Текст книги "Самарская вольница. Степан Разин"

За какую провинность?» В ответ на мои сетования казаки только посмеялись, а есаул Мишка Ярославец с присказкой к томной душе моей лезет: «Дядя едет из Серпухова, бороду гладит, а денег нет! Так что ли? Воротитесь в Астрахань без казацкой станицы, не миновать вам кандальных цепей за упущения по службе! Так что, братцы, одна вам теперь дорога – с нами и на вольный Дон! Правда, и на Дону один из ваших мест прескверный человечишка близ атамана Корнилы Яковлева отирается в старшинах. Может статься, опознаете его, а то вдруг и родственником каким скажется!» – «Это кто же?» – полюбопытствовал я, потому как слухи эти и до нашего города уже доходили. «Да Михайла Самаренин[104]104
  В 1675 г. М. Самаренин был избран атаманом вместо К. Яковлева.


[Закрыть]! Правая рука Корнилы, и атаману Степану Разину из первейших врагов». Я сказал ему, что в Самаре всяких Мишек полно было и есть, а кто из них тот старшина, – бог весть. Может статься, и тот старшина мне знакомец, однако надобно и то понимать, что клевала ворона хлеб в осень, да зимой и сама попала головой в осил[105]105
  Осил – петля.


[Закрыть]. Загоревал я, видя, что казаки в Астрахань ни за что не поедут. Они уже свернули со столбовой дороги и ехали степью, вдоль Медведицы.

– И сколь ден они вас с собой тащили? – спросил воевода, с прищуром разглядывая медлительного на слово пятидесятника. Ивану Назаровичу настойчиво лезла в голову подозрительная мысль: отчего у стрельцов сотника Хомутова извечно одна и та же поруха в службе? В Царицыне сошел какой-то казачий атаман из-под стражи, в Самаре сошел невесть как наиважнейший здесь государев изменщик Игнашка Говорухин, а теперь вот и пятидесятник спустил целую казачью станицу на Дон!.. Ежели и случилось это в самом деле по роковой случайности, но больно много их набирается этих случайностей! Не в сговоре ли с воровскими казаками Аникей и его стрельцы? Не сами ли спустили, получив щедрые гостинцы? Но тут же отмахнулся – не в гостинцах причина! Какие гостинцы были при поднадзорных? Не с посулами и не с почетом шла казацкая станица к великому государю от атамана, а несла свои головы на плаху… Да и в Астрахань были ссылаемы не с большой казной. Казна на прокорм дается весьма скудная, это и ему, воеводе, хорошо ведомо… Тогда почему же так все выходит?

– Одни сутки держал нас Лазарка Тимофеев под караулом, потом оставил нам на всю команду три лошади. Сами сели на семь подвод и поехали далее вдоль реки на Дон. Мы же, воротясь на Саратовскую дорогу, едва отогрелись в деревеньке. Отселя отправил я одного стрельца на Саратов с грамотой от великого государя и царя к тамошнему воеводе, а сам с превеликим трудом добрался до Пензы. Из Пензы на верховой лошади прибыл в Саранск к стольнику князю и воеводе Никите Приимкову-Ростовскому. Поведав ему о наших злосчастьях, просил выслать подводы встречь моим стрельцам, которые по зимнему тракту пеши шли от самой Пензы по причине забратия у них казенных подвод. Был уже двадцать третий день декабря, и все наши злоключения длились более десяти ден.

– Да-а, невеселая история, – задумчиво обронил Иван Назарович, поглядывая на стрелецких командиров, словно хотел угадать, надежны ли они, не отдадут ли свои ружья разбойным казакам, доведись быть какому набегу под стены города.

– Когда мои стрельцы приехали на посланных встречь им подводах, из Саранска воевода князь Никита Приимков-Ростовский отправил нас в Москву. И там в Разбойном приказе учинили каждому в отдельности крепкий спрос. – Пятидесятник Аникей Хомуцкий, при воспоминании о невеселом времени, помимо воли передернулся всем телом, из горла вырвалось непроизвольное: «Бр-р-р!» – Дознавались докучливые московские дьяки, не было ли у нас с теми казаками какого тайного сговора. Убедившись, что мои стрельцы не путаются в своих ответах на спрос, без батогов и дыбы отпустили вновь на Астрахань… к треклятому…

Аникей, вдруг побелев, умолк на последнем слове, как бы налетев головой с разбега на низкую перекладину в воротах… Воевода поджался, готовый поймать пятидесятника на хулительной фразе в сторону государева посланца князя Прозоровского, и даже маэр Циттель вскинул белесые брови, почуяв, что у Аникея Хомуцкого готово слететь с языка роковое проклятие в чей-то высокий и титулованный адрес.

