Текст книги "Самарская вольница. Степан Разин"

– И то! – обрадовался Максим Леонтьев. – Берите, стрельцы, а то у меня по спине зуд нехороший пошел. Вот и славно, – разулыбался посадский. – Нет бумажки, и никаких забот. – И на церковь перекрестился, Никите озорно подмигнул: – Не припоздайте, постояльцы, к ужину, я вас здесь во тьме с мисками искать не буду, голодными в ночь останетесь. Пойду я к дому, к детишкам…

Разинские посланцы вслед за ним отошли чуток от угла и встали, будто на кремль глядят, а сами тайком косятся – понесут стрельцы атаманово письмо к сотнику или не понесут.

– Разглядывают, – прошептал Игнат Говорухин. – Должно, грамоты не ведают, а прознать хочется. Вона-а к ним еще двое подошли.

– Взял лист в руки, чита-а-ет! Ой, славно! Ну, брат Никита, еще один кусочек атамановой закваски в воеводское тесто всунут!

– Интересно, где теперь Тимошка? Что с ним? И что мыслит делать синбирский воевода по тем слухам, что к нему уже из острога, наверное, дошли? – с долей беспокойства подумал вслух Никита, не отрывая тревожного и беспокойного взгляда от могучих стен синбирской тверди – кремля.

* * *

Воевода Иван Богданович Милославский вытер платком взмокшие под шапкой залысины, внимательно осмотрел стены кремля, глянул в поле, где только что шло сражение, перекрестился: не побить князю Борятинскому с его малой ратной силой и не согнать в Волгу воровское скопище! Да и то сказать, привел с собой на выручку синбирской тверди рейтар тысячу триста человек, из которых каждый третий без коня, да несколько сот дворянского ополчения, которые, со слов самого воеводы Борятинского, не лучших статей ратники… В полковых списках, на Москве писанных, иные уже мертвы, иные по два и по три раза внесены для видимого множества и для увеличения государевой казны, даваемой на полк командирам.

– Что же князь воевода Петр Семенович мешкает-то под Казанью? Аль чем так озабочен? Или черная кошка дорогу перебежала, и страх напал на его стрельцов и рейтар? – Иван Богданович, вспомнив кравчего Петра Урусова, сморщил лицо, будто горсть мороженой клюквы в рот кинул, – давно эта неприязнь между ними пролегла, теперь на государевом деле от той неприязни быть большой порухе: не к Синбирску спешит кравчий Петр Семенович, а отговорки себе придумывает!

– Кабы его полки сюда пришли спешно, глядишь, совокупно и побили бы вора Стеньку!

Размышляя о делах ратных, воевода Иван Богданович бережно спустился со стены, бревенчатым переходом прошел в большую приказную избу, треть которой он занимал под свои покои: служба службой, а обед пропускать – великий грех! Да и донские воры, видно было, взяли роздых.

– Теперь бы ему самый раз на Стеньку Разина, исполчившись, всей силой грянуть, – вновь вспомнил о воеводе Урусове Иван Богданович. – Тогда бы и я из кремля всей силой вышел бы… А так рискованно мне все полки за стены пускать! Докладывают дозорцы, что и с южной стороны в лесу видно людское скопище. А ну как грянут со спины, собьют моих стрельцов вместе с воеводой Юрием Никитичем да погонят за Свиягу, а? – И Иван Богданович мелко перекрестился. – Останется кремль без обороны, ворам на лихое дело опорой в здешних краях станет, как Саратов да Астрахань на Волге!

