Текст книги "Самарская вольница. Степан Разин"

К дому Мишки Урватова близ наугольной у реки Самары башни пришли уже под переклик первых петухов. Торкнулись в закрытые ворота, потом перемахнули через невысокий забор, стукнули в ставню. Вскоре из сенцев послышался хриплый со сна, явно испуганный голос хозяина:

– Кто в такую темень, а?

– Отопри, Мишка, свои пришли, – негромко сказал Никита.

– Кто ж свои? Свои-то засветло ходят, а по ночам шатучий народец бродит! Идите добром, а то пистоль возьму и стрельну! – пристращал дьячок, хотя никакого пистоля в доме у него и в помине не бывало. – Ушли вы ай нет?

– Да не полошись ты, как наседка перед коршуном, – засмеялся Никита и назвал себя. – А со мною Митька Самара да Ивашка Чуносов. Какие же мы тати ночные? Тати с ножами по переулкам шастают, а мы штоф вина крепкого с собой захватили. Днем-то все по родным, теперь вот и по добрым знакомцам пошли гулять до рассвета. Отопрешь, аль мы к другому кому торкнемся?

Штоф отпирал и не такие солидные запоры, какие были на двери дьячка. Громыхнула щеколда, на пороге появился сам хозяин в кафтане, накинутом поверх исподнего. Не выходя под лунный свет, дьячок широко улыбался нежданным гостям, зашмыгал чувствительным к вину носом, пригласил:

– Входите, стрельцы, входите! Со счастливым возвращением вас. Хозяйку я вздымать с перины не буду, пущай лежит, все едино вина она не приемлет, сказывает баба, будто и одного меня для разорения дома вполне достаточно от сатаны… Я сам на стол поставлю, что сыщется под руку.

Прошли, перекрестились на икону в темном углу без лампадки, вернее, лампадка была, но, видно, зажигали ее по великим праздникам, сберегая лампадное масло, распахнули кафтаны, но снимать не стали, присели к столу, старому, в длинных темных трещинках. Пушкарь Чуносов разлил, себе поменьше, хозяину побольше, сказав, что они давно уже гуляют, а он еще свеж. Выпили за благополучное возвращение к дому, закусили капустой и резанной колечками редькой. Стрелецкий дьячок склонил длинную голову к плечу, пригладил на острой макушке взлохмаченные густые волосы, протянул к Ивашке пустую кружку. Чуносов плеснул от доброго сердца. Шмыгнув влажным носом, дьячок усмехнулся и с хитринкой полюбопытствовал, перекатывая кружку в пальцах:

– А ведь по делу пришли, стрельцы, ась? Угадал ведь?

– Угадал, Мишка, угадал! Твоей ученой головой да не угадать наши мужицкие задумки, – польстил Никита. Опечалились стрельцы – куда подевались их сотники? «Ушли воеводу повидать, а словно отправились к водяному царю бессрочно служить. Возможно ли такое, а? Тебе-то наверняка ведомо, где сотники?

Дьячок торопливо опрокинул в рот вино, крякнул, ухватил из капусты моченое яблоко, сунул в рот с изрядными потерями в зубах, прожевав, кивнул, соглашаясь с печальным Никитой:

– Батюшка воевода, уличив сотников, по тайной посылке своего доводчика, в измене великому государю и царю Алексею Михайловичу, повелел взять их под сильный караул. А прежде того в Разбойный приказ отослал отписку с показанием их провинностей в измене. Своими глазами видел отписку, когда в приказной избе ее набело переписывали. Напуганные писчики в страхе шептались, кому строчить, и каждый норовил избавиться от нее, пока дьяк не прикрикнул строго. – Мишка в третий раз протянул к пушкарю кружку, и тот, не скупясь, налил едва не доверху. Митька Самара терпеливо дождался, когда опьяневший враз Мишка Урватов не изжевал очередное пахучее моченое яблоко, тронул его за дырявый локоть исподней рубахи, не давая упасть головой на стол, поторопил с рассказом:

– А теперь где они оба?