Побарабанив пальцами о столешницу, нахмурившись, поджав губы, Хомуцкий откинулся спиной к стене. Все молчали выжидательно, и только маэр Циттель вновь начал возить сапогами по дощатому полу, явно скучая от выслушивания безразличной ему судьбы стрелецкого пятидесятника.

– Да-а, братцы, – выдохнул с каким-то свистом в груди и докончил оборванный разговор Аникей. – Думал, отпустят меня в Самару, а очутился снова на берегу треклятого Хвалынского моря! – Звериным чутьем Аникей почувствовал опасность и вместо ненавистного имени астраханского воеводы назвал безобидное Хвалынское море, только мелкое подергивание века выказывало кипевшее в его душе волнение.

– Ну и каково теперь в Астрахани? После ухода из города казаков Разина? – спросил Михаил Хомутов, радуясь, что друг не обмолвился резкой и опасной фразой. – Должно, ликует князь Иван Семенович, душой отдыхает опосля такой передряги?

И лучше бы не упоминал этого имени!

– Иван Семенович? – у побледневшего Аникея Хомуцкого при одном упоминании этого имени даже губы задергались от внезапно вскипевшей злости, и он, не сдержав все это в себе, выкрикнул так, что, пожалуй, и подьячие с писарями в соседней горнице разобрали его слова. – В Астрахани воевода Прозоровский заковал и бросил меня в пытошную в железах! На те же крючья вздыбил, вспомнив мое жалостливое отношение к атаману Максимке Бешеному! Пытал с пристрастием о сговоре с казаками станицы. Кричал, ногами топал о каменный пол: «Ты сам вор и разбойник! Максимку твоего воры в Царицыне спустили к Стеньке, а ты и сам станицу спустил!» Не довольствуясь усердием ката, сам плетью по голове стегал! – Аникей скинул шапку, рукой поднял со лба густые темные волосы, обнажив два рубца с синеватыми, едва поджившими корочками. – Обещал до пят содрать кожу, сожалел, что с Москвы меня спустили, не поломав костей на дыбе! Вот какова вышла благостная награда за ратную службу… вовек не забуду!

Стрелецкие сотники растерянно переглянулись: ну и ну! Вот так новости! Вот так князь воевода Иван Семенович! Ох как скор на зряшную расправу! Яицких казаков показнил, не дождавшись государевого приговора, а теперь стрелецкого командира безвинного на дыбу вздернул!

«Воеводы наши рубят сук, на котором сами же сидят! – с неожиданным страхом подумал Михаил Хомутов. – Не повиснуть бы им опосля на пенечках тех же суковин, ежели сук долу свалится!»

– И… как же ты сошел с той пытки? – Алфимов завозился на лавке: будет ему морока с этим пятидесятником, ежели самовольно бежал из-под караула! Надобно срочно написать отписки в Разбойный приказ и все доподлинно узнать, и в Астрахань к князю Прозоровскому.

– Как сошел? – переспросил Хомуцкий и настороженно кинул взор на воеводу. – Должно, по стариковской мудрости: разбойник скачет с лихом, да Господь идет с милостью. – Аникей, нахмурив густые брови, филином глянул на дьяка Брылева, который шумно зевнул и перекрестил себе рот. – Пронес Бог грозную воеводскую тучу мимо моей головы, потому как через две недели из Москвы примчал нарочный из Стрелецкого приказа, где и о нас было малость писано, в оправдание, и в укор сошедшим на Дон казакам, которые выказали свое воровское, дескать, намерение и далее перечить во всем великого государя указам.

