Текст книги "Самарская вольница. Степан Разин"

– Ступай к делам, городничий, – Иван Назарович широкой ладонью хлопнул о столешницу, с нежностью погладил пальцами бархат. И это не оставил без внимания многоопытный городничий, смекнул: «Ныне же надобно снести ему в гостинец несколько аршин доброго бархата… Столы, поди, голые, особой скатерки никакой не привез!» – и с поклоном сделал шаг спиной к двери. Но воевода остановил его новым спросом:

– Ныне самолично осмотрю городовые укрепления, о которых тебе по службе радеть, в добротном ли состоянии? А днями загляну и в губную избу[91]91
  Губная изба – присутственное место, где заседал губной староста где шел уголовный суд и расправа.


[Закрыть], дела у губного старосты просмотрю, кто и за что там у тебя в правеже да в дознании каком сидит! Еще спрос сниму с кабацкого откупщика, не таит ли со своими целовальниками от великого государя напойные деньги.

– Семка Ершов, батюшка воевода, кабаки содержит исправно, – заверил Алфимова приказной дьяк: сам не единожды брал мзду[92]92
  Мзда – подношение, взятка, награда.


[Закрыть] с кабацкого откупщика, потворствуя Семке разбавлять вино и пиво.

– Знаю я кабацких откупщиков – тать на тате сидит и татем погоняет! – отмахнулся Иван Назарович от дьяковых уверений. – Эту братию каждый день можно таскать на спрос с пристрастием и плетьми сечь нещадно! И ни единого раза не будет порот мимо. Ступай, городничий, да кто там еще стоит?

Федор Пастухов откланялся, спиной отступил к двери и только там, нащупав ручку, развернулся и вышел.

Ему на смену перед воеводой появился высокий бравый вояка – в железных доспехах, при сабле, в шлеме медного отлива и со шпорами на модных сапогах. Лицо худое и чистое после бритья, тонкий нос и прямые тонкие губы. Глаза светлые и словно бы без черного зрачка. На уши из-под сверкающего шлема падали соломенного цвета прямые волосы.

«Немец альбо швед какой, – догадался воевода по внешнему облику служивого. – Ныне их в столице немалое число обретается на государевой службе в полках иноземного строя. Аки церковные крысы нищими набежали на Русь святую, но храбры и жадны до золота и серебра. Позрим, каков этот в службе будет». – Иван Назарович оглядел служаку с головы до ног, а когда тот назвался, кивнул головой как бы в утверждение своей догадки.

– Маэр рейтарской слюжьба Карл Циттель, голофа конный рейтар, – и шлемом коротко качнул, не удостоив воеводу поясным поклоном.

– Исправны ли к службе твои солдаты, маэр? – строго спросил воевода. – И не берешь ли ты в солдаты семейных мужиков? То запрещается в государевом приказа Стрелецкого повелении. Тем повелением велено брать бобылей и одиночек.

Карл Циттель широко улыбнулся, выказывая известную долю независимости войск иноземного строя от местных воевод, пояснил, коверкая слова:

– Фсякий разный сольдат быфает, герр фоефода. Когда бобыль мала приходиль к служба писаться, браль рейтарам мужика, деньга платиль, ружье дафаль, училь маршиерен, на конь скакаль, саблям рубиль и пикам кололь чучаль.

Якоб Брылев, не без основания ненавидевший заносчивого и спесиво-грубоватого немца, не преминул всунуть шпильку. Потерев ладони, он тихонько, будто Карла Циттеля и не было рядом, протянул:

– Ну, не-ет! Иные мужики, батюшка воевода, жалобятся, что в строю держат их сверх всякой меры и надобности, маэр отрывает их от пашни и сенокоса, отчего мужицкое хозяйство весьма скудеет.

Карл Циттель насупил редкие светлые брови, с возмущением отговорился, размахивая рукой, словно в ней шпага была:

– Мужик зачем плакаль? Деньга браль испрафно, зольдатский артикул училь не хочет! Какой зольдат тьфу, когда стреляль мимо, сабля ф руке как… как… – и закрутил пальцем у лба, подыскивая подходящее сравнение, – как мочалька бесполезный!

Иван Назарович вскинул с бархатной скатерти руку, успокаивая вспыльчивого маэра.

