Текст книги "Штрафной удар"

За все время войны… да, пожалуй, даже раньше он ни разу не бывал в положении солдата в увольнении. Всегда на машине, всегда со спешным заданием. Он помнил пройденные города и села скорее по карте, чем по их облику. А сейчас, неторопливо шагая по тихим полуразрушенным улочкам районного городка, он невольно разглядывал все: и заросшие лебедой и лопухами пепелища – старые, сорок первого года, и свежие, еще пахнущие горечью пожарища. Видел остовы сожженных машин, привычно отмечая, что здесь поработала авиация, и, оглядевшись, привычно находил воронки от авиабомб.

Но он стал замечать и другое: аккуратненькие, свежепокрашенные домики, кое-где кокетливо и отталкивающе отделанные мертвенно-белыми, шелушащимися на августовском солнце березовыми стволами. Когда-то в них жили немцы, и они навели свой уют, создали свою экзотику «а-ля рюсс». И еще он увидел хорошо ухоженные большие огороды и сразу понял, что посажены они были задолго до их наступления, еще при немцах.

Выходило, что кому-то и здесь жилось не до предела плохо, ото кому-то делались послабления, а то и оказывалась помощь… Нет, конечно, он знал об этом не только из газет – разведчик же! – но видел такое, ощутил это страшное неравенство, кажется, впервые. Ведь не просто гак, а за что-то делались эти послабления. Их ведь нужно было заработать. А как?

Что ж, оккупация не только убивала, она еще и калечила души… И чем дольше думал об этом, чем больше примет тому находил, тем неприятнее становилось на душе. Он пошел к штабу тыла, чтобы от него уехать к армии. И тут встретил ту самую телефонистку Дусю, с которой была связана прошлая далекая разведка. Девушка обрадованно бросилась ему навстречу.

– А я ведь сегодня к вам собиралась, – сказала она слишком громко и весело, присаживаясь на краешек скамейки. И сейчас же, краснея, объяснила: – Меня наши девушки командировали.

– Что-нибудь срочное? – мрачнея, спросил Лебедев.

– А мы не знаем, может, это все ерунда, но только… Только после того… тех телефонных неприятностей мы все как-то по-новому смотрим. А тут еще беседы о бдительности. Женька… Это у нас тоже телефонистка, она читает много, говорит: «У нашей соседки – это сзади нашего двора, тынами сходятся, – почему-то всегда белье висит. Откуда у нее после оккупации столько белья?» И верно. На рассвете она всю веревку бельем увешивает. Днем снимет, а вечером опять вешает…

– Ну и что ж тут такого? – благодушно спросил Лебедев: сколько таких вот наивных сыщиков встречал он на своем веку!

– Вот и я так спросила. – Дуся оживилась. – А Женька ответила: «А ты заметила, что немецкие разведчики летают на рассвете и на закате?» Мы же посменно дежурим и, конечно, это знаем. По ихним самолетам можно проверять часы. А Нина у нас девушка решительная. Пошла к той бабке – а она оказалась не бабкой, а довольно интересной женщиной – и все высмотрела: мужиков у нее нет, только девочка, дочка, а белье-то мужское. Спят они с дочкой на одной кровати на домотканом, а простыни вывешивают фабричные.

– Так-так… следопыты, – еще усмехаясь, поощрил Лебедев, но внутренне он уже подобрался – в рассказе проглядывала опасная логика.

– Мы, конечно, задумались… И вот на беседе нам политрук Рассказал, как еще в первую мировую войну вот так, бельем, немецкие шпионы передавали сигналы. Но я сказала, что в наше время такой метод устарел – о нем же написано, все об этом знают. Что ж она, дура, что ли?

Пожалуй, Дуся мыслила правильно: старые разгаданные приемы разведчикам и в самом деле не подходят. Да и наивно все уж очень…

Майор поощрительно улыбнулся, с этой улыбкой к нему вернулись и уверенность в себе, и то легкое чувство превосходства, которое, как он считал, всегда должно присутствовать в отношениях с женщиной.

Она уловила это изменение его настроения и, покраснев, отвела взгляд.