– Выходит с твоих слов, что по тем разъяснениям тебя и выпустили из пытошной? – высказался в раздумии Иван Назарович. И трудно было понять по выражению его отрешенных в эту минуту глаз, рад он возвращению в Самару пятидесятника или сожалеет. Похоже было, ему жилось куда как спокойнее, ежели бы в Самаре поменьше обреталось стрельцов, нахватавшихся, как он догадывался, всяких мыслишек от донских разгульных казаков. И без того, что ни день, услужливые шиши[106]106
  Шиши (стар.) – лазутчики, соглядатаи.


[Закрыть] несут ему в уши тайные доносы, что стрелец Никитка Кузнецов, а вкупе с ним и десятник Митька Самара уже в который раз собирают вокруг себя стрельцов, горожан или посадских простолюдинов и баснословят о морском походе вора Стеньки Разина, всяческими восхвалительными словами описывают великое богатство, добытое казаками в удачливом походе. А посадский человек Пронька Никитин сын Говорухин, родной братец сбежавшего от сыска и дыбы Игнашки Говорухина, не устрашился молвить принародно, что ежели по нынешней весне вновь на Волге объявятся донские казаки Степана Разина, так и из Самары многие к нему на низ подадутся. Ему же поддакивали посадские Ромашка Волкопятов да Ивашка Мухин, а иные там бывшие стрельцы с Ивашкой Балакой в знак согласия головами мотали, под стать безмозглым подсолнухам на ветру…

Невеселые воеводовы раздумья резко-визгливой репликой прервал маэр Циттель. Пристукнув ножнами шпаги о пол, он бестактно громко прокричал:

– Князю и фоефоде Ифану Семенофичу у Астрахань-города нада было хорошо браль фороф за руки-ноги и фсех раздефать! Ружья, сабля отбираль, с голым-м… спина нах хауз – домой пускаль! Теперь фор Стенька красофаться как… как из сказка красифый рыцарь на богатый коне ферхом! Да!

Михаил Хомутов, не сдержавшись, захохотал, сотник Пастухов подергал длинными, отвислыми, с густей сединой усами, не без издевки поучил прыткого Карла Циттеля:

– Не торопись, маэр, в герои, коль ворог от тебя за тысячу верст! Моли своего лютеранского бога, чтоб тех фороф с Дона да под наши берега не нанесло буйными ветрами!

– Напугаль до умиральки! – фыркнул гололицый маэр и презрительно скривил тонкие губы. Его светлые глаза глядели на сотников с наглым вызовом, особенно на все еще улыбающегося Михаила Хомутова. – Фороф-казакоф бить нада, а не любофалься ими!

– Тебя, Карла, учить словами все едино что с бороной по лесу ездить! – безнадежно махнул рукой Пастухов. – Есть на грешной земле такие вот упрямцы, коих сразу и не похоронишь…

– Меня захотель хоронить, да? – вскинулся на длинные ноги Карл Циттель. – Я на честный государя служьба пришель, а не ла-ла про донских разбойникоф говориль! Я шпагам буду махаль, а не языком!

– Вот голова неразумная, – невозмутимо пожал плечами Михаил Пастухов. – Муж впрягать, а жена лягать, так и сладу в доме нет! Ему говорят, что донские казаки не пустозвонные бахвалы, они от рождения ратному делу учатся! А ты, Карла, со своей шпажонкой прыгаешь. Иной казак тебя адамашкой без большого труда раздвоит от головы до того места, на коем за столом сидишь! Вместе с железками, в которые ты рядишься больше для близиру, чем по нужде!

– Да я тфой казака…

– Ну-ну, свару не затевайте, не к часу! – Воевода резко, даже сурово утишил готовую было вспыхнуть ругань среди командиров, когда и до оскорбления уже недалеко. – Все мы люди служивые, храбрые, присягу и крестное целование великому государю и царю Алексею Михайловичу исполним до последнего смертного часу… Теперь к делам, стрелецкие командиры. Вчера мною велено вот городничему Федьке Пастухову навозить срубовых бревен, так чтобы стрельцы от починки надолбов, сторожевых башен и ворот не отлынивали и не пеняли на крепкие морозы… А то за этими морозами скоро придут весенние пахотные работы, да рыбный промысел, да дичь полетит всякая. Чтоб в те горячие деньки зазря стрельцов от хозяйства без нужды не отрывать. Ступайте, командиры, мне к иным делам еще приступать… И еще вот что, сотники! – неожиданно сурово, с каменным лицом добавил воевода. – Следите, чтоб стрельцы не баламутили посадских смутьянскими разговорами! Это я о твоих стрельцах говорю, сотник Хомутов! Красноречив не в меру твой дружок Никитка Кузнецов всякие сказки баить, хотя я самолично его упреждал!

