиденков С.Н. Неврозы. – Л.: Медгиз, 1963. С. 10.


[Закрыть].

Поршнев, который объединил в теории тормозной доминанты достижения школ Павлова и Ухтомского, пожалуй, мог бы уточнить это определение. Раздражительный и тормозной процессы для него суть две стороны одного процесса, в котором «адекватный» и «неадекватный» рефлексы – крайние точки («фокусы») противоречия, направляющего работу механизма первой сигнальной системы. Оперативность переключения между двумя рефлексами здесь определяет то, что называют подвижностью, или лабильностью, нервной системы. Понятно, что переход от первой сигнальной системы ко второй следует ожидать там, где развитие механизма первой сигнальной системы близко подошло к своему пределу, и вполне естественно, что это может быть связано с нарушением ее подвижности. И действительно, начав свою работу с выяснения особенностей невроза у человека, Давиденков тут же приходит к выводу, что у человека невроз – это патологическое усиление инертности нервной системы, – т. е. как раз нарушение ее подвижности, – клиническим выражением которого является навязчивое состояние.

Причина этого нарушения, по-видимому, с одной стороны, в генетической предрасположенности человека к неврозам, а с другой – в постоянном нахождении нервной системы человека под интердиктивным давлением социума. Это давление тормозит «адекватную» работу первой сигнальной системы. Однако в норме над торможением надстраивается и преодолевает его система общественных отношений, выстраиваемая на суггестивной основе. Невроз у человека, таким образом, не просто органическое нарушение, а следствие недостаточного развития этой системы. В самом деле, здесь важно не забывать, что альтернативой общественному состоянию для человека является не здоровое, а невротичное животное. Либо постоянное, тормозящее работу рефлексов, воздействие «изнутри» человечества его интердиктивной «подкладки», допускающее возможность развития на новом, неприродном основании; либо неупорядоченное, случайное, разноликое вторжение интердикции «извне», которое – в силу своей непостоянности – возможностей для самостоятельного развития не оставляет.

С. Н. Давиденков считал общую склонность человека к неврозам следствием свертывания естественного отбора: благодаря поддержке общества, особи со слабой нервной системой не выбраковывались, давали потомство и распространялись среди людей. Другими словами, Давиденков вовсе не считал человека склонным к неврозам по своей изначальной природе. По его теории эта склонность проявилась не сразу: в Ориньякской культуре «с ее удивительной живописью» он никаких признаков отклонений не замечал, наоборот – считал этот период «победоносным шествием нового человека с расцветом его юной культуры»184184
  Давиденков С. Н. Эволюционно-генетические проблемы в невропатологии. С. 131.


[Закрыть]. Ситуация для него с очевидностью меняется только в позднем Мадлене (он допускал, что, возможно, ранее, но признаков не находил).

То есть получается, что понадобилась смена порядка 700 поколений людей (за поколение в демографии условно принят промежуток времени в 30 лет, хотя для жителей каменного века он, конечно, был меньше), прежде чем патологически инертные особи в популяции достаточно распространились и начали себя проявлять, резко подавив своей массой либо влиянием здоровых особей. И это при том, что естественный отбор по Давиденкову был остановлен «уже на ранней стадии», т. е. поддержку больным и слабым общество оказывало уже тогда. Такое предположение, на наш взгляд, по меньшей мере, странно и вызывает вопрос: почему же «экспансия наименее приспособленных»185185
  Там же, с. 127–130.


[Закрыть] не произошла раньше? И это помимо основного вопроса: почему склонность к неврозам просто не зафиксировалась в определенном проценте популяции, как это случилось у человека с другими патологическими признаками? Одним словом, почему вообще произошла «экспансия»? Какой новый патогенный фактор появился в позднем Мадлене? Конечно, наличие даже очень большого числа вопросов к теории само по себе ее не опровергает, но противоречия в концепции Давиденкова на этом не заканчиваются.