– Вот… Словом, нашим мы не решались сообщать, чтобы над нами не посмеялись А потом узнали, что вот… вас ранило… И я… мы… Ну, – она окончательно смутилась. – Вот… А сегодня… сегодня… я дежурила с утра, прибежала Женька и сказала: «У нашей соседки красное белье». Я не поверила, передала ей дежурство, а сама сбегала посмотреть. Точно! На веревках – перины, подушки, платье и просто красная материя. А ведь, смотрите, вчера вечером к нам понаехали шоферы, ездовые все избы заняли, и сразу стало известно, что где-то поймали диверсантов. А ночью все слышали бой. Вот! А утром – красное белье. И заметьте, немецкие разведчики уже не только на рассвете прошли, а и с утра уже три штуки было… Девчонки и решили: «Иди, – говорят, – она чуть не сказала „к своему“, – тому майору и расскажи. Потому что, если мы своим расскажем, может, еще и на смех поднимут. А „«он должен знать“.

– Ну что ж… Спасибо, учтем.

Дуся ушла, Лебедев посмотрел ей вслед и вздохнул: после госпиталя он понял, что, кроме войны, есть еще и красивые девушки.

В дальний лес они вошли на рассвете. На опушке Матюхина окликнул Грудинин:

– Товарищ младший лейтенант, оглянитесь.

Матюхин оглянулся. Позади осталась дальняя луговина, незасеянное поле, перелесок. Все как обычно, все как на карте. Андрей пожал плечами, Сутоцкий подошел поближе, с острым интересом вглядываясь то в одного, то в другого.

– Ничего не заметили?

– Нет… как будто…

– Неужель не замечаете следов?

Никто следов не видел – трава и трава.

Грудинин смотрел на них как на неразумных – как же можно не видеть, когда все так ясно и понятно?

– Да вон же… Глядите. Стежка – она ж прямо в глаза бьет. Трава ж не весенняя, которую примнешь, она и поднимется. Дело же к осени. Ломкий бурьян, положил – уже не встанет. А мы вчетвером протопали. Умяли.

Вот только после этого разведчики и увидели собственные следы – почти прямую, только изредка искривляющуюся тропку.

– Ведь хорошо, если у фрицев дураки. Могут и не заметить, а умный да опытный лесовик враз засечет.

– Откуда у них… лесовики? – усмехнулся Сутоцкий.

– Не говори. У них финны есть. У этих глаз точный. Я с ними в дуэли играл. Знаю ихнюю силу. Не финны бы – и в разведку не попал.

– Что, испугался? Думал, у нас легче? – пошутил Николай.

Грудинин внимательно осмотрел его скуластое, угловатое лицо.

– Нет. Я к вам после госпиталя пришел. А в госпиталь меня финн отправил.

– Ладно, Сутоцкий, – оборвал Николая Матюхин. – Дело серьезней, чем ты думаешь…

– Об этом раньше думать следовало! – разозлился Сутоцкий. – А сейчас думать поздно.

Что-то вызывающе-обиженное проступило и в тоне Сутоцкого, и во всем ею облике. То, что раньше только изредка прорывалось в нем и что Андрей принимал за попытку Николая установить более короткие отношения с ним, сейчас вдруг обернулось иной стороной. Похоже, Сутоцкий завидует Андрею. Завидует и не доверяет.

Можно было вспылить и оборвать старшину, но делать это в самом начале их нелегкого пути Андрей не мог, да и догадка есть всего лишь догадка. Поэтому он обратился к Грудинину:

– Что предлагаете?

– У фрицев собачки…

– Знаю! – резко ответил Андрей: за одни сутки несколько напоминаний о собаках. – Что предлагаете?

Грудинин быстро и слегка обиженно взглянул на Андрея, но опять сдержался.

– Вот я и говорю – у фрицев собачки. Если кто увидит след и пустит по нему собак, то даже в лесу нас и завтра, а может, и через день разыщут, потому что сапоги у нас мало того, что не по-немецки воняют, но еще и полем пахнут, бурьянной пыльцой…

– Бормочет неизвестно что… – буркнул Сутоцкий.

Грудинин даже не посмотрел в его сторону.

– Значит, нужно этот запашок отбить, прикрыть его лесным.