– То славно, ежели солдаты исправны в службе, потому как в отечестве нашем ныне весьма неспокойно. Слух в Москве ходил, что башкирцы с калмыками весьма взволнованы. И на Дону не все еще утишено в должной мере, потому как вор Стенька ушел к себе, не сдав царицынскому воеводе ни пушек, ни пищалей с фузеями.

Воевода погладил бархат рукой, теша сердце теплотой и лаской, исходящей от неживой скатерти, сказал рейтарскому командиру:

– После обеда покажи мне своих солдатушек в полной воинской справе. Знать надобно, к чему они способны и не зря ли жалованье им от великого государя плачено? Выведи, маэр, своих рейтар за город, поближе к дальним сторожевым башням. Да чтобы все дети боярские были в строю, не отсиживались бы от службы по домам!

Карл Циттель замер около порога, затем не удержался и напомнил, что великим государем указано всем воеводам: «Порядков стрелецких и рейтарских чтоб не ведать…»

Алфимов встал, поправил на голове завитой парик.

– И мне тот указ памятен, маэр, что воинские дела сданы стрелецким головам да сотникам. Я и не помышляю чинить вам какие помехи или советы свои делать к обучению солдат! Однако сей город на мне от великого государя и царя, и случись какая поруха, с меня первого спрос будет за неустроенность ратного дела.

Маэр Циттель не нашелся, чем отвергнуть резоны воеводы, и молча вышел из большой горницы приказной избы.

– Ишь, аника-воин! Ершится, словно я ему на хвост уже надавил! Видывали мы немцев и куда знатнее рода, а слушались! – проворчал Иван Назарович. – Но, видно, вояка он исправный, то добро!

В горнице объявился еще один воинский начальник в малиновом стрелецком кафтане, при сабле и с пистолем за поясом. Воевода мельком глянул на вошедшего: телом будто сдобный колобок, ноги крепкие, в плечах широк, толстая жилистая шея, а на большой волосатой голове лихо заломлена стрелецкая шапка. Лицо щекастое, улыбчивое, но когда воевода увидел глаза стрелецкого командира, то понял: не квашня перед ним, а человек нрава крутого и решительного, саблю у пояса не зря носит!

– Сотник конной стрелецкой сотни Юрко Порецкий, – представился командир и поклонился воеводе в пояс, выказывая тем свое уважение государеву посланнику на Самаре.

– Исправны ли твои стрельцы, сотник? – спросил воевода, снова усаживаясь на лавку за столом. – Сам-то вона в каких крепких телесах! Даже мне в зависть, хотя и не чахлый вроде…

Юрко Порецкий огладил пушистые усы, по губам пробежала усмешка, но не обидная, а простецкая.

– Стрельцы в полной справе, воевода. Дело свое знают, в хозяйстве достаток… Но не могут похвастаться изрядной мошной, потому как не с чего особенно… – И умолк, видя, как брови воеводы сдвинулись к высокому переносью.

При этих словах дьяк Брылев отвел глаза от веселого сотника и уставился через окно приказной избы на чью-то телегу с запряженным буланым конем. В телеге сидела женка в платке и с младенцем на коленях, который то ли кричал без умолку, то ли пел с какой радости. Ближе к окну гарцевали на конях пятидесятники и рейтарские ротмистры, ожидая конца должным поклонам новому воеводе.

«Куда как исправны твои стрельцы, Юрко, – проворчал про себя дьяк Брылев. – Замытарил ты их работой на свои нужды! То новый дом тебе рубили безденежно, то пашню за тебя поднимали, то на откупные рыбные ловли выпроваживаешь на степные речки и озера, вплоть до Иргиза… Ну-ка, обмолвись об этом перед воеводой!»

– Покажешь и ты, сотник, мне своих стрельцов после обеда, чтоб знать мне, подлинно ли крепка Самара ратной силой, покудова не воротились две сотни наших стрельцов с Понизовья. Сказывал я уже маэру Циттелю, что известно теперь в Москве о немирных по нынешнему времени калмыках да башкирцах. Не грянули бы своей конной ратью под наши поволжские города, особливо под Самару и под Саратов. Супротив этого надобно иметь нам постоянные для предостережения дальние станы и конные заставы, – сказал воевода и строго посмотрел на сотника – проникся ли тот такой заботой к бережению города от возможного набега кочевников?