Раздеваясь в прихожей, воевода Милославский, сняв шапку с собольим мехом, потряс пышно-волосатой шевелюрой, похожей на львиную гриву, сказал сам себе:

– Ну уж нет! Пущай князь Юрий Никитич о себе озаботится, а я ему более не защитник! – твердо решил воевода. – Он как прибежал сюда, так и убежит, ежели невмочь станет! А на мне город и вся засека от государя в бережение дана…

Денщик Тимошка, запыхавшись, с влажными круглыми глазами, вошел в горницу, когда воевода уже за ложку взялся, отобедать сам по себе, без домочадцев, которых счастливо успел спроводить на Москву, от лиха подальше, памятуя горькую судьбу близких астраханского воеводы, – потерял воевода Прозоровский не только свою голову, но и старшего сына. И то, видно по воле Господа, счастье, что вор Стенька не тронул княгиню и младшего сына, древо рода не пресек…

– А-а, ты прибег! – обрадовался Иван Богданович, откусил хлеб и зачерпнул ложкой густых щей. Специально поставленная к князю от княгини дворовая стряпуха, молодая и лицом пригожая молодуха, издали глянула на красивого денщика, заалела щеками и поспешила отойти в дальний угол, где царил спасительный полумрак, и смотрела оттуда на князя, сцепив руки на грудь, стараясь по нахмуренному лицу угадать – как покажутся князю щи. Вдруг не в меру солоно или кисло? Быть тогда грозе! Князь еще хлебнул, взглядом указал Тимошке на стул у двери, переждать и отдышаться. Когда ложка чиркнула по дну миски, спросил:

– Ну, сказывай, каково в остроге? Крепко ли стоит стрелецкий голова Гаврилка Жуков?

Тимошка живо вскочил со стула, с поклоном поведал:

– Стрелецкий голова, батюшка воевода и князь, стоит крепко… Да в остроге… – и замялся Тимошка, покосившись на стряпуху, – да в черном люде сильное смущение происходит.

– Что так? – Иван Богданович миску с ложкой отодвинул, к мясу не притронулся. – Ну-ка, сказывай, что проведал? Говори без утайки, иначе ярыжек пошлю для нового сыска!

– Ярыжки, батюшка воевода и князь, и без того уже в приказной избе сидят, томятся тебе о том же поведать, – снова поклонился Тимошка. – А смущение средь стрельцов, посадских да гулящего люда происходит от прелестных писем Стеньки Разина. Письма в городе расклеены и средь стрельцов по рукам пущены…

Иван Богданович как и не сидел за столом – стряпуха тут же пропала за боковой дверью, – скорехонько пробежал по горнице до окна, глянул: на высоких стенах московские стрельцы, острога не видно, но там полно стрельцов и детей боярских. И в их головах, оказывается, смута уже зреет!

«Кто-то их на лихой бунт подбивает! Но кто? Свои воры завелись, будто черви в муке, аль со стороны как-то наползли? Должно, со стороны, коль прелестные письма Стеньки пошли по городу, а те письма куда страшнее черной оспы! – И неожиданно пришла подходящая, как показалось, мысль: – Надобно для секретного догляда выпустить в острог Кривого! Вдруг да признает, кого прежде видел!» – Воевода-князь приободрился от такого решения, неприятный холодок в затылке поутих, спросил нетерпеливо:

– А что дремлет земский староста? Почему не пошлет ярыжек ловить воровских подлазчиков? Что прознал об этом?

– Прознал, батюшка воевода и князь, – поклонился Тимошка. – Земский староста Исайка Фалелеев бежал из города вчерашним еще вечером, прихватив из дому особо нужные вещи. Дьяк синбирской приказной избы послал после обеда своих ярыжек. Те ухватили писца Ермолайку, распознав в прелестных письмах его руку, и поволокли было к тебе в кремль, батюшка князь Иван Богданович. Ермолайка уперся, будто не он писал копии с прелестного письма воровского атамана, криком толпу собрал на торге. Подоспели тут какие-то двое из детей боярских, Ермолайку у ярыжек взяли под свою стражу, набежавшие посадские, гулящие и с десяток стрельцов ярыжек крепко извалтузили, их тулумбасы[141]141
  Земские ярыжки носили с собой тулумбасы – небольшие барабаны, вместо них впоследствии были введены полицейские свистки, чтобы призывать к себе на помощь.


