Текст книги "Изменник нашему времени"

Изменник нашему времени
Александр Иванович Fеликсов

Заполнив бремя пустоты,

В которой, может, пребывал и ты?

Предмет достойнее меня —

Критичность взгляда сохраня,

Занятным радости добавить,

Что сочинил, – и вот хочу представить!

Над делом классики залип,

Явить России новый архетип!

Его неведома природа,

Почти что хамским вызовом звучит,

Заява этакого рода…

Лишь убедительность писаки,

Барну’ма, кстати, феномен:

«Как разгадал он нас!»

Повсюду слышится рефрен,

А архетип – теорьи враки.

Modernismo! – славен тост,

Только с приложеньем post…

За mauvais ton – I am so sorry,

Но как без «личностей»

прикажешь в споре?!

В рупор аж но закричись —

Пушкиноведов горда высь!

– Не вышел ликом! Отступись!

– Не так заносчив и остёр?

Я всё же в высшем смысле raisonner (резонёр)…

–

Не считайте меня умным —

Это гениям не льстит,

А подставь Эолу струны,

Арфа, диво! – зазвучит!

Сам роман короче кратно —

нету в нём Войны и Мира, —

согласитесь иль обратно, —

ум в скитаньях встретил лиру;

Содержание не в прозе —

рифма тут известной дозой…

–

О нас, пока ещё не знают, —

впотьмах, под спудом скорбен труд, —

а может книжку всё таки откроют? —

со ртом открытым вдруг да и замрут? —

глядишь, в объятья принимают!

© Александр Иванович Fеликсов, 2017

ISBN 978-5-4474-2335-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критики.

М. Ю. Лермонтов

Сохраняет ли письменный документ времени стремление автора донести своё содержимое, находясь в анабиозе неизвестности? Только демонстрируя едва заметные признаки природы живой… Чтобы какой-то пытливый ум, смахнув археологической кисточкой домашнюю пыль, расшифровал послание хотя бы в доступной полноте прямодушного высказывания, ведь написанное то уже языком почти мёртвым, субкультуры, до ныне главенствовавшей.

Даже ограниченная память, в деструктивном процессе потери связи с лабильностью самой природы времени, не может не замечать культурной редукции языка, как идентификатора народа, с его, языка, а следовательно народа, последующим оплакиванием; не успевая присыпать песком останки (язык – «Охранна грамота» народа, так сокровенна суть его природы, и, сохраняя, сам заговорён от нападенья вражеских времён); да и нет барханов в виртуальном мире – надежда только на регулируемое забвение… ха-ха-ха

F.

Пользуюсь правом последнего слова, чтобы оправдаться перед читательницами за пренебрежение любовной линией сюжета. Смягчением вины может служить существование нелепости символически любовных романов, таких как «Евгений Онегин», «Горе от ума», «Мастер и Маргарита», оба романа Ильфа и Петрова и много других … (нет полной статистики), – если эрос в них и присутствует, то следом не чётким, номинально. В этой скудной сентиментом пустыне, в сей миг откровения, решаюсь цинично calembour (ить) неологичностью: о романе «безроманности», т. е. без романтического con brio – пламени чувственности. Почти за шаг до мизогинии – неприязни к женскому виду (Ведь это несомненно самостоятельный вид?! Отрясите прах с ног ваших, выходя из града моего, утверждая обратное. Погрешите против горького опыта жизни всего человечества, наломавшего дров на гендерном поприще, приведшем в конце концов к имплементации того положения, что покончил с «долей женской» и воссиять дал виду во всей совершенства роскоши); безосновательно лишать вас ещё и короля марьяжа? – это неоправданно дерзить, вообще, подрыв доверия к художественному слову; но предъявленный пишущий протогонист с изъяном, тоже стыд не умаленный и раскаянием…

Чтобы не прятаться за классиков – в моей личной жизни так сложилось, что подлинную полноту чувства испытал лишь к Княжне Мэри и Аглае Епанчиной, в промежутке – романтические приключения в «Тёмных аллеях». Этому эскапизму способствовало то, что в семье ещё угадывалась дворянская аура, поддерживаемая артефактами и вербальным свидетельством проявления иной культуры, притягательной своей рефлексивной чужеродностью, – прадед был словесником и статским советником, что другому не помешало стать статским советником на поприще судебного следствия.