Юрко Порецкий беспечно махнул рукой, считая эти слухи зряшными.

– До тех калмыков и за сто верст от Самары не дойти! Сказывали старики, что как не единожды степняков допрежь сего дня бивали под Самарой, так теперь остерегаются ходить сюда в разбойные набеги.

– Береженого Бог бережет, сотник, – нравоучительно напомнил воевода. – Ступай да остереги караулы у надолбов и дальние заставы по ночам спать. Ежели кого прихвачу спящим – сгоню со службы!

Юрко мысленно чертыхнулся, ругая себя, что не сдержал своего вздорного беспечного нрава, поклонился, затопал к двери. А воевода обратился к дьяку:

– Кажись, всех самарских начальных мужей видели? Тогда давай чти бумаги, какие остались от прежнего воеводы.

Яков Брылев вынул из стола стопку бумаг, пригладил их ладошкой, чтобы не топорщились сухими осенними листьями, начал знакомить с челобитными:

– Вот подьячий самарской приказной избы Ивашка Волков писал сию челобитную об определении его подьячим в самарскую таможню к таможенному голове Демиду Дзюбе.

– Аль там вовсе нет человека? – уточнил воевода, глядя мимо дьяка на улицу, где сотник Порецкий и иные командиры садились на коней, чтобы ехать к службе, а маэра Циттеля и вовсе не видно.

– Покудова есть, но весьма плох в написании бумаг.

– Нерадив? Так согнать от службы…

– По малолетству еще, батюшка воевода, – пояснил дьяк, припомнив, что за сорок новгородок сам же устроил туда в службу сынишку Степки Халевина, который ныне крепко разжился на рыбной торговле: уже и три струга своих имеет, и богатые откупа рыбных мест…

– Ну так пущай учат! А сей подьячий Ивашка покудова в приказной избе сидит. Коль не угоден будет – сгоню сам. – Знать бы наперед Ивану Назаровичу, какая поруха выйдет ему от этого Ивашки Волкова, не только бы согнал из приказной избы…

– Михаил Тихонов сын Урватов в челобитной просит определить его стрелецким пятисотенным дьячком[93]93
  Дьячок – церковнослужитель, причетник.


[Закрыть], – заглянув в другую бумагу, сообщил дьяк Брылев и пожалел, что допрежь сего дня не вытянул из Урватова ни единой деньги.

– Стрелецких душ много, – согласился воевода, поднимая и приглаживая ладонью теплый ворс бархатной скатерти. – Аль некому их блюсти ныне? Отчего так?

– Старый дьячок помер от простуды, с месяц тому минуло.

– Тогда определим стрельцам сего… как он там наречен? – Иван Назарович был туговат с лету запоминать имена всяких там простолюдинов. Иное дело – князь или там какой государев боярин!..

– Мишка Урватов, – подсказал Яков Брылев.

– Вот и приготовь такое повеление. Дескать, быть тому Мишке Урватову дьячком при самарских стрельцах с положенным от казны жалованьем. Что там еще?

– Челобитная от самарского конного стрельца Степки Федорова сына Салтанова об определении его толмачом в приказную избу. Без толмача докука иной раз выходит, когда иноземные тезики к Самаре приходят степью альбо по Волге.

– Изрядно ли по-ихнему разумеет? И кто справлял сию должность прежде? – поинтересовался Иван Назарович. О том, чтобы под рукой были сноровистые и смекалистые людишки, он заботился всегда. С такими и себе бережливее выходит от нечаянных порух.

– Прежде бывший при воеводе толмач из стрельцов Максимка Яковлев в конце июня сего года отдан толмачом в посольство Пазухиным, кои пошли в Бухару, Балх и в Хиву. Максимка Яковлев по своей прежней бытности в индийском плену весьма толковый был толмач. Но и Степка Салтанов горазд будет в сей должности, – добавил дьяк Брылев, ибо помнил, как одарил его проситель доброй шкуркой бобра, подавая сию челобитную.

– Быть по сему. Кто там еще в бумаге?

– Протопоп самарской соборной церкви Пресвятой и Живоначальной Троицы Григорий просит вашу милость о выдаче ему денежного и хлебного жалованья против прежних протопопов, – пояснил Яков и с уважением положил челобитную на алый бархат перед Алфимовым.