– Как это сделать? – спросил Андрей, поглядывая на Сутоцкого.

– Способов есть много, но я сейчас советую разыскать муравейник и муравьями оттереть сапоги.

– Как это – муравьями? – опешил Андрей.

– А вот так – наловить мурашей и растереть их на сапогах. На подошвах, а крепче всего в рантах. Запах, он в рантах Держится. А то еще грибами можно натереть. Только боюсь, что собаки тонкие – сразу разберут, например, что на полянах грибов нет, а грибами пахнет. И опять смогут взять след. А муравьи везде. Лучше бы, конечно, больших найти, рыжих. Мелкие, они и лесу полезней, и запах у них не такой сильный, и, главное, они далеко от гнезда не ходят. А большие муравьи везде ползают.

– Ладно. Пошли искать муравьев. Кстати, двигаться и впредь парами на расстоянии зрительной связи.

Так они вошли в лес, приглядываясь к стволам и кочкам, пока не разыскали муравейник больших рыжих разбойников, стали ловить муравьев и, морщась от брезгливости и укусов, натерли ими сапоги.

– Вот теперь поспокойней, – мягко улыбнулся Грудинин и, кажется, впервые перестал сутулиться.

В лесу он неуловимо, но разительно изменился. Острее стали его маленькие и обычно чем-то недовольные узкие глазки. В них мелькал острый интерес и даже улыбка, словно он видел что-то ему дорогое и приятное. Походка стала легкой, скользящей и, хотя он распрямился, все-таки не стал от этого выше – на ходу он пружинил в коленях. И движения его больших узловатых рук стали точными и стремительно-легкими. Винтовку теперь он повесил на шею на удлиненном ремне и расположил ее наискосок вдоль тела, так что она не мешала ему при движении, но в случае нужды мог сразу же ее вскинуть.

– Много охотились? – спросил Андрей.

– В лесу ведь вырос, товарищ младший лейтенант.

Потом они сошлись вчетвером, проверили компасы и наметили азимуты. Теперь дорога лежала прямо к эсэсовцам.

Лес стоял тихий, словно притомленный. Хорошо пахло грибами и сухим листом. Иногда взлетали птицы, усаживались на ближние ветви и косили глазками-бусинками на разведчиков.

– Это хорошо, – покивал Грудинин. – Птица непуганая. Но вот что странно – сорок нет.

– Чего ж странного? На кухни к эсэсовцам слетелись.

– Разбираетесь… Сорока да сойка – самые проклятые птицы. Чуткие, они раньше всех заметят человека и обязательно поднимут ор. Их в нашем положении нужно побаиваться. Умному человеку сорока или сойка мно-огое расскажут.

Пообедали в зарослях на берегу ручья. Через силу доев тушенку, зарыли банки в землю, потом наполнили фляжки водой и пошли дальше, но почти сейчас же наткнулись на сороку. Она шумно взлетела, тревожно застрекотала, и тихий лес сразу откликнулся трепетом крыльев, шумом листвы.

Грудинин выпрямился, прижал двумя пальцами свой большой, уже покрытый выросшей за сутки седой щетиной кадык и издал гортанный клекот. Звук вроде бы и негромкий, но властный, пронзительный, такой, что его услышали шедшие в сторонке Сутоцкий и Шарафутдинов.

Сорока сразу же смолкла, и весь лес замер – ни шороха, ни трепета.

– Что это вы? – удивленно спросил Андрей.

– Это? – отнимая пальцы от кадыка, переспросил Грудинин. – Это сокол-тетеревятник так кричит, когда идет на добычу. Кричит он и по-другому, а вот гак, когда на добычу идет. Сороки и сойки – лесные сторожа – очень его боятся и, как услышат, забиваются в заросли. Часа по полтора молчат – знают, если появился этот разбойник, лучше носа не высовывать и не подавать голоса.

Матюхин посмотрел на Грудинина с уважением. Что ж… Кое-какие лесные университеты он сам прошел во время побега из плена. Но тонкостей лесной жизни ему, донскому казаку, в степях познать не было возможности. А Грудинин настоящий лесной житель.