«Это когда ты с рейтарами к Никитке за подсвечником ввалился средь ночи?» – чуть не слетело с языка язвительное примечание у Михаила, да враз смекнул, что тогда Никите на воле не быть и дня! Ответил коротко, но с потаенным смыслом – намеком воеводе:

– Никита, надо думать, помнит и поныне о том разговоре, воевода. Упрежу еще разок, более о своих странствиях в кизылбашских землях говорить не будет.

С тем и оставили стрелецкие командиры жарко натопленную приказную избу.

* * *

С шумом и треском, торчком вздымая полуаршинной толщины льдины, бурля и напирая на берега, освобождалась от тяжких зимних оков Волга и ее младшая сестра Самара. И этот несмолкаемый многодневный гул покрывал порою колокола, которые сзывали благочестивых горожан и посадских к церковной службе.

– Антип-половод[107]107
  10 апреля по ст. ст.


[Закрыть] пришел к часу! – кричали ликующие посадские.

– Антип воды распустил, не припоздал! Быть нынешнему лету добрым и щедрым для пахаря!

Бурлила Волга, кипела кровь в венах полного сил и страсти воеводы! И не было уже, казалось, никаких сил сдерживать себя! Будь его соперником человек попроще, давно бы верные ярыжки отправили его в долгую дорогу к водяному, но сотник Хомутов, словно хитрый лис чуя за собой слежку, стерегся, один по ночам не ходил, двери держал на запоре, под подушкой – пистоль и добрая сабля на стене рядышком…

Вот и в эту ночь Иван Назарович до того распалил себя безумными видениями, что начал грезить, и, стиснув в полусне руки на груди, вдруг отчетливо ощутил около себя горячее и гибкое тело молодой сотниковой женки… С тоской и с надеждой на уступчивость заглядывает он в ее янтарно-сияющие глаза, но вместо страстного, желанием приглушенного шепота слышит суровое, как отповедь, слово:

– Не ходи за мной, воевода! Не срамись сам и не срами замужнюю бабу!

И свои собственные слова, отраженные от чутких стен пустого храма, доносятся опять до воеводы:

– А нешто знает собака пятницу? Как проголодается, все подряд ест; и постное и скоромное… Все едино тебе от моих рук не отвертеться, хотя бы и сотника потерять мне пришлось!

– Отойди, бес постылый! – в ненависти и в гневе вскрикивает Анница, в руке у нее вдруг сверкает острый нож…

Воевода вскидывается с измятой постели, долго приходит в себя, мнет лицо влажными, дрожащими пальцами. Успокоившись, встал с кровати, толчком распахнул окно и с жадностью вдохнул прохладный, особенный весенний воздух, в котором слились воедино запахи воды, земли, сырого песка и влажного дерева. Стоял, глядел на темную волжскую воду, и на проплывающих вдали редких льдинах ему опять же чудилась босоногая Анница Хомутова с длинными, как у русалки, расплетенными волосами, в просторной белой сорочке… Иван Назарович молил скорее взойти солнце, но и день не давал ему облегчения. Противу собственной воли он каждый день вновь и вновь занимал место в соборе так, чтобы хорошо видеть молящуюся Анницу. И ежели она иной раз меняла привычное место – слева от амвона, то воевода, стараясь войти в собор после Хомутовых, непременно протискивался ближе и, вгоняя молодую стрельчиху в краску стыда и гнева, горячими неотрывными глазами ласкал ее шею, щеки и губы…

Спустя неделю после ледохода на Волге взволнованная Анница, накрывая стол пришедшему со службы в дальнем разъезде супругу, не сдержалась и сказала с нескрываемым раздражением:

– Ныне вновь воевода мне дорогу конем загородил, как шли мы с матушкой и с Параней Кузнецовой от обедни.