Срок рождения, будто выбранный, 2 октября по старому стилю, что совпадал с метрикой Михаила Лермонтова, стал и метрономом, и камертоном формирования личности, латентными следами биографии, – фантомное дворянство помогло оценить значимость воображаемого мира чтения.

Удел лирического героя как фенотипа, персонажа среди людей, лишил витальности – но рессора ДНК довольно упруга…

Непобедимые красавицы переместились на экраны, и им отдал должное. Писать о виртуально существующем, раз не довелось встречать кинодив или премьерш, даже артистки цирка? Конечно, есть и вне этих сфер победоносно красивые и обманчиво милые – любя не как все, женясь не так как все – чеховский перл – добился лишь того, что глянец фотографий со свадьбы украсил рекламу фотостудии, но разводился, – развод – это ведь пока ещё фаза семейного несчастья, а не индивидуального, обособленного? – вульгарно, то бишь стандартно, массово – не в пандан рассуждениям Льва Толстого, о драм разнообразии, как о дактилоскопии. Известный эвфемизм проповедника художника об удачных и неудачных браках лишь прикрывает неприглядное: несчастье просто легче продаётся, и размер дарования тут бессилен. Легче отделаться скользкой формулой, ведь прикосновение к чужому счастью чревато раздражением, порой псориазом – защита широтой души не гарантирует неуязвимости, предмет летуч как междометие, ячеи сети метафор слишком велики для уловления.

Доверчивые слову, того кто им владеет безраздельно, пренебрегают своей, пусть ущербной куцей близостью, не оценив малого, стремятся за, в деталях не прорисованным завлечением – это так, a parte.

Отношение с реальной женщиной – это компромисс с желанным книжным образом. Сама позируя для идеального, «натурщица» вынуждена с ним же соперничать доступными средствами, где ещё вербальное изощряется в стремлении преодолеть живописное: спора глаз с языком никогда не умерить, доверяя глазам, языку ж – страстно верить!

–

Конечно, виноват, что смел попробовать перо публично, дождаться возгласа «Виват!», иль «Вето», что похуже, но академично. Дерзнуть на покушение традиций слома? – так хоть не загружать претензией невежества объёмом.

–

О жизни, как о суррогате Божьего замысла, где фантазия абсурдно претендует на права реальности, заходящейся спасающим смехом…

—

… – Вы спрашиваете, почему изменник только нашему времени? Потому что живёт в нашем. – Значит ли это, что другому отрезку истории мог быть, как квиентист, безропотно предан? – Экстраполяция во времени пока не представлялась возможной. – Вы антисемит? – Моя идиосинкразия к человечеству не имеет национальных предпочтений, или в милитаристской лексике, что предпочтительнее контексту дисфории – тоскливо-злобному настроению, носит не избирательный характер, предпочтительно замкнута на себя самого – без меня мир станет совершенным…

 
Воле высшей – антипод,
По подобью? – всё ж урод,
Даже в пафосе – народ,
Что явленье, что извод;
Бунт без страсти – не Ово’д…
 

Некоторый уклон в иудаику связан с «темником» предъявленной интертекстуальности, с писательской природой интереса к подвижности, как к разноплановой эндемичной креативности, забурлившей когда-то в бродильном котле Палестины. А как игнорировать добротное возмещение актуализацией выпадение дворянских культуры и искусства вкладом, развившемся из «местечкового» (?); да что там – датчик движения в самой этологии человека. Кажется, только для ориентальной традиции вглядывания в статичное до появления аберраций связанных с сухостью роговицы, свойственны редуцированные, инфантильно-романтичные художественные формы, особенно в поэзии, омертвляющие кинетику живого континуума…