– К-кто они и где? – дьячок повел мутными глазами вокруг, приметил недопитый штоф на столе, вспомнил: – А-а, где сотники ваши, да? Да в губной избе сидят. Мишка Хомутов крепко по голове бит, потому как за саблю ухватился и хотел воеводу покрошить в капусту, заместо вот такого моченого яблочка, какие у меня в бочке… Пастухова в кулаки рейтары взяли, зачем на воеводу тако же кинулся бить… Теперь кат Ефимка, должно, тешится, из сотников признание в измене выколачивает… Ивашка, булькни еще в кружку, что-то в голове смутно… А потом с теми сотниками, думаю… – Мишка неуверенно поднес кружку ко рту, ухватил ее длинными губами, опрокинул…

Что будет потом с сотниками, стрельцы и без упавшего головой на стол дьячка хорошо знали. Загасив свечку, чтоб не учинилось в доме пожара, они оставили уснувшего Мишку Урватова и вышли на улицу, под слабый лунный свет, огорченно переглянулись, как бы спрашивая друг друга, а что же теперь? Как вызволить обреченных на гибель сотников?

– Вот так дела-а, братцы! – выдохнул протяжно и горестно Никита и кулаком погрозил в сторону кремля. Лих ты, воевода, разрази тебя гром на кусочки! Надо же, обе сотни враз без командиров оставил! Разве что теперь…

– Да, Никита! Нам остается как можно скорее поспешать пятидесятников Аникея Хомуцкого и Алешку Торшилова упредить, чтоб схоронились от воеводских ярыжек понадежнее, – предложил Митька Самара, догадавшись, о чем подумал его дружок. – А то и им та же участь поутру выпадет… На рассвете соберемся обеими сотнями и пойдем к Алфимову в кремль. Посмотрим, что запоет долгоносый упырь перед такой силой!

– Верно! – рубанул рукой по воздуху Никита Кузнецов. – Коль добром не отпустит командиров – ударим сполох и силой грянем на воеводу и его рейтар! Позрим, чей верх выйдет. Начнем сражение, тут к нам и Ромашка Тимофеев не замедлит поспешить на добрую выручку со своими стругами. А теперь по домам да не дремать, братцы, слушать, чтоб воевода не начал нас по одному брать, – тут же палите из пищалей, знак давайте, а все мы будем сбегаться к тому подворью.

– Да уж не до сна, как курам на насесте, – ответил задумчиво пушкарь Чуносов и добавил: – Мне бы с подручными до сражения в свою башню попасть, к родимым пушечкам. Вот чертов маэр, ухватил кремль в свои руки, а ты голову ломай… Ну, ино утро вечера мудренее.

Таясь от возможного подгляда воеводских ярыжек, пошли к дому ближнего пятидесятника Хомуцкого. Город, казалось, спал без малой тени беспокойства за свою участь, лишь редкие собаки провожали поздних прохожих, и стрельцов в том числе, полусонным брехом из-за крепко запертых ворот.

* * *

Но и в кремле в этот поздний час не все спали. Не спали те, кто понимал, что от дня завтрашнего зависит их жизнь и судьба города с его лучшими людьми.

Воевода Иван Назарович Алфимов и дьяк Брылев в приказной избе, выставив стражу из детей боярских, кому верили более чем стрельцам, держали дверь открытой, то и дело принимая сообщения ярыжек – что делается в городе среди ратных людей и горожан, что делается на посадах, опять же среди стрельцов и посадских людишек, взбаламученных дурными вестями с Понизовья.

Но более всего беспокоили воеводу стрельцы, вернувшиеся от Саратова, хотя он и успел ухватить их воровских сотников, беспокоило предсмертное, можно сказать, послание саратовского воеводы Лутохина, в котором тот писал, что из-под стражи сошел разинский подлазчик Игнашка Говорухин. Кузьма Лутохин давал подробные приметы вора – а вдруг он побежит не в сторону Царицына к атаману, а далее вверх по Волге и объявится в родной ему Самаре, среди друзей и таких же злоумышленников?

Три дня по получении того послания усердные ярыжки обнюхивали каждый закоулок в городе и на посадах, да все без пользы – Волкодав на Самаре не объявился, должно, и в самом деле сошел к своему атаману.