Михаил медленно отстранил ложку ото рта, перестал хлебать щи, легкая бледность легла на чистое, только что бывшее румяным лицо.

– Неймется долгоносому кобелю, стало быть… Молвил что?

Анница присела рядышком, ответила, что слов никаких воевода Алфимов ей не сказал, только постоял малое время, не пропуская, потом недобро усмехнулся и поехал далее, к приказной избе. С ним был и его холоп Афонька, будто петух разодетый, в ярких синих шароварах и в малиновой шапке.

– К чему бы та его усмешка, Миша? – тревожилась Анница, головой прилегая на плечо мужа. – Чует мое сердце, какую-то пакость мыслит учинить над нами этот змей-горыныч!

– Не посмеет, моя русалочка! – Михаил ласково обнял женку, погладил по волосам, поцеловал в висок. – Вся Самара знает, что он тебе ходу не дает! Стрельцы Митька Самара да Никита Кузнецов давно уже подговариваются пустить ему красного петуха под крышу, да я удерживаю их. Поостерегется на лихое дело воевода – ведь и ему тогда не избежать погибели. Бери ложку, вместе и мне будет веселее хлебать. А в мое отсутствие просил я Митьку Самару со своими стрельцами по ночам за нашим домом досматривать ради бережения. Коль кого изловят, жив не сойдет с подворья. Думаю, о том и воеводские ярыжки ему уже в уши нашептали…

Едва отобедали, как прибежал нарочный из приказной избы с повелением спешно идти к воеводе по весьма важному делу.

– Должно, сызнова будет требовать стрельцов к постройке своих хором, – в сердцах проворчал Михаил Хомутов, одеваясь. – Неужто казны у воеводы нет, чтоб людей нанять и строить? Иное дело, когда товарищи своей волей помогают бескорыстно, а тут…

Анница у порога горячими руками обняла его за шею, а когда он шагнул за порог, торопливо перекрестила мужа в спину и напутствовала:

– Будь осмотрителен, Миша… Не горячись только!

В переулке его приметил сотник Пастухов, попридержал шаг.

– Ведомо тебе, что там стряслось? Я только что воротился из дальних караулов, два дня дома не был, – поинтересовался Хомутов у товарища, лицо которого, всегда выдержанного и невозмутимого, теперь выглядело крайне озабоченным. Сотник вскинул глаза на Хомутова – тот был выше Пастухова на полголовы, – чертыхнулся, поскользнувшись на дороге, мокрой после ночного, первого по весне освежающего дождя, угрюмо отозвался:

– Будто в кремль к воеводе гонец из Саратова въехал, с донскими вестями, так передали мне от Спасской воротной башни стрельцы из караула.

Неприятное предчувствие тяжело легло на сердце, взглядом отыскал купола собора, перекрестился.

– Неужто Стенька Разин сызнова зашевелился? – тихо сказал, вернее, подумал вслух Михаил Хомутов. – Только мне этого теперь и не хватало… Не от того ли загадочная ухмылка у воеводы?

– Ты о чем шепчешь? О старом знакомце Разине? – переспросил Михаил Пастухов. – Да-а, похоже, от него новое беспокойство… Похоже, и этим летом не миновать нового астраханского похода, – проговорил угрюмо Пастухов, широко шагая по сырой улице. – Гляди-ка, вона и Юрко Порецкий вослед прыткому Карле Циттелю по грязи лезет! Военный совет будет при воеводе, не к добру…

Юрко Порецкий издали поприветствовал стрелецких сотников, маэр Циттель, притронувшись двумя пальцами к шапке, молча проследовал впереди всех к крыльцу.

Долго обшаркивали ноги, однако пока уселись по лавкам, полы в приказной избе истоптали изрядно. На этот раз, кроме четырех военачальников, никого не было, только сам воевода и дьяк Брылев, сивоусый, редковолосый. Дьяк умостился в дальнем углу за столом с бумагами; насупленный воевода, повесив шубу в левом углу и оставшись в полукафтане синего цвета и в синих же штанах, вправленных в сапоги, стоял недвижно у стола. Оглядев сотников и рейтарского командира, Алфимов вынул из ящика стола скрученный лист грамоты, молча повертел ее в руках и заговорил хрипловатым, простуженным голосом – умудрился на озерах за Самаркой, охотясь на дичь, провалиться в воду по пояс, едва Афонька выхватил его из студеной тины.