Воевода охотно подтвердил просимое – негоже обижать протопопа бескормицей! Отцу Григорию надобно денно и нощно печься о спасении мирянских душ, а не о своей брашне заботиться.

– Чти еще одну челобитную, да и будет на нынешний день, – решил Иван Назарович. – К обедне бы в собор не припоздать.

– Вдова самарского стрельца Никиты Кузнецова Паранька слезно просит о даче ей денежного и хлебного жалованья против иных таких стрелецких вдов.

Воевода на всякий случай уточнил:

– Где же сгиб ее муж и давно ли?

– Как отпиской своей известил бывшего воеводу князя Щербатова сотник Мишка Хомутов, тот Никитка Кузнецов с иными стрельцами был сорван бурей на учуге и бесследно сгинул в Хвалынском море. При вдове трое детишек горе мыкают, к тому же и на недавнем пожарище, – дьяк Брылев добавил от себя. – Жаль вдовицу, батюшка воевода, пригожа, работяща, одной и в самом деле невмоготу ей.

– Отчего же князь Щербатов не дал ей жалованья? – И воевода с интересом глянул на дьяка, который так заинтересованно нахваливал ему стрельчиху.

– Сомнение взяло князя, не сошли ли стрельцы на том струге к вору Стеньке на Яик?

– Вот-вот, дьяк! Умен был князь, умен! Да и мы не простофили! Воротятся скоро наши сотники, снимем спрос, тогда и порешим – давать ли ей жалованье. Ну, будет!

Дьяк аккуратно убрал читанные уже челобитные в отдельный ящик стола, приблизился к воеводе и шепотком, чтобы ушастые подьячие и писаря в соседней горнице не разобрали, сообщил:

– Идут уже стрельцы из Астрахани, побыв немалое время бок о бок с воровскими казаками Стеньки Разина… Страшусь я, Иван Назарыч, не нахватались бы они там воровских же мыслишек. Нет ли каких смутных дум в головах? Мой сынишка Ондрюшка в сотне Мишки Пастухова в походе. Воротится – можно поспрошать тайно…

Воевода вскинул на дьяка долгий, внимательный взгляд, крякнул в кулак, покрутил на указательном пальце клок бороды, отвел глаза на окно – караульные стрельцы, оставив крыльцо приказной избы, у колодца чешут языки с пришедшими по воду молодками.

«По глазам вижу: любит дьяк деньгу хапнуть, любит… Но смекалист брылястый Яшка, смекалист… – с некоторым удовольствием и даже с радостью в душе подумал Иван Назарович. – То доброе дело, хорош будет в службе». – Встал, давая понять, что пора и роздых себе взять от дел.

– И я о том же, дьяк, помыслил, когда вспомнил про Астрахань и про наших тамо стрельцов, – и опасливо добавил: – Надобно к тем стрелецким командирам особливо надежные уши приставить!

– Тяк-тя-ак! – с улыбкой прошептал дьяк и от удовольствия сухими ладонями потер. – Есть такие уши у меня, есть…

– А коль будут какие смутные доносы о ворах, то и будем выдергивать крамольников к пытке и сыску, чтоб извести заводчиков всякой смуты… Ну, а теперь идем в собор, вона, заблаговестили уже к обедне.

2

Руки Анницы покраснели быстро – вода в реке Самаре была еще довольно холодной. После каждой прополосканной рубашки Анница сжимала пальцы в кулачки, подносила к губам и отчаянно дула на них теплым дыханием. Чуть пообок с помостом, на котором она полоскала в щелоке отстиранное белье, молодой и красивый стрелец с лодки, носом приткнутой к берегу, удочкой ловил рыбу. Из деревянного ведра у его ног то и дело брызгами выплескивалась вода – там тревожились за свою участь пойманные рыбы. И всякий раз, когда Анница отдыхивала красные, застывшие до ломоты пальцы, стрелец поворачивал к ней свежее, с короткими усиками лицо, ласково и сострадательно улыбался, но молвить утешительное словечко не осмеливался…