Прочитав еще раз известие о делах саратовских и зная уже о горькой судьбе своего южного соседа, Иван Назарович бросил письмо Лутохина на стол, с досадой выговорил:

– Не честь соколу, что его ворона с гнезда сбила! Надобно было ему заранее крамолу из города боем выбить!

Дьяк Брылев, насупленный и потный от неминуемых грядущих испытаний, от которых ему не ждать ничего приятного, молча сидел за столом, не встревал в рассуждения воеводы. Но тут не выдержал и съязвил, чего с ним ранее не было:

– И на молодца, сказывают, расплох живет! Худо и нам будет, ежели самарские стрельцы заворуют… Какой ратной силой сможем выбить их из города? Рейтар маловато, да не все рейтары пороха настоящего нюхали, как те стрельцы, что были с обеими сотнями под Астраханью…

– Вот и надобно упредить воров! Повыловим заводчиков, стадо без пастухов мигом угомонится.

«Ой ли угомонится, – подумал про себя дьяк Брылев, вспомнив ближайших друзей Хомутова и Пастухова. – В сотнях каждого можно брать как заведомого заводчика к бунту… Поди попробуй всех взять. На первом же подворье бой дадут, и все сбегутся!»

Опять послышались чьи-то голоса в зале подьячих. Теперь там сидел и маэр Циттель с полусотней наиболее доверенных рейтар: их воевода держал для спешных карательных мер к выявленным смутьянам. Яков Брылев вышел встретить прибежавшего ярыжку узнать, важные ли вести принес или кто попусту пришел в надежде урвать у воеводы лишнюю деньгу. Через полминуты ввел в комнату разбитного малого, который под стать голодной курице над просыпанным просом на каждый шаг от двери отбивал воеводе глубокий поклон.

– Кто это, Яков? – с удивлением спросил воевода, потому как своих ярыжек он всех знал довольно хорошо.

– Целовальника Фомина сын это, батюшка воевода, – пояснил Брылев. – Прозвищем Лука. От меня имел приказ по приметам из отписки с Саратова досматривать за посетителями кабака… Хотя он Игнашку Говорухина и без отписки знает не хуже, чем своего родителя. Ну, Лука, говори воеводе, с чем прибежал!

Еще и еще поклоны воеводе, лишь по строгому велению говорить Лука скороговоркой с мелкими поклончиками сказал:

– Так что, батюшка воевода, забравшись ввечеру на высокое дерево, что на круче за пристанью, в надежде, что меня там не приметят, я долго сидел и доглядывал за всей слободой. Зрил, кто с кем и куда идет и не крадется ли кто воровски вдоль плетня, укрываясь от стражи на башнях. И сметил человека, который с первыми петухами вышел невесть откуда и из какого дома. По темному времени я его не враз заметил, да и луна, к горю, скрылась… Зато узрел-таки, куда он шмыгнул, будто суслик, в нору, хе-хе! – И Лука пристойно хохотнул, довольный, что смог выполнить повеление сильного на Самаре дьяка.

– Куда же? – От нетерпения Алфимов шагнул к вестнику, тот отпятился, чтобы не смущать воеводу запахом своего кафтана – весь день таскал рыбу из погреба в кабак.

– А будет ли мне, батюшка воевода, обещанная от батюшки Якова награда? Старался я, видит Господь, ноги на дереве затекли до колючек в икрах…

Воевода одобрительно крякнул:

– Ишь, прост, да не простак! Люблю человека, коль к алтыну тянется, стоящая в нем, знать, порода! Не робей, Лука, по вестям и плата будет. Ежели нужного вора сметил, одарю щедро.

– Кто был – того не ведаю, батюшка воевода. Да так смекаю, что не самарянин. Зачем самарянину от всех на ночь укрываться в челне с навесом, на каких ходят рыбные промысловики в дальние от города места? Спал бы себе дома… А этот не один в лодке, тамо еще несколько человек сказалось!

Воевода резко остановился против Луки, словно боясь поверить в удачу, Лука, плутовски улыбаясь широким ртом, снова отпятился на шаг, еще поклон отбил.