 
(Близок камню иероглиф,
Как Цицерон словоохотлив,
Но так, с каменьями во рту,
Вернуться можно к клиньям Урарту»»…
Зато всегда пластичен буквенный раствор!
(О письменности, к слову, произнести уместно
В культуре визуально-бессловесной)
Ведётся обоюдоострый спор:
– Нет! Конвергенции признанья!
– Культурализма мульти вздор!
 Не верится, что вновь свежо преданье…
 
 
Пример другой: «Сумо», – застыло в форме ритуала,
Единоборства, прямо скажем: ма'ло.
Не то, что греко-римские борцы.
Разнообразия приёмов образцы…
 
 
И, наконец, P.S. в пандан —
Сочней Эрато, чем коан)
 

Рассказ «Мой антисемитизм», размещённый в Сети, исчерпывающе удовлетворит вашему любопытству. – А почему название звучит так выспренно для исповедального произведения? – Традиция, громкая перекличка эпох с напряжением голосовых связок. – Может быть в названии слово «изгой» было бы уместней, ведь ИНВ по сути любой кадавр? – Проявления летальных мутаций очевидны, но терминальные случаи – специфика судебной медицины, литературное поприще тяготеет к природе диалектически-интегрированной судебной институции с её познавательным, в профессиональной лексике «дознавательским», рвением в целом. «Изгой» – часто жертва обстоятельств, «изменником» становятся в результате волевого усилия, коим я и прекращаю интерактивную часть. Тютчевское «Silentium!» (безмолвие) пусть станет стимулом к чтению, – пусть за словом тенью ложь, и вот туда же – сам хорош!

– Последний вопрос. Латинское «F» – символ мизантропии?! – Напротив, это напоминание о чувстве, которое воспевают: «Felicita, Felicita…» – транслитерация от «Феликсов» (желающий счастья). Всем спасибо!

Глава I. Донна Бэла

Красота Землёй даётся,

В глаза преданной любви она холодно смеётся,

Снега холод равнодушья

никогда она не знала,

Но когда же вьюга злая ей чего-то нашептала?

Чрез открытое «окно», —

средний род, – и «зло» – одно!

Ты, не только поливать —

Своё место должен знать!

Знаки высшего восторга —

Даже, ни намёков к торгу!

Страсти трепет,

Влага взора,

Вся мозаика узора,

Поражённого в правах… Оправданья жалкий лепет – Можешь в прозе и стихах…

– Вера – холодная,

Надежда – бесплодная

Любви – инородные…

У меня порядочно по времени, живёт, именно живёт, а не просто растёт – в нём много от неодомашненного животного, может промежуточная форма, но не гриб, подмечаемые признаки одушевлённости, или, короче… – влазень, приживал без которого в доме было бы пусто; наверное?

Дикое, принесенное как кот в мешке, – продавец о «довеске» не предупреждал, – не горшечное растение; не горшечное, но не укоренятся же в домашнем тапочке кенгурёнком, при этом кормясь в возду'сях, как свя'тый эпифит? если у кого-то сложилось превратное мнение на сей предмет…

Хотя его место, видно по всему, на природы щедрой ниве, среди волнующихся трав, в бурьяне, среди неуживчивого, колючего репейного семейства, как вариант, под плетнём нерадивого хозяина, в компании с пыреем. Назвал бы его дичком, но обидеть не хочу ветерана моей оранжереи. Непреложный факт, что стал частью подоконного биоценоза, похожего на дождевой лес Амазонки – сельва, почти не пропускающая солнечного света в помещение. Ощущение такое, что неровен час, появится и экзотическая фауна, как окружающий мир, вокруг изобильного произрастания.

Даже не претендует подкидыш на персональную ёмкость с сертифицированным гумусом. Так, притулился с краешку, корешок среди сплошных сплетений, довольствуясь скудными объедками с барского минералоорганического стола прожорливой лианы. Возможно это уже сложившийся симбиоз – интимная связь по обоюдному согласию? Что подкупает – нет в нём этого дарвинистского хамежа, нет и себаритства от цивильной гибридизации; но всё ж рождён был хватом и эволюции солдатом, – сам живи и жить давай другим.