Они все шли к шли перекатами – одна пара выдвигалась метров на сто вперед, замирала, в сторону выдвигалась вторая. Лес чуть поредел и стал взбираться на пологий скат высотки, под ногами зашуршала пересохшая трава. Грудинин сейчас же прошептал:

– Ногу на пятку ставьте. На пятку! Меньше шума, меньше треска.

Пошли медленней, но бесшумней. Когда вторая пара обгоняла их, Андрей услышал треск сухих ветвей и поморщился. Он догнал ребят и предупредил их.

– Все тайны какие-то… – покривился Сутоцкий. – Все наставления. Академия, да и только…

Андрей опять промолчал, но, вернувшись, спросил у Грудинина:

– Вы с Сутоцким о насадках разговаривали?

– Нет, – и передал ему весь разговор.

«Что-то нужно делать с Николаем, – подумал Андрей, – а вот что? Неужели он не понимает, что сейчас и не время, и не, место ни для самолюбий, ни для обид? – Потом, шагая, обдумывая, с грустью отметил: – А может, он считает, что как раз сейчас и время, и место показать и свою независимость, и свою обиду? Мы здесь одни. Закон – тайга, как говорится…»

И от этого на душе стало совсем плохо.

На водоразделе они постояли и прислушались. До предполагаемого расположения эсэсовских частей оставалось не так уж далеко. Следовало осмотреться и прислушаться.

Здесь, на водоразделе, тянул западный ветер, и лес тихонько шумел. Где-то далеко пропел автомобильный мотор, затих, но через несколько минут послышался вновь и опять затих. Разведчики переглянулись. Учитывая ветер, усилившуюся к вечеру влажность воздуха – в таких случаях звук распространяется дальше, – можно было предположить, что автомобиль прошел примерно в километре, а может, и поближе. Получалось, что они слишком уж приблизились к расположению вражеских частей.

Матюхин достал карту и внимательно исследовал ее. По карте выходило, что до нужного района оставалось километра два с половиной – три. Но кто же может знать точно, где расположились танкисты? Может, они уже передвинулись вперед?

В иное время Андрей обязательно посоветовался бы с Сутоцким. Но сейчас он не мог сделать этого – Николай словно сторожил каждое его движение, каждое решение. И Матюхин отдал приказ:

– Отдыхаем здесь. Спать по очереди. Смена парами, через два часа.

Он мог определить наряд и в другом варианте, чтобы отдохнуть самому: ведь ребята перед выходом отоспались и отдохнули, а он не успел. Но делать себе поблажек Андрей не хотел.

Вечерний штаб встретил Лебедева до обидного обыденно. Кто-то на бегу, улыбаясь, спросил: «Оклемался?» Кто-то осведомился, насовсем ли он или на побывку. Большинство встречных, знакомых и незнакомых, просто отдавали честь и пробегали мимо: штаб жил напряженной жизнью.

Обрадовались майору только в столовой, да и то, как он вскоре понял, потому, что они как бы причастились кормежкой разведчиков Матюхина к высоким тайнам. Но женщины есть женщины и, поглядывая на него, побледневшего, непроизвольно морщившегося от внезапно прорезающейся боли, жалели его, старались накормить повкуснее, а значит, пожирнее.

Майору чуть взгрустнулось, но, выслушивая штабные новости, он постепенно втягивался в привычную жизнь, по мельчайшим деталям оценивая, чем живут сейчас его сослуживцы, и понимая, что армия готовится к наступлению всерьез.

Именно поэтому, прежде чем идти и докладывать полковнику Петрову о своем прибытии, Лебедев пошел в контрразведку, в смерш, к подполковнику Каширину. Худое лицо подполковника почернело и заострилось: ему, видимо, доставалось. Увидев Лебедева, он улыбнулся и, пожимая руку, коротко сказал:

– Рад.

Сказал так, что Лебедев понял – Каширин и в самом деле рад его возвращению. Потому и рассказ о девчоночьих наблюдениях получился веселым, с юморком, но и с достаточной долей тревоги. Лебедев не мог знать, является ли новостью для контрразведчиков эта странная женщина из Радова. Может быть, она тоже ведет игру с противником под руководством смершевцев? Ведь у каждого свои дела, и совать в них нос не положено.