– Где лодка? Сколько там воров, чтоб им колючими ершами подавиться! Во тьме сыщешь, не напутаешь?

– Лодка у пристани, где посадские челны стоят, батюшка воевода. Сколь людишек, точно не смог счесть всех. Но что более трех, то истинно! Более трех голов выглянуло, когда тот довольно длинный вор скакнул к ним, – и Лука троекратно перекрестился, прикидывая, сколько копеек даст воевода за эти вести: так старался, выглядывал из веток, не птица же он на гнезде, которая привычна сидеть, лапки поджавши…

Алфимов не поскупился – горсть новеньких новгородок сыпанул в повлажневшую руку целовальникова сына. И к дьяку со строгим наказом, чтоб расстарался и сделал как надо:

– Теперь же возьми два десятка рейтар, бережливо подойдите к той лодке и всех ухватить! Живьем надобно. Нам с них интересно спрос в пытошной снять! Над красными угольками живо языки развяжутся, все как есть доподлинно скажут, не один, так другой объявит, с чем пришли, с кем в сговоре. Возьми и Луку с собой. Коль не соврал, от себя еще награду ему дашь. Ишь, глазастее и догадливее многих наших ярыжек оказался – на дерево влез! Быть тебе соколом, парень, коль счастлив наш Бог… Идите!

Осчастливленный Лука бережно ссыпал в карман деньги, живо распахнул дверь перед дьяком, воевода Иван Назарович прошелся вдоль стены с темными окнами, нетерпеливо потирая руки. Успел приметить, как от крыльца приказной избы отошли рейтары и пропали за темным углом.

«Неужто и в самом деле плут заприметил подлазчика Игнашку Говорухина? Сказывает, ростом довольно высок, хотя и иной может быть высоким, – мучился сомнениями воевода, предвкушая минуту, когда человек, доставивший ему столько неприятных минут с первого дня в Самаре, повиснет на дыбе с выкрученными руками, а под голыми пятками кат Ефимка разведет жаркий огонь… – Ишь, средь тьмы прокрались к посаду, дня ждут, чтоб начать воровскую смуту! Ну да я вам не саратовский Лутохин! Сиднем сидеть и ждать на свою голову погибели не намерен! Своих воров сам выловлю, набеглых с Понизовья, даст Бог, воевода князь Милославский поможет отогнать, не оставит же он город с малой силой против воровского скопища!» Надежда на скорый подход московских стрельцов в нем не угасала: писал на Москву о помощи, ждал с часу на час.

Раньше дьяка Брылева к воеводе прошел ярыжка Иоська, конопатый и с кривыми плечами, сам записавшийся в холопы самарского городничего ради прокормления.

– Что у тебя? – поторопил Иван Назарович, ожидая «гостей» с волжского берега.

– Важные вести, батюшка воевода, – поклонился куда-то вбок кривой ярыжка. – В пустом доме стрелецкого сотника Хомутова часа два тому назад сошлись до трех десятков стрельцов. Сидели до часу времени. Хотел было к окну присунуться, ан бережливо сошлись! Во всех углах подворья по караульщику выставили да еще одного у калитки. К чему бы? – спросил ярыжка, будто и воевода там сидел с теми стрельцами.

– Кто да кто был? – уточнил воевода, нетерпеливо постукивая костяшками пальцев по столу, нервничая.

– Никитка Кузнецов, да Ивашка Чуносов, да… – Иоська назвал человек восемь, кого опознал впотьмах.

«Самые дружки сотника Хомутова, – понял воевода и невольно даванул кулаком о столешницу. – Заклубились змеята, мало им, что головника выдернул. Ужо погодите до света, там и за вас примутся рейтары, побежите кто куда, не до командира станет!» Спросил у ярыжки:

– Что же дальше было? Там ли они сидят теперь?

– Опосля того все разошлись по домам, а трое ходили к дому стрелецкого пятисотенного дьячка Мишка Урватова и у него сидели с час альбо чуток поменьше. Я подглядел в щелку ставни: пили вино, потом разошлись по домам.