– Да будет ведомо вам, командиры, что в столице Донского казачьего войска Черкасске разбойник и вор Стенька Разин со своими злоумышленниками воровски ухватил государева доверенного жильца[108]108
  Жилец – уездный дворянин, живший при государе временно, на военной службе.


[Закрыть] Герасима Евдокимова и, крепко бив всенародно, опосля того повелел посадить в воду!

Михаил Пастухов едва не разразился непристойной бранью, вскочил на ноги и выкрикнул:

– Да он что, белены объелся? Ведь это война с Москвой!

Алфимов, вытерев платком залысины, влажные от жары в приказной избе, осуждающе глянул на сотника. Припухшие веки говорили о том, что спалось воеводе в эту ночь плохо.

– Не впервой на разбойном Дону царских посланцев так-то встречают, – вразумил Иван Назарович стрелецких командиров, хотя преотлично сознавал, что не всякий год на вольной реке собирается такая непокорная воинственная рать с отчаянным и славным у черни атаманом. «К этакой бочке пороха да только недоставало искры…» – подумал воевода и сказал вслух: – Но побитие Евдокимова может стать роковой искрой к донской бочке пороха…

– Кто извещает о происшедшем на Дону? – спросил Юрко Порецкий, тяжело поворотил короткой шеей – смотрел то на воеводу, то на маэра Циттеля, который сидел на лавке с полузакрытыми глазами и с блаженной ухмылкой на губах. «Ишь, лютеранин, будто и не в горе ему наши кровавые дела!» – с досадой подумал Порецкий и едва не сплюнул на пол в сторону немца.

– Прислал сие известие третьего дня новый царицынский воевода Тимофей Васильевич Тургенев. Еще уведомляет он нас, да и Саратов тоже, что допрежь того злодейства с государевым жильцом был в Черкасске большой круг, куда со своими казаками явился кагальницкий вор Стенька. Своим многолюдством он вовсе привел войскового атамана Корнилу Яковлева в большой трепет. На кругу есаулы Разина вопрошали казаков, куда им по весне походом двинуться. Сидеть казакам в своих станицах было уже невмоготу, к тому же, будто нарочито это сделано, их стольный град Черкасск в феврале месяце изрядно погорел, даже церковь не уберегли от огня… Потому старшины и домовитые казаки озаботились собственным обустройством, а не перетягиванием голытьбы на свою сторону щедрыми подарками, как это прежде бывало при общих кругах… Напротив того, разбойник Стенька награбленного добра и денег не жалел!

– Отчего же государева казна не помогла войсковому атаману деньгами и харчишками, чтоб приласкать голытьбу и тем отворотить ее от мятежа? Неужто не додумались до такой истины московские бояре? Выходит, атаман Разин во сто раз прозорливее оказался московских думных бояр, – поразмыслил вслух Юрко Порецкий и пожал крутыми плечами. – А теперь во что это обернется?

Воевода прошел вдоль стола, заложив руки за спину, на спрос этот пояснил, как сам это дело разумеет:

– Мыслю, что после недавней войны с поляками и крымцами государева казна под стать худому решету. А брать сызнова стрелецкие деньги, как брали трижды за войну, тако же опасно, могут быть посадские бунты…

– Могли бы бояре да попы с церквей подсобить государю, не все с посадских стричь. Теперь стократ дороже обойдется московским боярам казацкий бунт задавить, – проговорил с тяжким выдохом сотник Михаил Пастухов, словно ему были ведомы скрытые до времени помыслы Разина.

– И что же на круге порешили? – прервав Пастухова, спросил Михаил Хомутов, ответив про себя, что теперь ему понятна причина злорадной ухмылки воеводы: уже знал о событиях на Дону и надеется вскорости услать сотника из Самары. – Куда двинутся войском?

Алфимов быстро глянул на Хомутова, и какие-то радостные искорки на миг осветили изнутри серые и неприветливые глаза, но воевода тут же притушил их, опустил к посланию воеводы Тимофея Тургенева, ответил:

– Было три спроса от есаулов. Идти ли на Азов? На это казаки умолчали. Идти ли на Русь на худых бояр? На это казацкое «любо!» прокричали немногие. Когда же спросили их: идем ли на Волгу? – тут ужо, как пишет воевода Тургенев, весь круг, за малым числом старшин и домовитых казаков, заголосил, что идти им всем на Волгу.