Допуская «осторожные аналогии» с «духовной жизнью современных малых реликтовых народов», Давиденков отмечает сложнейшую классификацию духов у чукчей (по Богоразу), схожесть некоторых из их рисунков с изображениями мадленской эпохи, бесчисленное множество запретов и то, «что при этой разработанной системе ритуала отсутствовала сколько-нибудь разработанная религиозная система»186186
  Там же, с. 133.


[Закрыть]. Он приводит слова Владимира Атласова (современника Пушкина, который называл его «камчатским Ермаком»), сказанные им по поводу обрусевших камчадалов: «А веры никакой нет, только одно шаманство». Поясним здесь, что Давиденков был сторонником возникшей в XIX в. (и на наш взгляд вполне справедливой) так называемой «обрядовой теории мифа», согласно которой сперва возникают обряды, ритуалы, культ, и лишь потом – в результате попыток найти им объяснение, как продукт рефлексии – мифы и религия. Слова Атласова, таким образом, как и свидетельства Богораза, для Давиденкова суть прямые подтверждения, что рассматриваемые народы переживают более раннюю фазу духовного развития, чем цивилизованные народы. Рассматривая далее обычаи палеоазиатских народов, Давиденков отмечает у них «исключительное разнообразие» ритуалов.

«Невольно напрашивается вывод: сам по себе принцип ритуального ограничения поведения и ритуальных действий является на этой фазе универсальным; содержание же этих ограничений и действий чрезвычайно разнообразно»187187
  Там же, с. 134.


[Закрыть].

Важно то, что теория «прелогического мышления» Люсьена Леви-Брюля на Давиденкова при этом впечатления не производит: он полностью на стороне ее критика Оливера Леруа (правда, замечает при этом, что сам – не этнограф). То есть Давиденков считал, что первобытное мышление от современного мышления ничем существенным не отличалось, «и что дикарь, если он заблуждался, то заблуждался с помощью той самой логики, которой пользуемся в настоящее время все мы в нашей повседневной жизни»188188
  Там же, с. 135.


[Закрыть]. Здесь, во взглядах ученого вскрывается противоречие, на которое уже обращал внимание А. И. Бродский:

«Обрядово-магическая практика, с рационалистической точки зрения, представляет собой набор совершенно бессмысленных операций. Если предположить, что она возникает как следствие мифологической картины мира, то ее можно истолковать рационально: ошибочные объяснения мира приводят к ошибочным формам воздействия на него. Но если обряд есть нечто первичное по отношению к мифу, то его возникновение можно объяснить, лишь допустив, что мышление дикаря принципиально отлично от нашего мышления и управляется другими законами. Поэтому сторонники обрядовой теории мифа, как правило, придерживались теории особого, до-логического мышления»189189
  Бродский А.И. Культура и невроз (Комментарии к антропологии С.Н. Давиденкова) // Вече. Журнал русской философии и культуры. – СПб, 2004, № 16-7. С. 94.


[Закрыть].

Однако Бродский полагал, что своей теорией неврологического объяснения ритуала Давиденков преодолел это противоречие. Но, в отличие от Бродского, мы видим здесь противоречие глубже, чем только между «обрядовой теорией мифов» и «рационалистической концепцией первобытного мышления». В духе концепции Эдварда Тайлора любую религию Давиденков возводил к анимизму, при этом причиной «универсальной логической ошибки» анимизма как «первичного религиозного минимума» он видел страх. Причем, такой страх, который перерос уже свою изначальную мотивацию в виде беспомощности перед лицом природы: этот страх пронизывает всю жизнь дикаря и доходит до «какой-то универсальной “панфобии”» с не вполне ясными корнями. Теорию, по которой происхождение анимизма объясняется недостатком знаний, Давиденков отвергал, считая, что ее сторонники «первобытного человека представляют себе слишком глупым». То, что в таком случае первобытный «страх» представляется еще более непонятным, иррациональным (если «страх» не от незнания, то от чего?), как-то ускользает от его внимания. Удивительным образом господство в обществе ничем необоснованного «страха», доходящего до универсальной «панфобии», не говорит ему о неподчиненности жизни людей логике.