Как уж так случилось, Анница и в ум взять не успела – должно быть, мокрое и оттого тяжелое рядно за что-то зацепилось, а она резко дернула и не удержалась на самом краю помоста – да вдруг ухнула головой вниз, и студеная вода тяжким мельничным колесом стиснула ей тело… Не то чтобы она не умела плавать – на воде выросла, да от испуга и холода на какой-то миг растерялась, втянула в себя не туманного поутру воздуха, а тяжелой глубинной водицы…

Очнулась, когда изо рта и из носа хлынула вода, а в легкие неизречимой благодатью влился сладчайший упоительный воздух! И тут же зашлась в очистительной рвоте: с закрытыми еще глазами, лежа животом на каких-то мягких бугорках, она не видела, но словно в угарном бреду чувствовала, что кто-то ловко и бережно мнет ей ребра, помогая избавиться от воды. Когда ее, почти полностью пришедшую в сознание, перевернули лицом вверх, Анница открыла глаза и увидела над собой покрасневший от холода лоб молодого стрельца, два карих глаза, которые с тревогой всматривались в ее словно бы застывшее и почти безжизненное лицо. Разглядела Анница и маленькую черную родинку, скрытую в начале левой брови, у переносья. Заметив это, Анница осознала, что она укутана в сухой кафтан стрельца и лежит у него на коленях, а сам стрелец сидит на траве, подальше от сырого песка, и глаза у него жгучие-жгучие, с глубокими сполохами огня. И Анница инстинктивно уловила, что молодой стрелец взволнован не только случившейся бедой, но и тем, что держит в своих руках – быть может, впервые в жизни! – девичье тело.

Анница резво крутнулась, чтобы встать на ноги, однако это ей удалось не сразу – мокрый сарафан так плотно обтянул ее ноги, что их очертания угадывались, словно бы и не было никаких одежд.

– Не пяль глаза, бесстыжий! – Анница пыхнула румянцем стыда, что окончательно привело ее в сознание. – Ишь, ухватил…

– Эва-а, – с удивлением пробормотал смущенный и пристыженный стрелец, сам весь мокрый до ниточки, и в то же время запахнул на девице свой кафтан, чтобы холодный воздух не пронзил ее хрупкое тело. Анница не противилась. – Заговорила утопленница! Аль у водяного царя тебе лучше было? – Но тут же, едва Анница крепко встала на ноги, отступил от нее, любуясь дивной девичьей красотой. – Отчего ж я тебя прежде здесь не встречал? Как кличут тебя, русалочка самарская?

– Как кличут, у маменьки моей да у тятеньки спроси, – ответила Анница, пытаясь привести мокрые волосы в порядок. И снова пыхнула румянцем: эка смотрит на нее молодой да пригожий стрелец! И прежде не раз уже ловила на себе такие же горячие взгляды мужчин, только они вызывали у нее один гнев и досаду. А ныне отчего сама волнуется? Не оттого ли, что взгляд этот горячий словно до донышка души своим теплом достает?..

– Что спас, за то и Господь спасет тебя, – и с явным запоздалым извинением поклонилась стрельцу поясно. А как выпрямила тонкий стан да как глянула на своего избавителя, а потом и на себя, то и ахнула! Вот тебе и русалочка! На чужой погляд болотной жабе подобна, в прибрежной грязи извалявшейся.

Анница, забыв скинуть стрелецкий кафтан, живо подхватила долбленое корыто с бельем и заспешила наверх от берега реки. За нею неотступно, словно смиренный бычок на веревочке, шел молодой стрелец со злополучным рядном в руке, с которого на пыльную дорогу обильно капала прохладная вода, оставляя темные круглые пятнышки на сером фоне.

Оказалось, что Анница жила на посаде в Болдыревой слободе. За изгородью, близ неширокой перебоины из реки Самары в реку Волгу, виднелся рубленый дом с двумя березами перед окнами, и когда Анница открыла калитку и шагнула во двор, следом, пригнув голову под дощатым карнизом над воротами, ступил и стрелец.