[Закрыть] ногами поразбивали, так что ярыжки в приказной избе еле укрылись от побоев. Вот каковы пакостные вести из острога, батюшка князь Иван Богданович…

Жаркая истома вдруг покрыла тело воеводы, он рванул на груди полукафтан, будто жар был от него.

– Ах, воры, ах, дети аспидовы! – ругался воевода, быстро вышагивая по горнице туда-сюда, резко остановился. – Что же стрелецкий голова Жуков? Он об этом извещен?

– Я самолично голове Жукову сказывал о побитии ярыжек!

– Послал он кого ловить воровских подлазчиков?

Тимошка поклонился, тем спрятав в глазах нахальные смешинки – стрелецкому голове он о разбойных действиях «детей боярских» не извещал ни словом, воеводе же соврал:

– Грозил выслать караулы из детей боярских, батюшка воевода и князь. Да лихо в том, что набежало в город с линии и из ближних сел да деревень люда всякого, малознаемого. Как тут подлазчиков распознать? Половина из тех, кто на стенах теперь стоят, – тако же прибежавшие в острог по сполоху, иные и первый раз в Синбирске.

Чертыхнувшись в душе, воевода вынужден был признать, что стрелец говорит святую истину. Иван Богданович опустил голову, прошел к окну, встал, в каком-то изнеможении оперся о прохладный, крашенный белой краской подоконник, с небывалой прежде отчаянностью почувствовал близость смерти, будто ее прохладное покрывало уже легло на плечи… Он, похоже, позабыл напрочь и о денщике, и об оставленном обеде. Простоволосый, в атласном распахнутом полукафтане, стоял у раскрытого окна, помимо воли прислушиваясь – спокойно ли в остроге? Не началось ли?

– Что тогда? Коль заворуют – наверняка ждать мне смерти, как и понизовым воеводам… – вслух рассуждал Иван Богданович, с трудом отгоняя исподволь возникающую мысль о скорой погибели. – Ежели детей боярских в кремль увести? И без того там уже тесно будет, и голодно, случись быть долгой осаде… Да и стрельцы с посадскими и гулящей братией вовсе заворуют, преклонятся к донскому вору в тот же час!.. А ежели так? – И голову вскинул, что-то порешив уже про себя.

– Как, батюшка воевода и князь? – спросил Тимошка, словно Иван Богданович советовался именно с ним.

– Покличь сюда подьячего Фролку. Живо! – в нетерпении притопнул ногой воевода, и Тимошка стрижом вылетел в соседнюю комнату, ухватил немолодого уже, облысевшего подьячего за ворот, сорвал со скамьи – спал, бездельник, за столом после обеда!

– Живо, Фролка, метись к воеводе! – и пристращал приказного: – Ух, лютует! Как с горячей сковороды соскочил!

С подьячего Фролки дремота слетела, как если бы его с теплой печи да в ледяную прорубь нагишом бултыхнули! Схватил шапку, хлопнул ее на голову и за страшную дверь скакнул. Тимошка сунулся было следом, но воевода сурово прикрикнул:

– Погодь там! Покличу! – Тимошка остался в приказной половине. Подьячие да писаря, думавшие передохнуть, пока воевода будет трапезничать, вновь взялись за перья, забубнили.

– Тимошка! – послышался из-за двери грозный княжий покрик, и услужливый денщик не заставил себя ждать. – Снеси этот пакет стрелецкому голове Гавриле Жукову. Да спешно, скоро сумерки!

– Бегу мигом, батюшка воевода и князь! – Тимошка принял запечатанное послание воеводы, вышел из воеводской избы и тесной кремлевской улочкой побежал к воротам, еще издали размахивая большим пакетом. Караульные без спроса открыли калитку в воротах башни, встретили его со словами:

– Все скачешь, Тимоха, туда-сюда, будто блоха! Гляди, изловят тебя казаки Стеньки Разина! Шкуру-то спустят живо!