По началу, видимо рефлекторно, пытался выдернуть как сорняк незваного гостя, потом одумался, ведь у меня не огород, не плантация кормовых культур совхоза-техникума, не лаборатория сортовой агротехники, чего привязался к растению, которое не цветёт, не пахнет, то есть, скромно», но от фотосинтеза не уклоняется – кислород вырабатывает? Его декоративные свойства вполне могут характеризоваться минималистским стилем, с примитивистскими деталями, что вполне в тренде; может казаться не дружелюбным наклон зубчиков на листьях, кому-то напомнит форму акульих челюстей, но они мягкие и даже колючек не содержат, —может брекеты? – что только не придёт на ум!

Стебель его на ощупь слегка лохмат, но ведь и человеческой популяции свойственны рудименты, с прочими мелкими, но сильно искажающими судьбу оплошностями.

При пересадке, даже если его выбрасываешь, самоклонируется, возрождается Фениксом, так и живёт, теперь уже приёмыш, без номинации, особой агрокультуры, в стихийном дендрарии общества аристократической флоры.

Собственно, почему решил, что это особь мужеского пола, фитоконтроля это зелёное нечто не знало, резистентностью – стойкостью к превратностям судьбы, скорее, отвечает организму женскому, – буду теперь с ним…, нет, конечно с ней, куртуазен:

– Бэла, донна! Не изволите эпиляцию стебля? – …?! – О, мадам! Прошу великодушно, снисхождения, к затворнику волею судеб, к его неучтивости из одной лишь неуклюжести давно не светского человека, имея ввиду, разумеется, Вашу «цветоножку»!

Она всегда рвётся к свету, не ведая, что красотою ботаникой обделена, – но не было издёвки в имени данном Бэла, что означает «красотка».

Что общего в нас? – Порода доставшаяся, не защитила экстерьера геронта от ущерба – и, скорее, за преградой полупрозрачной скрываясь, тоже бывает, раздвинув плотную зелень, всматриваюсь в сигналы актуальной погоды, для выбора экипировки моциона…

Глава II. Motionis Максим Максимыча

С посохом посуху, в ливень с зонтом, дело, наверное, кажется в том, что надо погулять – произношу кантабиле. Клаустрофобия особенно сильно стимулирует мои рейды. Одеться по погоде, которая всегда демонстрирует циклотемию? Не зная ни латыни, ни тем паче греческого, но не сильно отличим от Беликова, бреду по протоптанной полувековой перестановкой ног тропе, кроме меня никому на асфальте не заметной. В молодости и сам её не замечал, казалось асфальт субстанция вечности. Чугунными ногами пациента флеболога ещё более, ежедневно, всё усугубляю колейность на замкнутом ипподроме ипохондрика.

На детской площадке, тоже выгнанный, но гипердинамизмом, одиночка пытается подружиться с качелями. Они, кажется, предпочитают дружбе покой. Что становится очевидным, когда малыш их взнуздывает. Пассивный протест металлических сочленений, выраженный в двух нотах, но мальчик, видимо, основательно защищён гипофизом от внешних раздражителей.

Ноты явно не входят в известную гамму, и это понятно почему. Их чередованием можно перепилить берцовую кость взрослого, не защитишь и второй от потравы. Коллективной вивисекции препятствуют, разве что плотно закрытые форточки и то, что композиторы современной формации пока не использовали солирующих партий несмазанных детских аттракционов в своих опусах.