Возле сараюшки пожилая уже женщина в простенькой мужской однорядке и в хлопчатом сером платке кормила индюшек. В загоне хрюкала свинья, повизгивали весеннего опороса поросята. Женщина, с лицом морщинистым, но и не без следов былой привлекательности, обернувшись на скрип калитки, уронив объемистое решето с зерном, всплеснула ладонями, все поняв на свой бабий лад, заголосила:

– А-я-яй! Какой позор ты, доченька, свалила на мою голову! – и ладонями ударила себя по щекам. – Да что же это за напастие на меня, старую, беззащитную? Да неужто и вправду люди говорят, не выросла еще та яблонька, чтоб ее черви не точили! Что же ты, доченька, натворила над собой, и кому я теперь тебя выдам, горемычную-у, порченую да бесприданную…

Анница сдвинула темные, будто перышки из вороньего крыла, брови и неожиданно сурово прервала понятные ей материнские причитания:

– Ну вот! Опять наскочил цыган на жидовина и никак не отцепится! Который раз ты тако вот на меня грех вешаешь, перед людьми срамишь!? – и надоумила оторопевшую от отповеди матушку. – Поклонись стрельцу, матушка, он меня с речного дна вынес и откачал… Голосила бы ты ныне и в самом деле не мимо горя, не пошли его Господь на Самару рыбу ловить…

Женщина смущенно вытерла рот концом чистого платка, нерешительно затопала лаптями на месте, не замечая просыпанного зерна, потом, словно взяв разбег, шагнула встречь мокрому, в одной рубахе и в портках, молоденькому стрельцу, неловко поклонилась.

– Не обессудь, добрый человек, за глупые бабьи слова и слезы… Одна у меня радость и один у меня ненадежный клад-сокровище – доченька моя Анница… Живем в бедности, молим у Господа хлеба на каждый день. Думала выдать ее за богатого. Да, видно, не зря люди бают, что богатый, как бык рогатый, в нашу тесную калитку не влезет… А задарма кому же не хочется спелую малинку с куста скубнуть! Грех так и висит над нашим домом, и родителя оборонить у нас нету, помер ее батюшка родный…

Молодой стрелец смущенно развел руками, растягивая выкрученное по дороге рядно.

– Ваше, возьмите! – принял от Анницы свой кафтан, накинул на себя, и словно ее теплые руки на своих озябших плечах почувствовал, даже сердце зашлось от радости. И пока девица шла через двор к простенькому, с круглыми столбами крылечку, она спиной, затылком чувствовала, что ей вослед смотрят восторженным взглядом. И зашлось сердце в вещем предчувствии – неужто судьба?

И не ошиблось девичье сердце – все лето не отходил от Анницы бравый стрелец Миша Хомутов, а по осени, пересилив робость, прислал сватов… И с той поры какими только нежными словами не ласкал-величал он свою «русалочку самарскую…»

Анница проснулась от тяжкого всхлипа – вновь под щекой мокрая подушка, а душа, словно моток шерсти пряденой, проткнута навылет острыми спицами… Истосковалось от одиночества женское сердце, изболелось! Восемь лет минуло, а будто вчера это было – свадьба, скромные подарки на разжитье от Мишиных товарищей и немногих родственников, беспокойная стрелецкая жизнь, и вот последний семейный обед. Тогда невесть каким образом в миску со щами угодила баламутная муха! Анница выловила ее ложкой и с бранью плеснула на пол – кошка подлижет! А Миша ласково тронул ее за локоть, утешил:

– Не гневись, моя русалочка, муха во щи – к подарку либо к гостинцу доброму!

И дождались «гостинца»: день на сборы и – вон из Самары к Астрахани усмирять воровских казаков с Дона! И два года уже в той клятой Астрахани. Воюют, а усмирения все нет и нет. Жив ли ее стрелецкий сотник? Слух прошел по Волге, что лютует казачий атаман Стенька, почем зря рубит головы непокорным стрелецким командирам! А ее Мишенька ни за что великому государю не изменит и в воровскую ватагу не пойдет доброй волей! Стало быть…

Анница встала, прислушалась – матушка Авдотья, сухонькая от прожитых в постоянной нужде и в заботах немалых лет, уже хлопочет на кухне, бранит прилипчивого кота, а сама норовит возможно тише ступать обрезными валенками, чтобы не разбудить дочь. Вот кабы здесь же внучата сновали, так и Аннице не лежать бы с восходом солнца, ан Бог детишек до сих пор никак не дает…

– Кума заглядывала недавно, – долетел до Анницы довольно звонкий голос матушки – поняла старая, что дочь проснулась. – Сказывала, что как управится по хозяйству, так забежит к нам. К воскресной обедне всей кучей пойдем в соборную церковь.