Маэр Циттель, не менявший позы и безучастного выражения лица все это время, неожиданно развеселился, чмокнул губами и выкрикнул:

– Какой драка будет! Кто помираль цум тойфель[109]109
  К черту! (нем.)


[Закрыть], который награда от государя батюшка получаль! А по такой награда и дерефеньку с мужиком и бабам мит хаузен[110]110
  С дворами (нем.).


[Закрыть] даваль! Карашо будет жить маэр! Большой драка для зольдатен – зер гут[111]111
  Очень хорошо (нем.).


[Закрыть]!

– Пошел бы ты со своим зер гутом в большой зад! – взорвался Михаил Пастухов. – Отчего улез в Самару отсиживаться от большой драки с крымцами? Отчего не напросился со своими рейтарами под Вильно или под Белую Церковь? Давно отхватил бы себе в награду аршин российской земельки! Все вы мастера с русским мужиком необученным драться да награды у государя из рук рвать!

Циттель, молча раскрыв рот, начал было наливаться пунцовым соком, готовый взорваться криком, но Михаил Хомутов с такой злостью глянул на него, что маэр сразу понял: еще одно неосторожное его слово, и сотники могут в кулаки взять по своему «варварскому» нраву! Тут, в глуши, у них свои порядки. Ругнувшись на своем языке, маэр Циттель отвернулся в угол и затих.

Воевода покомкал короткую бороду, счел за уместное не отчитывать сотника Пастухова за резкие слова, к тому же и сам в глубине души был согласен, что не дело радоваться возможному кровавому бунту на Руси! Сказал лишь в назидание:

– Вот так, стрелецкие командиры, чтобы нам не проспать воровского набега, надобно усилить ратную службу в городе, да и на дальних подступах, потому как не токмо по реке могут грянуть воровские казаки, но и конно по степи. Уразумели?

– В Москву бы прописать, чтоб стрелецкого голову с московскими стрельцами прислали, – присоветовал Юрко Порецкий. – У нас с рейтарами всего пять сот ратных людей. От многотысячного казацкого войска не отобьемся.

Алфимов в сомнении пожал плечами, медленно высказал свои резоны:

– Ежели пошлют стрельцов из Москвы, то под Царицын да под Воронеж. Те города ближе к Дону… Опасение у меня в душе, как бы и наших стрельцов не побрали в поход… – И распорядился, давая знать, что главные вести уже сказаны: – Идите к ратной службе, сотники, учите стрельцов отменному огненному бою. Только пищалями да пушками можем отбиться от набеглых казаков Разина, на это уповаю. А ворвутся в город – плыть нам по Волге до Астрахани… Альбо на дне лежать, с камнями на шее… Порадейте на государевой службе, стрельцы.

Михаил Хомутов с тяжелым недугом в душе отмолчался, когда маэр и сотники вразнобой стали уверять воеводу, что государевой присяге будут верны. «Меня призываешь к верной службе государю, а сам, безбожник-прелюбодей, смерти моей ищешь, к моей жене ночным татем подкрадываешься в похотливых помыслах! Прохода ей не даешь, срамишь перед всем городом… Не угомонишься – угомоню сам, доведись какой смуте быть в городе!»

И для воеводы не остались неразгаданными мысли Хомутова, уж больно выразительно горели его глаза в ту минуту! Он хотел было выговорить прилюдно, однако, увидев стиснутые зубы и желваки на скулах, счел за благо до поры до времени не злить сотника попусту, не выказывать, что вник в потаенные мысли своего супротивника.

«Ништо-о, мужик-лапотник! Не тебе тягаться с царевым стольником! Мой родитель еще при Богдане Хмельницком от великого государя и царя в посольствах хаживал, а твой и тогда бердыш на горбу таскал! – рассудил про себя Иван Назарович. – Чует мое сердце, не нынче, так завтра вскинется на Дону новая драка, сызнова поплывешь ты под казацкую пулю альбо под лихую саблю! Донским ворам во владении оружием не откажешь, тут сотник Пастухов стократ прав», – думал воевода, выпроваживая стрелецких командиров из горницы приказной избы.