На вопрос о причине «страха» Давиденков еще пытается дать какой-то ответ: первобытный «страх» – это не страх, а фобии, которые суть одна из форм навязчивого состояния, следствия невроза, который, в свою очередь, сам есть следствие прекращения естественного отбора. Противоречия это, однако, не устраняет: навязчивые состояния сопровождаются угнетением способности логически мыслить и у наших современников тоже, но если добавить сюда отмеченное самим Давиденковым отличие невротических реакций дикарей от современного человека, которое заключается в том, что у первых они выстроены в «большие системы» и в виде культа подчиняют себе все общество190190
  Давиденков С.Н. Эволюционно-генетические проблемы в невропатологии. С. 140–141.


[Закрыть], то перед нами встает тот же самый вопрос: как совместить невроз и логику? И если жизнь людей логике не подчинялась, а строилась на основе оформленных в культ невротических реакций, то зачем им было логически мыслить?

* * *

Сегодня широко распространено представление о подвижности психической нормы – невозможности точно определить в психическом развитии грань между патологией и нормой, и у этого представления, конечно же, имеется достаточно оснований, раз его поддерживают, касаясь этой темы, не только философы, вроде Фуко, но и специалисты-психопатологи. Но давайте посмотрим на это с другой стороны: разве факт распространенности подобного представления не намекает нам о патологичности самой нормы? Ведь не возникает же сомнений по поводу четкости грани между нормой и патологией, пока речь идет об общей физиологии и даже физиологии высшей нервной деятельности, не касающейся второй сигнальной системы, которая только и делает оговорку о подвижности нормы необходимой. А значит патологию – нарушение биологической нормы – нужно искать в самой основе второй сигнальной системы.

Нет, следствием не прекращения естественного отбора стала склонность человека к неврозам, а самого отбора, причем уже и не совсем «естественного», а находящегося «как бы на грани естественного отбора и искусственного отбора». В пользу такого вывода свидетельствует, прежде всего, быстрота отбора, а главное – тот факт, что признак, по которому он осуществлялся, был неоантропу биологически невыгоден, а значит – выгоден кому-то другому. Ни Давиденков, ни его исследователь Бродский не могли допустить, «что когда-то все поголовно были неврастениками», хотя именно это со всей логической строгостью следует из посылок: 1) «шаман – это неврастеник», вызывающий у себя истерический припадок и «заражающий» им других (последнее особенно важно отметить), и 2) «шаманство было когда-то поголовным». Бродский утверждает, что Давиденков разрешил это противоречие, как и ранее упоминавшееся противоречие между обрядово-магической практикой и якобы рациональным мышлением дикаря, но это не так, противоречие осталось: «большие системы», в которые организовывается невроз, не могли бы возникнуть и подчинить себе всё общество, если бы само общество не было к этому предрасположено. Мысль о поголовной неврастении раннего человечества «кажется очевидным абсурдом»191191
  Бродский А.И. Эволюционно-генетические проблемы в невропатологии. С. 95.


[Закрыть] только тем, кто не знаком с палеопсихологией Поршнева или же, ознакомившись, не решился признать ее выводов. Мы же, со своей стороны, выдвигаем положение о том, что интердиктивное воздействие со стороны общества на нервную систему индивида является скрытой подоплекой возникновения неврозов у человека. Это положение теоретически объясняет и упомянутые выше эмпирические наблюдения Р. Данбара.

Из множества концепций антропосоциогенеза мы избрали объектом для нашего анализа малоизвестную концепцию С. Н. Давиденкова – неспециалиста в данном вопросе – только потому, что она содержит ценное для нас зерно. Что касается ее слабых мест, то они вполне повторяют те, которые содержат в себе теории специалистов, но несомненной заслугой С. Н. Давиденкова при этом является объяснение природы ритуала – первой формы социального поведения – как реакции на «навязчивое состояние», способа снятия тревоги.