Желая предотвратить для себя тяжкие последствия, пытаюсь скрыться за звуковой барьер, – ретируюсь не так быстро, чтобы не показаться неучтивым перед юным эквилибристом, скорее ожидающим аплодисментов восторга, со рвением ищущим точку равновесия в зените перед ассистирующей, вышедшей недавно мамашей. Наконец-то за коробкой здания, но интерференция не позволяет себя игнорировать, – ампутационная пила продолжает монотонно своё дело…

Белая позёмка приветливо волнуется около ног – кажется не совместимое явление с поздней весной и летом? Это засохший копроматериал тонкого помола, с возможными в нём яйцами гельминтов, альтернативно поселяющихся в печени человека, извлекаемые исключительно скальпелем.

Вопрос «зачем выходил?», когда страх закрытого пространства уже свернулся мягким клубком – не заглушить, и подталкивает обратно в «крепость», осаждаемую то пехотой вялой общественной жизни, то отбивающуюся от вылазок разведок смерти частной, паче персональной, – приступов, её летучего авангарда, к рутине устава караульной службы вечным дневальным, к монотонной шагистике по диагоналям казармы жилплощади, к скудости пищевого рациона, обусловленной не прижимистостью или вороватостью интенданства, но предписанной моторикой кишечной гофры, к отбою – сигналу-освободителю от докучливого дня…

Глава III. Промысел фаталиста

Фатализм на почве пьянства

И стихийного христианства —

Порою окормляет вас

Причастием: In vino veritas;

Себя не отделяю —

Покорнейше вручаю…

Ты, вопрошаешь, друг мой, отвлекают ли общенациональные празднества от возвышающего нас мыслеобразующего процесса? – а не о нём ли, в конечном счёте, идёт разговор тверёзых интеллектуалов, нагружённых не только пропедевтикой философской эзотерики, но бросающих вызов вульгарности невежества прецизионной отточенностью атрибуций в решительном когнитивном усилии…

Заглядывает ко мне чадо от чресл моих в день торжеств народных, но воспитанное вне моей ноосферы, в семье ментально чужой, – бывшая жена, является лишь формально связующим звеном с этим взрослым мужчиной, который обращается ко мне «папа», заставляя смириться с реальностью его здесь нахождения, но как покажет дальнейшее, эта статная фигура находится ещё и под патронатом силы высшей, что, очень возможно, влиянием своим положила предел наркомании чрезмерным винопитием.

Докладывает иногда сы’ну, что случился у меня, очередной виртуальный внук, в чувствах моих тоже, вестимо, неукоренённый, – воспринимаю как ленту новостей, – полом такой-то, от женщины имярек, достоинствами характеризующаяся по месту жительства ниже посредственного, за что, в назидание, и оставленной на пригляд бабушке, то бишь, бывшей моей жене…

При сильном пристрастии к горячительному, работать систематически не возможно, вот и вспоминает отца-однофамильца, когда трубы горят и карман пуст, есть ведь и анфас сходные черты!

Человеком кажется пропащим, при внешнем даже лоске, но, взор, всегда глубоко безрадостный, как монитор гаджета в гибернации, об этом будто свидетельствует красноречиво и безапелляционно.

По «отечески» (тут кавычки – объект семиотики, знаки сарказма) пытаюсь вербально воздействовать, понимая тщету – придётся снова дать «на лечение», чтобы выпроводить, и, вдруг, у самого порога разворачивается… (нужна небольшая пауза перевести дыхание).

Трубы, которые горели жаждой неутолимой, вдруг превратились в Иерихонские. Стены содрогнулись. Я как стоял, так и сел…

Случилось преображение обычного забубённого враля-пьяницы, в религиозного трибуна.

 
Вдруг стала речь откровением,
Ума разметав построения.
Ведь не только на пажитях бренного,
Мысль ищет сил приложения!
Она дала силы спасенному,
Образ принявший Блаженного.
 