– Молодец, – поблагодарил Иоську Иван Назарович, дав ему пять или шесть новгородок за усердие. – За теми стрельцами особливый досмотр держи до самого утра. И ежели сызнова учнут сватаживаться где ни то – дай мне знать без мешкотни. Ступай к делу.

«Не так просто они собрались в дому вора Михаила Хомутова, – смекнул Иван Назарович. – Хватились своих командиров! С тем спросом и к дьячку в дом влезли, выпытывали. Ну да все равно, догадались бы и сами, где их воры-командиры, коль от меня не вышли. Но славно то, что по домам разбрелись, должно, решили дожидаться прихода атамана Разина… Завтра я вас рейтарами еще не так пристращаю! По всякой малой оплошке буду хватать да под караул в глухую башню сажать! И перво-наперво пятидесятников побрать надо! Без головы и телу не дергаться…

Чу, шум изрядный во дворе», – обрадовался, услышав, как кого-то силком волокут в приказную избу, а тот упирается крепко.

Дверь резко распахнулась, и на порог втолкнули человека в стрелецком кафтане, изрядно порванном на плечах и на груди, – не просто дался в руки рейтар. Возликовало сердце воеводы – особого труда не составило по дерзкому взгляду, по шрамам на лбу признать в подлазчике Игната Говорухина. Воевода прошел вперед, встал перед Игнатом, губы сами по себе разошлись в улыбке.

– Попался вор, чтоб тебе ершом колючим подавиться! Долго бегал, да моих лап не минул, – не скрывая радости, Иван Назарович потер ладонями, потом огладил бороду, нечаянно задел пальцем ножевой шрам на щеке. Чертыхнулся про себя – угораздило так нелепо попасть в прескверную историю! И то благо, что концы удалось схоронить надежно… Серые, с припухшими веками глаза недобро сузились, он снова обратился к Говорухину, который со скрученными руками за спиной стоял перед ним, двое рейтар держали вора за локти: – Сам все скажешь, с чем и откуда явился, аль сразу с дыбы спрос начинать?

Игнат смело тряхнул обнаженной головой – шапка где-то в лодке осталась, – разлепил разбитые в кровь губы:

– Спрашивай, воевода, мне таить от тебя нечего и в бирюльки играть мне не резон.

– С кем из Саратова приплыл? Где прочие воры-сотоварищи хоронятся? Много ли их, говори!

Игнат Говорухин кивнул головой на дьяка Брылева: пусть, дескать, тот сам на это ответит!

Дьяк, прочистив горло, с трудом молвил:

– Двоих в лодке пришлось порезать до смерти, а двое в Волгу пометались, во тьме найти не могли. Должно, утопли, батюшка воевода, а бедного Луку…

– Осетрам да в Волге утонуть! – насмешливо перебил дьяка Игнат, подмигивая дерзко воеводе, добавил: – Поутру атаман Степан Тимофеевич обо всем будет уведомлен моими казаками. Да и ты, Иван Назарыч, приготовься к лютому ответу – ведь по твою душу я пришел на Самару, аль все еще не понял этого? Неужто гнилой доской надумал Волгу перегородить, а? Что плечами жмешь, в самом деле позабыл Волкодава? Не может того статься, ночами, наверно, не спал, как спустили меня стрельцы из-под караула, не зря вечерами боялся свет в горнице зажигать, моей пули страшился!

Воеводе потребовалось немалое усилие, чтобы сдержать себя и не смениться в лице от дерзкого вызова. Через силу напустив на себя беспечность, ответил Говорухину:

– Как же не помнить столь лихого разбойника! Все кнуты по тебе плачут, а кат Ефимка так просто извелся, тебя на дыбу никак не дождется… И вот пришел его счастливый час, потрудится на славу, – съязвил воевода, а внутри что-то дрогнуло под сердцем. Поневоле в сознании стал вопрос: отчего столь предерзок и бесстрашен пойманный Волкодав? На что-то ведь надеется! Или думает, что его снова будут стрельцы воровских сотников стеречь? Нет, мил дружок, около тебя встанут теперь дети боярские, с этими стражами не сговоришься! Воевода бережно выдохнул, чтобы притушить невольное сердцебиение, повернулся к дьяку.