– Уже раз ловили! Да спустили в обрат – не надобен им такой сверчок! Хотят жирного карася ухватить! – отозвался Тимоха с моста через ров. Караульные посмеялись в ответ на шутку, а потом, смекнув, о каком «жирном карасе» молвил стрелец – не иначе как на воеводу намекал! – прикусили тут же языки и боязливо оглянулись: вслед за Тимошкой к воротной башне спешил справно одетый, не хуже иного дитя боярского, в голубом кафтане и в меховой шапке, рослый детина, с усами, но без бороды, лицо перевязано белой шелковой полоской, виден лишь правый желто-зеленый глаз с каким-то волчьим блеском. За поясом сунуты два пистоля и кривая сабля.

– Вона Кривой идет! – зашептались караульные. – Говорят, страшный человек при воеводе! В пытошной лютует похуже ката Архипки… Даже приказные его сторонятся.

Кривой издали сделал знак не закрывать калитку, молча, будто немой, поспешая вслед за Тимошкой, пошел через мост к острогу. Но воеводский денщик уже прошмыгнул мимо стражи у небольшой воротной башни. Спросив, где теперь стрелецкий голова Жуков, пропал из глаз Кривого в толпе ратных людей.

Высокого ростом, хорошо сложенного стрелецкого голову Тимошка сыскал на северной стороне острога, среди синбирских стрелецких командиров, тронул его за рукав, постарался как можно тише сказать:

– Срочный пакет от воеводы! Велено читать и сказать, как сделаешь по тому приказу? – Тимошку донимало любопытство узнать, что же повелел воевода. А что если какой приказ об атамановых посланцах? Тогда надо упредить их, чтоб надежно схоронились.

Гаврила Жуков, отойдя от командиров вправо, к наугольной башне, неровно вскрыл пакет, прочитал и сунул его в карман серо-красного кафтана.

– Так скажи, стрелецкий голова, ты верно понял приказ воеводы и князя Ивана Богдановича? – остановил его Тимошка не рукой, а вопросом. Стрелецкий голова, снова намереваясь идти, буркнул:

– Передай воеводе Ивану Богдановичу, что так и сотворю, как в его приказе писано. Ступай!

– А так ли ты понял? – не унимался денщик князя Милославского. – Меня переспросит, я что скажу?

– Так! Так! Синбирских стрельцов перевести на верхнюю против кремля стену, а на северной оставить детей боярских, – ответил, раздражаясь, стрелецкий голова, чтобы отвязаться от нахального воеводского денщика. – Будто это две бочки с пивом по стене перекатить! Стрельцы враз смекнут, что воевода им не верит и видит в них возможных пособников воровского атамана!

«Вот и славно! Вот и славно! – возликовал про себя смекалистый Тимошка и пошел с вала, тихонько посмеиваясь. – Стало быть, первая трещинка между воеводой и стрельцами объявилась! Теперь туда лезвие топора всунуть, да и раздвинуть их подальше друг от дружки! А у нас еще ночь впереди. Ай да Тимошка, ай да молодец! – нахваливал сам себя воеводский денщик, спустившись с вала острога в город. – Стало быть, и вправду, что не надобно беса, коли я здеся!»

Не сразу побежал Тимошка в кремль к воеводе, а поспешил в дом Федьки Тюменева. «Вроде бы шурина[142]142
  Шурин – родной брат жены.


[Закрыть] навестить и перекусить, ежели кто потом со спросом сунется!» – придумывал на ходу, а сам поглядывал то на идущих по городу сменных стрельцов с пищалями, то на детей боярских, которые по приказу стрелецкого головы ездили верхом, да не парами, а всем десятком! Им велено было пресекать воровские речи и сборища…

В просторной четырехоконной горнице Федьки Тюменева было от людей тесно. В углу посапывал носом, переписывая письма Степана Тимофеевича, спасенный от дыбы Ермолайка, здесь же были Никита Кузнецов и Игнат Говорухин, которые не рискнули оставаться на стенах с наступлением сумерек, зная, что стрелецкий голова распорядился ратным командирам пересчитать своих людей. И кто не в счет окажется, вести к нему для выяснения, кто и откуда в Синбирск явился. На длинной лавке разместились пятеро стрельцов и четверо посадских с Максимом Леонтьевым.