Не владея скорописью, апостольски свидетельствовать, полноту свершившегося наития…? «Покайтесь, ибо…, дабы…!» – персеверация – навязчиво, многократно проигрываемое в голове словосочетание, кажется единственное сохранённое, в регистре благочестия, – «Не прибавляй к словам Его, чтобы Он не обличил тебя», – но проступают постепенно чернила симпатические на плащанице памяти интересом удивления подогретые…

Страстной, искренней проповедью слога Евангелия о пути грешника к праведности заполнилось пространство коридора, какое там! – величественного собора! – хоть святых заноси! Эликсиром укоризны с нектаром упования глагол велеречивой церковно-славянской вязи потек в скептическую душу ладаном. А, ино, сам Савонарола, Лютер, ветхозаветный во вретище пророк – в лике одном, казнили людское непотребство пророчествами мук и воздаянием дарили скорым за благонравие, при свидетельстве ничтожного, ни живаго, ни мертваго…

Пафос клокотал, сохраняя предельный уровень, не испытывая ни малейшего недостатка в источнике – самовоспроизводясь, в камере обскура ясновидящего. Хотелось опуститься на колена подагрические, каяться пред отцом, нет, всё же сыном, просветлённым духом – хоть ни в одном глазу ни сна, и нет дефекта слуха; Валаамом пред ослицею уста отверзшей.

Когда проповедь достигла крещендо, слёзы катарсиса выступили у проповедующего слово Его… День разорвался полотнищем на двое, от верху до низу, отделив скверну, что было до, и что грядёт благое! Полуторачасовая, не менее будет, проповедь пролетела мгновением. Так бы и слушал, не прерываясь, волшебство речей вдохновенных.

Как Лев Николаич поражался проявлениям барыньки, так и я вопрошаю: самумом палестинским принесло божественный глагол в исконно языческую землю? – «Дух, как ветер, веет где хочет: шум ветра слышишь, а откуда он приходит и куда уходит – не знаешь, так что каждый может быть рожден от Духа».

Неужели фаворский свет проник сквозь замочную скважину?

 
Давал ли тень фаворский свет,
Когда Фавор-гора
В фаворе оказалась Иеговы?
Он до сих пор ещё бликует?
Иль, как у хирургического бра?
Откуда всё же тёмный след, —
Для смертных тьма – оковы? —
И потому  светлейшего взыскуют?
 

Явление реинкарнации? Ведь был пращур его благочинным протоиреем, – «О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия!».

«…имеющий уши слышать да слышит» обращённое к нему и обращающее слово: «так вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» – «для чего вы ленивы на подаяние,…?

Укоризна страждущего в недостойной прижимистости, была прозрачнее помыслов мытаря. Ещё же красноречивей: «Дайте сикеру погибающему и вино огорченному душею; пусть он выпьет и забудет бедность свою и не вспомнит больше о своем страдании», – достойно ли самим Соломоном молвленному, песней звучащей, симплификацией, то бишь, лепетом простеца пенять на поощрение порочного. «Ея же монаси приемлют» – продолжая, уже сам, увещевать своё сомнение, которое лишь покряхтывало – кхе, кхе – от напора эпической аргументации. Устыдяся вконец, я, жестокосердый ругатель, подал в ликовании внутреннем, сокрушённому истребуемого…

Исполненный достоинства, небрежно положив в карман взяток, оставил взамен продолжительности средней тираду на английском, в которой угадывался оксфордский акцент, приобретённый на месте указанном в самом прилагательном, и благодаря дефекту речи, проявлявшимся как в шибболете, – иудейском тесте-пароле, – третья литера с конца «л» давалась артикуляционному аппарату с небольшим напряжением, что усиливало аутентичный эффект, – смысл был уже не важен.

П. С. Но чудо, когда одно – не чудо. Магия началась за некоторым временем до. Дервиш мой принёс с собой какое-то пойло, стоимостью, похоже, не ниже полутора тысяч. За что православный в «порше кайене» решил вознаградить не вполне трезвого мужчину столь щедро, неужели, и его, суггестия слова писания заставила проявить широту души, в ему понятных проявлениях? Так и вижу, выходит сомнамбула, держа в руце сосуд вожделенный, Грааль темпорального действия, и с мольбою, богато уснащённой феней, вручает, – мол не обидь отказом грешника великого. Век Божьей воли не видать, теперь которую узрел…