– Жаль, что других воров упустили! Этот врать учнет, а проверить будет не по кому.

– Волкодав Луку до смерти задавил, – вздрагивая всем телом, проговорил дьяк. – Лука в лодку первым прыгнул, на Игнашку навалился, а он, бес истинный, ему голову глазами на спину повернул… Хрустнуло так, что меня едва не стошнило.

– Говори, вор, близко ли твой разбойный атаман Стенька? – снова приступил Иван Назарович с расспросом. – Велика ли его сила?

– Отчего ж не близко, воевода. Гораздо ближе, чем ты думаешь! – с веселой улыбкой ответил Игнат Говорухин. – И то понять можно, что атаману ведомо твое нетерпение повидаться с ним да словечком ласковым перекинуться. Торопится атаман опосля гостеваний у Лутохина и к тебе в гости. Только на день раньше из Саратова ушли ваши стрельцы, а ведь они вчерась поутру прибыли. Стало быть, готовь к утру самовар, воевода, у тебя будем чай пить вкупе с атаманом, ежели не сбежишь… А о силе атамановой рати поспрошай у астраханского воеводы Прозоровского, тот видел всю силушку казацкую да стрелецкую, вот только всю сосчитать не смог, говорят, головушка закружилась, с раската упал! – захохотал Игнат, видя, как не сдержал воевода нервы, сменился в лице.

– Троих рейтарских солдат воры мало не до смерти побили, – продолжал жаловаться Яков Брылев. – Счастье, что на сонных навалились. А у них и пистоли, и сабли с ружьями в лодке были укрыты. Ох, Боже мой, что будет…

– Да нешто к таким воеводам-нелюдям с пряниками ездят? – засмеялся Игнат Говорухин. – С ружьями и саблями всенепременно! Еще, правда, можно и с доброй веревкой! У нашего городничего, думаю, сыщется подходящая!

– Замолчи, подлый изменник! – взъярился Иван Назарович и кулаком замахнулся ударить, но сдержался от соблазна избить воровского заводчика тут же, отступил к столу. – Позрим к утру, кто висеть будет, а кто около плясать. Сказывай, где прелестное письмо от вора Стеньки? С кем из самарян успел сойтись в воровском сговоре, ну-у?

Игнат, не задумываясь, ответил, что никакого письма с ним нет, а какое было, то саратовский воевода отнял, не позволил до Самары довезти, чтоб и здешний воевода мог почитать заместо заупокойной молитвы. А на Самару он прибыл для подгляда о здешней ратной силе, не поспели ли часом сюда московские стрельцы. Да, видно, московским боярам не до далекой Самары, свои вотчины под столицей стерегут. Со здешними людьми он ни с кем не встречался и в сговор не вступал, только думал поутру, смешавшись с посадскими людьми, войти в кремль и самолично все высмотреть. Да по кабакам хотел всякий стрелецкий разговор послушать, чтоб знать атаману, насколь надоел им тутошний воевода. И все это потом свезти к Степану Тимофеевичу тем же днем.

Воевода слушал, стараясь понять, где вор Игнашка говорит истину, а где изворачивается. Дослушав, повелел Брылеву:

– Сведите в пытошную к кату Ефимке да поспрошайте с пристрастием, не подзабыл ли подлазчик нечто для нас важное. А наипаче, с кем успел войти в сговор, от какого изменщика тесными проулками и во тьме ночью крался? Коль не скажет, бить нещадно кнутами и ободранным в кровь под раскатом закопать в землю по самые уши. Так-то не враз сбежит, как сбежал из саратовской пытошной… Любо ли так тебе будет, воровской гонец? – И воевода со злорадной усмешкой глянул в глаза Игната.

Игнат смолчал и предерзко посмотрел в лицо воеводы, хотел что-то ответить, да передумал, отвернулся. Брылев передал приказание воеводы настороженным около Говорухина рейтарам:

– Волоките вора в пытошную да взбудите Ефимку тотчас. И я следом за вами тамо же буду.