Каширин сдержанно посмеялся, но глаза у него стали пронзительными.

– На той стороне, видимо, умный разведчик объявился. Задает нам хлопот, – сказал Каширин.

– Но ведь сигнал бельем – это наивность… в наши дни. Несерьезно.

– Вот потому и умный, что понимает: несерьезно, и потому мы можем и не обратить внимания. А разве те, кто вас подстрелил, по-серьезному заброшены? Ведь сработано по старым, классическим образцам, а результат в общем-то… не так уж плох.

Каширин рассказал о допросах шпионов и сообщил, что группа Матюхина, видимо, благополучно прошла в тыл врага.

– Но сейчас меня беспокоит одно: а вдруг кто-то узнал об их задаче и дал знать этой… женщине? Ведь тогда Матюхину придется туго. Вчетвером отбиваться трудненько… Своему начальству докладывал?

– Еще не успел. Прямо к вам.

– Спасибо. Но я еще вот о чем подумал. А если эта… женщина… – Каширин вдруг замкнулся, и Лебедев непонимающе посмотрел на него.

Подполковник молча ушел на кухню. Через некоторое время он вернулся с бутылкой коньяка, луком и тонкими, подсушенными до бронзовой золотистости сухариками.

– Во-первых, за возвращение. Как-никак, а повезло вам здорово: били из трех автоматов, а не добили. А во-вторых, когда-то под такой же коньячок мы с вами очень неплохо проанализировали обстановку и поведение противника. Наш анализ подтвердился – Давайте попробуем еще раз. Честно говоря, можно рассуждать вслух, а не с кем.

– Можно. Хотя… сейчас из меня анализатор неважный.

– Это ж почему?

– Не только потому, что заинтересованное лицо, но ведь я все-таки оторвался… нет, не от дела, а от самого его духа, души, что ли…

– Мм… Существенно. Ну тогда помогите мне. Будьте моим оппонентом. На свежую голову, так сказать. Да и вам необходимо войти в курс событий.

– Ну что ж… Попробуем.

Они выпили по глотку коньяку, закусили приятно хрустящими сухариками.

– Так вот. В прошлый раз мы точно установили, что эсэсовцы прибыли из Франции. Они понесли солидные потери потому, что шаблонно перенесли обычаи караульных операций на Западе на войну на Востоке. Что мы видим теперь? Они забросили к нам в тыл несколько разведывательно-диверсионных групп. Заметьте, без особого риска – оставляя их у наших наступающих войск в тылу. Умно. Для противника, привыкшего наступать и широко пользоваться техникой для заброски своих людей, нестандартно. Они не дали своим людям раций. И это понять можно – средства пеленгования резко улучшились. Диверсантов легче запеленговать, чем разыскать. Они учли это и связь установили собакой, дымами и т. д. Возможно, и вот этим самым разноцветным бельем. Согласитесь, это нестандартно.

– Да, но подобные «нестандартные» решения и приемы, в сущности, стандартны. Они описаны в десятках разведывательных учебников и мемуаров. Поэтому здесь скорее стандартное мышление.

– А когда и где сказано, что использование оправдавших себя приемов нельзя применять в иной обстановке? Ведь что получается? Техника разведки развивается стремительно – подслушивание, аэрофотосъемка, пеленгование, инструментальная разведка и т. д. и т. п. Но одновременно растут и средства контрразведки. В этой технической борьбе, борьбе умов и научных достижений, старые, проверенные методы теряются, забываются. Они кажутся наивными, и на них не обращают внимания как на недостойные для солидных разведчиков или контрразведчиков. Вы согласны?

– В известной степени.

– Хоть это хорошо. Ну-с, рассуждаем дальше. Видимо, разведчик старый и опытный, проанализировал свои удачи и неудачи, не поленился изучить наш опыт, насколько он ему доступен, и пришел к выводу: а зачем мудрить? Ведь нужно немногое – Установить, поступают ли в нашу армию резервы, и если да, то где они располагаются. А для этого совсем не требуется вводить в Дело сложные технические средства, засылать своих людей в штабы и прочее, прочее. Ведь война на уровне дивизии или армии требует быстрого изучения противника. Это главное: быстрота, оперативность. Через неделю самые ценные штабные сведения устаревают. Нам требуются данные за неделю, за две, а иногда за день. Стратегические сведения и загляды нужны иным штабам, иным формированиям. Потому там и другая разведка.