Когда Тимошка торкнулся в закрытые ворота, все невольно всполошились – вроде бы никого более не звали! Тюменев вышел на крыльцо и сердито крикнул, не тая злости:

– Кто ломится в ночь? Спать надо уже…

– Я это, Федька, впусти! – отозвался с той стороны Тимошка.

Федор даже перекрестился от радости, открыл калитку, впустил зятя, признался, что подумал, не ярыжки ли воеводские пронюхали об их сборе? После обеда ярыжек на каждом углу парами поставили, глазищами так и зыркают по прохожим. Вынюхивают, словно крысы голодные в помойной яме.

– Пришлось бы их порубать бердышами, по сполоху могла бы крупная свара затеяться. А нам она покудова не с руки: Степана Тимофеевича еще не упредили о своей готовности взять город.

Войдя в горницу, Тимошка поклонился удивленным гостям – как, воеводский денщик с нами заодно? – и обратился к посланцам атамана с новыми вестями:

– Воевода только что передал через меня приказ Жукову, чтоб всех стрельцов от Казанской дороги в остроге снять, а на их место кучно поставить детей боярских! Мнит воевода не без резона, что дети боярские будут чинить казакам более крепкий отпор.

– А нас куда? – удивился пожилой стрелец с опаленным лицом. – Неужто удумал в подвалы сунуть?

– Не сыщет столько подвалов, – резонно заметил его товарищ – их привел в дом Тюменева Игнат Говорухин, сыскав на валу острога и открывшись с полным доверием.

– Синбирских стрельцов велено перевести поближе к кремлю. Воевода мыслит, что атаман Степан Тимофеевич не рискнет послать своих казаков на острог со стороны кремля. Ведь из кремля пушки и пищали могут учинить крепкий огневой бой по ним с большим для казаков уроном.

– Ай да хитрец воевода! – Никита восхитился даже находчивости князя. – Вона какую круговерть надумал! – Повернулся озабоченным лицом к Говорухину: – Надобно тебе, Игнат, спешно идти к атаману с этой вестью! Ждет он нас, потому за весь день к острогу и близко не подступается. Так и скажи Степану Тимофеевичу, что…

Но Федор Тюменев прервал Никиту:

– Надобно вам обоим идти, да от нас провожатого возьмите бережения ради. А ну как по дороге перехватят Игната? Сам же говорил, будто чей дурной взгляд на себе почуял. К добру ли?

Никита и сам настороженно посмотрел на построжавшего лицом Тимошку, вспомнил, что когда шел по городу, то в куче детей боярских сначала словно бы знакомую спину в синем кафтане приметил, а потом мельком взгляд того человека, с белой повязкой на глазу, поймал на себе. Похоже было, что следил за ним исподтишка будто давно знакомый человек… Но кто это был? Где видел его прежде? В Астрахани? В Саратове или в Самаре?

– Случись что с Игнатом, – продолжал настаивать на своем Федор Тюменев, – и будет атаман в полном неведении. Мы кинемся на детей боярских, а известно вам, что их числом не менее нас! Драка завяжется нешуточная… Московские стрельцы гораздо ближе в кремле, чем полки Степана Тимофеевича. Изрубят нас в остроге, похлеще, чем капусту в корыте!

Никита признал доводы Федора резонными, поднял руку в знак своего согласия и встал, чтобы собираться в дорогу.