Говорухина вывели под руки, подталкивая в спину копьем бердыша. Дьяк, заперев за рейтарами дверь, спросил воеводу, что делать со стрельцами, которые тайно собирались в доме сотника Хомутова.

– От них нам ждать воровского бунта в первую голову. По отцу и сыновья, а по сотникам их стрельцы-приятели.

Воевода влажными пальцами медленно сгреб бороду в кулак, постоял в раздумье, скосил глаза на окно, за которым стояла ночь, темная, с редкими сквозь тучи звездами, да время от времени мимо окна туда-сюда прохаживались рейтары в железных шапках и с ружьями.

– О стрельцах поутру рассудим, кого когда прибрать в темницу. Нешто и на сотню Юрка Порецкого надежда крепкая? Не к добру куры на насесте раскричались, не с великой преданности великому государю и царю и эти стрельцы не так давно баламутились, писали в челобитной на Москву, что получают от казны три деньги в день, куда хошь, туда и день! Опосля челобитной, воровски писанной в кабаке кем-то из твоих приказных людишек, дьяк, и на них нам никак не положиться безоглядно. А рейтары? Все ли готовы животы положить за государя? Господь только знает. Ведомо тебе, дьяк Яков, что ежели отстанет от кого Бог, то покинут и добрые молодцы…

«Вот это ты истину сказал, воевода! – подумал про себя Яков, пряча глаза, чтобы Алфимов не прочитал в них его недобрые мысли. – От тебя-то, убивец невинной души, наверняка уже отвернулся Господь и душой твоей владеет сатана!» Тут страх сковал собственный затылок: да ведь и он сам убийца! Хотя не своими, чужими руками, а лишил жизни подьячего Ивашку Волкова! И от него Всевышний наверняка отвернется, обречет на тяжкие муки…

– Чем мы супротив бессчетной воровской рати стоять будем, воевода Иван Назарыч? – полушепотом спросил дьяк деревенеющим языком. – Ведь это выходит, что и наша верная погибель присунулась? После воевод царицынского, астраханского и саратовского теперь мы в очереди на заклание… Ох!

– Ежели грядущим днем альбо, крайний срок, завтра из Синбирска не подойдет хотя бы полк московских стрельцов, Самаре не устоять против Разина! – зло ответил Алфимов и пнул подвернувшийся под ногу табурет. – Стало быть, животами ляжем за государя. На его службе состоим, от него жалованье имеем. Побежим – весь род из колена в колено позором будет покрыт навечно! Об этом нам думать надобно в первую очередь… Ступай, дьяк, должно, взбудили Ефимку. Поднеси кату кружку водки, чтоб расстарался, да поспрошай вора Игнашку хорошенько. Не приведи Господь, ежели с кем из стрельцов успел снюхаться, особенно на подворье; Мишки Хомутова среди тех стрельцов…

– Я домой лишь на миг забегу, – быстро заговорил, словно оправдываясь, Яков Брылев. – Надобно на случай нечаянного воровского набега на Самару кое-что ненадежнее прибрать… Не себе, так сыну да женке останется, ежели и меня с тобой, батюшка Иван Назарыч, показнят… А из дома поспешу в пытошную, – и торопливо перекрестился, ткнув в лоб холодными пальцами. – Да будет с нами крестная сила!

– Забеги, коль надобность в том, – разрешил воевода. – Да не мешкай долго-то! Через полчаса и я тамо буду.

Когда дьяк Брылев оставил его, Алфимов в большой тревоге прошелся по горнице, от внезапного омерзительно-холодного озноба задеревенела кожа на спине, словно и его уже, как астраханского воеводу и князя Прозоровского, подвели к краю раскатной башни, чтобы столкнуть с выси вниз… С немалым усилием Иван Назарович передернул плечами, пробормотал:

– Векша в город забежала – быть войне![124]124
  Старинная народная примета. Векша – белка.


[Закрыть] А сей разинский подлазчик Говорухин похуже векши будет… Пойду позрю еще раз в его очи… перед смертью. – И сам себе не мог бы наверняка ответить, о чьей смерти подумалось в эту минуту…