– Ну это, как говорится, мы учили, – усмехнулся Лебедев.

– Вот именно – учили. И забыли. Мы ведь часто забываем даже школьные истины. А этот некто не забыл. Он учел все и повел разведку именно так, как ему нужно. Ему, а не вышестоящему штабу! Я не сомневаюсь, что и их вышестоящий штаб тоже ведет свою разведку, но мы с ней не сталкиваемся – иные приемы, иные масштабы и задачи. Значит, перед нами умный и многоопытный разведчик. Правда, есть и другой вариант – перед нами молодой выскочка, педант: он вычитал примеры из учебников, вспомнил, чему учили в академии или в училище, и наивно решил применить эти знания.

– Если принять эту вашу вторую легенду, то молодой педант вряд ли придумал бы возвращение с помощью захвата машины.

– Вот! Вот почему второй вариант отпадает. Ведь, в сущности, это же чертовски просто: захватить машину и прорваться к своим. При кажущемся, если мыслить шаблонно, наиболее опасном варианте появляется наибольшая вероятность успеха. И еще. Показателен состав группы. Старший – немец, но отлично владеющий русским. Это мозг. В случае провала группы согласно их же пропаганде на жизнь он рассчитывать не может – будет верен до конца. Но ради спасения может пожертвовать остальными: они чужие, низшие, для гитлеровцев ничего не стоят. А двое других? Русский – предатель и знает себе цену. На той стороне связан детьми. Словом, зажат со всех сторон. По расчетам нашего противника, он обязан драться до конца при всех случаях жизни. Но русского легко и перевербовать: я уверен, что этот противник отлично понимает, что на какое-то время кого-то из советских людей можно обмануть, даже запугать, но патриотизм есть патриотизм. Рано или поздно он проснется. Допустим, что он проснулся (а он и в самом деле проснулся, именно русский не оказывал сопротивления), и его перевербовали. Он возвратится и даст ложную информацию. А методы их допросов известны… Расколется, если виноват. А не виноват и умрет под пытками – невелика потеря. Он чужак. Остается прибалт. Мне кажется, что он включен в группу как невольный контролер. Если попадутся или погибнут первых двое, прибалту будет особенно трудно. И среди наших войск, и среди немецких он сразу же выдаст себя своим акцентом, но среди наших войск он шпион и предатель. Следовательно, ем’ нужно пробиться к немцам любой ценой. Он и дрался до конца Как видите, психологическая обоснованность группы, в рамках их мышления, великолепна.

– Но ведь все это мысли нашего противника на случай провала группы. А ведь он надеялся на успех.

– Правильно! Но какой успех?! Недельный! А этот успех обеспечивался тривиальной связью – собакой! И дымами. А в течение недели – двух трос умных разведчиков, да еще после только что прошедшего наступления противника, когда все в брожении и движении, а средства охраны тыла распылены, в этих условиях всегда продержатся и соберут уйму сведений. А уж погибнут они или не погибнут при возвращении, не так уж и важно. Сведения-то они передадут.

– Вы меня убедили, что противник наш умен и старыми способами пользуется разумно. А как радовская сигналистка?

– Еще не знаю… Но, рассуждая по логике нашего противника можно ожидать, что скорее всего она не одна.

– Почему?

– А вот смотрите. Она живет с дочерью. Вам ли говорить, Как мать дорожит дочерью. И если она согласилась на предательство, тому нужны очень веские основания.

– Заставили… ценой жизни той же дочери.

– Верно. Но заставить можно, когда она во власти противника. Сейчас его нет. А она действует. Почему? Ведь по логике, такой женщине нужно сделать немногое – немедленно податься куда-нибудь в сторону и затеряться, спасти себя и дочь: пусть попробуют найти ее среди наших миллионов немецкие контрразведчики. А она остается на месте. Ну, допустим, она нерешительна, боится сдвинуться с места и прочее. Но не выполнять задание она ведь может? Просто не выполнять, и все.