– Тяк-тя-ак! – подал голос из угла смирно сидевший там Яков Брылев. – Быть, ох и быть большой беде!

– Покажет волчьи зубы Стенька, чтоб ему ершом колючим подавиться! – угрюмо буркнул воевода, быть может, впервые осознав, что, случись большая свара на Руси, так и ему не отсидеться в тиши и покое! Позавидуешь тем, кто на севере, в Архангельске, служит, а не на теплой Волге!

Из Царицына, хотя и с заметной задержкой за изрядным расстоянием, через Саратов приходили известия, одно тревожнее другого. Спустя десять дней после побития государева посланца Герасима Евдокимова голутвенный атаман Разин со своим войском поднялся вверх по Дону к Переволоке. 9 мая 1670 года вошел в Паншинский городок, куда вскоре к нему со многими казаками и беглыми крестьянами прибыл знаменитый атаман Василий Ус.

Лазутчики царицынского воеводы, проникшие в войско Степана Разина, известили, что 13 мая в Паншинском городке состоялся новый войсковой круг с вопросом: «Любо ли вам всем идти с Дону на Волгу, а с Волги идти в Русь против государевых неприятелей и изменщиков, чтоб нам из Московского государства вывести изменников бояр и думных людей, и в городах воевод и приказных людей извести под корень?»

Читая это известие, дьяк Брылев, не совладавши с нервами, задрожал голосом, в пальцах заплясала отписка царицынского воеводы:

– Что же это он… вор… творит, а? – заикаясь, выговорил дьяк и поднял на сумрачного воеводу испуганные глаза.

– Не дрожи, Яшка, ранее срока, – выговорил ему Иван Назарович и добавил назидательно, словно отроку: – Смерть не близка, так и не страшна покудова… Чти отписку далее, знать надобно…

В отписке переименованы пущие изменники бояре, и первым среди них наречен князь Юрий Долгорукий, повинный в жестокой казни старшего брата Степана Разина, походного атамана Ивана Тимофеевича. Затем числились князь Никита Одоевский, думный дьяк Дементий Башмаков, стрелецкий голова окольничий Артамон Матвеев с иными.

– Не все, батюшка Иван Назарыч, у донских разбойников в злодеях ходят! – поднял удивленно брови Яков Брылев. – Вота, наречены и добрые: князь Иван Воротынский да князь Григорий Черкасский. Разинские воры так изрекли свои пояснения: «Как-де они, донские казаки, бывают на Москве в станицах, и их они, добрые князья, кормят и поят весьма справно…».

– Каким днем помечена отписка? – спросил Иван Назарович, вставая из-за стола: разболелась что-то спина, и ломило так, что в одном сидячем положении долго быть трудно.

– Четырнадцатым маем, – ответил Яков Брылев, глянув на последний лист, и удивился: – Неделя уже минула! Надобно весьма скоро ждать горьких вестей из-под Царицына. Не замешкалась бы Москва с присылкой ратной силы к Волге разбойникам в устрашение.

Иван Назарович в большой тревоге посмотрел на отписку, положенную дьяком на стол, глянул в окно, за которым наступали вечерние сумерки, с беспокойством вслух поразмыслил:

– Сдюжит ли воевода Тургенев воровского приступа? Ему первому на их пути становиться, первому и…

В тревожном ожидании прожили самарские стрельцы три дня, но гром грянул не со стороны понизовых городов, а с севера, из Казани, откуда приплыл голова казанских стрельцов Тимофей Давыдов.

Казанские стрельцы приткнулись на своих стругах у Воскресенской слободы, по сходням сошли на берег, разбили стан в полусотне саженей от сырого песка, ближе к дубраве. На окраине слободы задымили многочисленные костры, в артельных котлах забулькала пшенная каша. И пока начальные люди – голова казанских стрельцов со своими тремя сотниками да самарские командиры сходились к воеводе на совет, стрельцы успели сготовить обед. Верховые служивые с долей усмешки поглядывали на деревянную стену и башни Самары – супротив их могучего каменного кремля эти оборонительные сооружения казались игрушечными.