– Ты, Тимоша, непременно воротись к воеводе и смотри, не будет ли от него еще каких важных приказов. А коль что прознаешь – сообщи мне, – распорядился Федор Тюменев. – А мы как ни то известим Степана Тимофеевича. Для верности, что наш человек пришел, он скажет такие слова: «Сокол из острога к орлу с Дона». Это на случай, вдруг воевода кого от себя надумает подослать с обманными речами, – добавил Тюменев, вставая с лавки.

– Добро, – согласился Никита, и они с Игнатом спешно оделись.

– Титок, спроводи атамановых стрельцов до Тимошкиного потайного лаза, потом к Волге по круче. Там, в Черной расщелине, челн укрыт ветками, с реки его не видно. Гости уедут, а ты, пождав малость, коль все будет тихо, сюда воротишься.

– Сделаю, – согласился щекастый, спокойный Титок, надел шапку, взял у двери свое ружье, закинул за спину, прихватил бердыш. – Пошли, братцы-разинцы, время уже!

Простившись с синбирянами, за Титком подались к выходу Никита и Игнат, а с ними и Федька до городского частокола.

Было темно и туманно, когда, счастливо покинув город, атамановы посланцы, следуя за Титком и рискуя сломать шеи, спустились с волжского крутого берега к воде, прошли вниз по течению и на просторной площадке, выстланной крупной галькой, остановились – здесь в отвесном берегу была глубокая расщелина, заросшая сверху донизу кустами.

Титок прошел к воде, раскрыл наваленные ветки – под ними на веревке стоял челн с веслами.

– Садитесь, казаки, я веревку отвяжу, – негромко выговорил стрелец… И тут, прежде чем затрещали ближние кусты, Никита каким-то звериным чутьем почувствовал опасность и, выхватив саблю, успел крикнуть:

– Игнат, Титок, берегитесь!

Полыхнуло пламя, глухо бухнул пистоль, Титок без стона ткнулся головой в воду и исчез – берег был крутой и глубокий, из тьмы расщелины на площадку выметнулось до десятка детей боярских и кинулось к Никите и Игнату.

– Хвата-ай, псы вонючие! – Нечеловечески взъярившись, Никита наискось секанул ближнего, тот успел подставить свою саблю. Звонкий стальной клинок скользнул по вражьей сабле, снес полголовы вместе с шапкой.

На Говорухина налетели двое, пытаясь схватить за руки, не дать возможности вынуть саблю из ножен. Но Игнат, с рычанием разбуженного не в срок медведя в берлоге, выбросил разом вперед два огромных кулака и двинул ими так, что оба рухнули на камни.

– Живьем брать! Живьем! – заревел кто-то из кустов.

Никита, отбиваясь сразу от троих, увидел человека с перевязанным глазом и узнал – это он мельком попался тогда в остроге на глаза, ошибки быть не могло…

– Ага-а, пес воеводский, вынюхал! – закричал Никита, нащупал левой рукой пистоль за поясом, отскочил в сторону от наседавших детей боярских, выстрелил. Человек с повязкой каким-то чудом успел упасть на руки, пуля, вспоров кафтан, пропала даром.

– Никита, за мной! – крикнул за спиной Игнат; отбив двоих кулаками, он успел вскочить в челн, саблей разрубил веревку и теперь веслом отбивался от четверых, которые лезли к нему, чтобы взять живьем.

– Уходи, Игнат! Уходи-и!.. Дело дороже жизни! – выкрикнул Никита, чувствуя, что до челна ему дойти не дадут, – человек с повязкой был уже сбоку, с длинным ослопом в руках. – Уходи-и! Я буду молчать на дыбе… Жри, пес воеводский, хватай мой гостинец! – Сделав неожиданный бросок телом вправо, Никита рубанул на миг расслабившегося противника, и тот, уронив саблю на звонкую гальку, рухнул…

…Степан Тимофеевич все ждал своих посланцев – шла последняя ночь, данная им на свершение задуманного…

Самара, 1988–1991 гг.