– Может быть, она боится, что вернутся немцы, и тогда…

– Если они начнут возвращаться, она всегда может уйти с нашими. Да и не окончательная же она дура – дуру на такое дело не оставят, она же видит, что берет-то наша. Значит, кто-то ее контролирует, и она знает об этом контроле. Знает настолько, что рискует даже дочерью. Ну, это по нашей части…

– А по нашей? – спросил Лебедев.

– По вашей? Вам предстоит заслать еще пару – тройку групп. Так вот – предупредите ребят, что перед ними будет необычный противник. Не стандартный. Он наверняка придумает нечто такое, что по всегдашним нормам не делается.

– В том числе это необычное может коснуться и эсэсовцев.

– Уверен! Понимаете, они, в сущности, открыты. Наш противник понимает, что примерный район их сосредоточения нам известен – скрыть его трудно: техника есть техника плюс партизаны. Он прекрасно понимает, что поднять и передвинуть такую махину, как немецкая танковая дивизия, незаметно почти невозможно. А может потребоваться. А он умный. Значит, придумает нечто необычное. И еще. Мне кажется, что он разгадает наш финт с группой Матюхина. Наш почерк он, видимо, тоже знает и понимает, что, будь он на нашем месте, он бы не преминул под этот шумок заслать в тыл противника свою группу. Ситуация получилась отличная.

– Вы считаете, что группа Матюхина засечена?

– Еще не считаю. Понимаете, сегодня нашему противнику приходилось расследовать и оправдывать причины провала операции. Значит, подумать о Матюхине ему не было времени. Кроме того, предыдущую ночь он наверняка не спал. Мозг притуплен. Думаю, что утром он окончательно разберется – уже Не для начальства, а для себя – в случившемся и подумает о Матюхине. Вот такие пироги. Ситуация серьезная. Противничек у нас на этот раз очень умный.

Они чокнулись, и Лебедев понял, что пришло время уходить. Он дожевал сухарик и поднялся.

Ночевали спокойно. На заре вдалеке опять прошла неторопливо машина и замолкла. Где-то далеко прокричал паровоз. Вот все, что слышали разведчики.

Но на свежую голову думалось легче, и Матюхин после завтрака принял решение.

– Сутоцкому и Шарафутдинову осторожно разведать лес на юго-запад. По-видимому, там проходит дорога. На карте ее нет, а машины ходят. Подчеркиваю особо – осторожненько. Грудинин занимает наблюдательный пункт на высоком дереве и ведет наблюдение через оптический прицел. Я займусь тем же чуть дальше. Сбор здесь через пять часов. Вещмешки оставить и замаскировать. Все ясно?

– Так точно, – лениво ответил Сутоцкий. – А если промахнемся? А, Андрей? Сигналов не будет?

«Черт, чего он все время придирается? – подумал Андрей, но отметил: – Сигнал сбора не помешал бы».

– А я филином закричу, – сказал Грудинин. – Знаешь, как филин кричит?

– Слыхивал…

– И еще. Ты, Гафур, как пойдешь, елочки, подрост то есть, заламывай. Верхушечки. Легче возвращаться будет по таким заметкам.

Они разошлись. Грудинин выбрал высокую сосну с густой кроной и стал снимать сапоги.

– Зачем? – спросил Андрей.

– Если в сапогах лезть – смола к ним пристанет. А смола пахнет сильно и долго.

Ну что скажешь? Знает солдат дело. Знает. А командир не знает.

Может, и Сутоцкий потому такой ершистый и ревнивый, что видит – дела идут не так, как следовало бы. Но сколько ни перебирал в памяти свои поступки и решения, найти в них ошибочные Андрей не смог. Все вроде бы правильно. Все от души, для дела. Не для себя, а для дела, а все-таки что-то идет не так, как хотелось бы. Может быть, слишком рано он взялся командовать? Ведь и отделением на войне не покомандовал…

Подобрав для себя подходящее дерево, он тоже снял сапоги…

С первыми лучами солнца вдалеке взревел танковый мотор, и Андрей отметил – танкисты на месте. Мотор поработал, потом опять взревел и стал отдаляться. Через некоторое время донеслись приглушенные лесом выстрел и почти совсем не слышимая пулеметная дробь.

Видимо, противник и в резерве не забывал о боевой подготовке. Очевидно, оборудовал где-нибудь танкодром и ведет себе занятия. Совершенствует боевую подготовку.

На смену первому мотору взревел второй, потом опять донеслись выстрелы. От дороги донесся шум тяжело груженных машин. Он удалялся медленно, натруженно… И снова послышался выстрел и через некоторое время рев танкового мотора.

Над лесом низко проплыл маленький, вероятно, связной само-лет, и, проследив за ним, Андрей заметил, что над его бортом свешивается голова в авиационных очках – «консервах». Похоже, летчики кого-то ищут. И почти сейчас же вдалеке раздался собачий лай – заливистый, злой, нетерпеливый.

Андрей впервые за все время вздрогнул и оглянулся по сторонам. Он все перенес бы спокойно, но лай немецких сторожевых собак… Это страшно. Это лагерь, это неудачный побег и оскаленная, с уже желтоватыми клыками собачья морда над лицом. И жаркое, вонючее ее дыхание. И глаза. Злобные… Да нет, не злобные. Это мягко – злобные. Звериные. С темно-розовыми от старательности и боевого возбуждения белками. Собака не лаяла, не рычала, она топтала грудь и норовила вцепиться в горло, а Андрей подставлял ей руку, а второй рукой толкал ее. Собачий поводырь молча бил по этой руке плетью. Той самой, которой он, вероятно, наказывал и собаку. И тогда другие охранники смеялись – весело и громко. А собака нажимала на него всей тушей, словно стараясь выслужиться, доставить удовольствие своим хозяевам…

Укусы болели долго, но не гноились. Говорили, что в собачьей слюне есть какая-то сила…

Собака – это страшно. Сама по себе ерунда, а вот в сочетании фриц и собака – страшно. Они как бы сливались, дополняли друг друга и уничтожали последнее, что есть в человеке человеческого. Оставалось только звериное стремление выжить. Любой ценой. Пусть оторвут руку, пусть ногу, но – выжить.

Подул ветер, и собачий лай больше не повторился. Андрей вытер испарину и постарался сосредоточиться. Но это удалось не сразу. Давнее ощущение, что все идет не так, как надо, вернулось и стало предчувствием беды. Какой, почему, Андрей не понимал, но чувствовал: что-то сменилось в округе, что-то идет не так, как ночью или даже утром.

«Вот вернутся ребята, и мы сообща решим, что делать. И как делать», – думал он и понимал, что это отговорка, успокоение себя.

Все знали, что делать – сторожить танкистов, и как делать – бесшумно и незаметно. А он, командир, должен следить за выполнением этого приказа и учить, как нужно сделать, чтобы его выполнить.

Учить… А он всегда знает, как нужно делать?

Ребята вернулись чуть позже, чем он их ожидал. И оба странные. Сутоцкий злой, с раздувающимися ноздрями чуть вздернутого носа. Он ненавидяще поглядывал на бледного, с поджатыми губами, словно закаменевшего Шарафутдинова. Они сразу прошли в сосновые заросли, что окружили несколько старых, Далеко отстоящих друг от друга сосен, и залегли. Что ж… И появились грамотно, и замаскировались правильно.

Матюхин сошел на землю, обулся и тоже улегся возле ребят.

– Докладывайте.

– Пускай эта силявка докладывает! – прошипел Николай и отвернулся.

– Старшина Сутоцкий! Вы, кажется, забыли, что получили боевой приказ! За его невыполнение – расстрел! В любом месте.

Николай круто повернулся с боку на бок и приподнялся на локтях. Видно, он сразу заметил во взгляде младшего лейтенанта нечто такое, что подсказало: Матюхин на пределе. А каков предел на войне, Сутоцкий знал…

– Дорога действительно есть. Даже улучшенная и, видно, прорубленная. Движения войск не наблюдалось. Прошла одна легковая машина и с десяток грузовых с досками. Линий связи не обнаружили. Все.