Кума – жена, а может, и вдова давно, один Бог только знает! – Параня Кузнецова, которая лишь прошлой осенью перебралась в свой, не совсем еще обустроенный дом после памятного самарянам «новоселья». Сколь слез пролила Параня, а вместе с ней и отзывчивая к чужому горю Анница, когда неспешной черепахой вместе с бурлаками с Понизовья пришла депеша от сотника Хомутова к самарскому воеводе о беде на государевом дворцовом учуге, о том, что струг с четырьмя стрельцами сорван и унесен в штормовое море. Долго крепилась Параня, все ждала вслед за черной вестью и иную, радостную, что жив ее Никитушка, воротился каким чудом в Астрахань. Но шли дни, месяцы, два года минуло… И только крайняя нужда наконец-то толкнула Параню писать воеводе князю Щербатову челобитную. Но тянул дело хитроумный дьяк Брылев, все вертится, старый, около Парани, будто кот у кринки со сметаной, намеки делает, как «ускорить» решение просьбы… Параня с гневом отвергла мерзкие домогательства дьяка, и челобитная ее застряла в ящиках письменного стола у злопамятного хозяина приказной избы…

Анница, прибрав себя и спальню, вышла на кухню к матушке. Та глянула в грустные светло-карие глаза дочери, обняла за шею и ласково погладила по голове рукой раз, другой, как, бывало, гладила давным-давно, маленькую, если случались у доченьки какие-то крошечные, но по тем временам для нее неутешные печали.

– Не изводись так, моя ласточка, – и матушка прижалась щекой к пушистым волосам Анницы. – Кручина, что ржа, душу проест. Воротится Мишатка, наш соколик, чует мое сердце, скоро теперь воротится! Садись, снедать будем да с капустой управиться надобно. Вона, я уже три ведра нарезала, да репа в поле уродилась, в зиму хватит, с голоду не умрем!

Кроме двора со скотиной, был у них в поле за рекой Самарой дарованный от казны участок земли, общие выпасы и сенные покосы. Коль муж в походе, так надобно нанимать чужих людей землю вспахать, сена накосить, а скосив, свезти и сложить стогом на подворье – зимой в поле за великим снегом не наездишь. Хорошо еще, что у Миши в Самаре остались добрые товарищи, и наипервейшие из них Ивашка Балака да Янка Сукин многое делают Аннице в помощь и без платы, как бы заодно со своими полевыми работами. А по осени столько заботушки с овощами! Одну фасоль чистить да по мешкам ссыпать умучаешься! Ладно, Паранины ребятишки, Степашка да Малаша, проворными ручонками помогают, каждый норовя ухватить стручок потолще да с разноцветными фасолинками…

Пока возились с капустой, пришло время и к обедне собираться. А тут и Параня с ребятами, один голосистее другого, а уж самая меньшая Маремьянка так и лопочет, лезет на руки к старенькой бабуле Авдотье. Авдотья прижимает девочку к себе, с ласковым смехом спрашивает:

– Как дела, Булина?

– Булина вкусненькая, – мотает русой головкой большеглазая, в Параню, Маремьянка: никак не научится малину называть правильно, «булина» – и все тут!

– Звонят уже, – заспешила Авдотья, и все пошли со д вора.

* * *

У приказной избы воеводу Ивана Назаровича, будто бы ненароком, поджидали лучшие жители и младшие стрелецкие да рейтарские командиры, купцы и цеховые, откупщики и арендаторы. Празднично одетые, с виду степенные – всякому хотелось произвести на нового хозяина города самое наилучшее впечатление. Наиболее состоятельные, разодетые в меха и кружева, шествовали к собору, чопорно, сопровождаемые пышными девицами на выданье или глазастыми детишками. Иные из мужей, как бы нечаянно столкнувшись с воеводой, снявши шапки, били поклоны, представлялись сами и представляли своих супружниц, отроков поименно, приглашали воеводу в гости.

– А это что за коломенская верста торчит? – воевода, сыпанув горсть медных денег нищебродам близ соборной паперти, увидел толпу посадских мужиков. Кто в шапках, а кто и простоволосые, без головных уборов, одни со страхом, другие с любопытством пялили глаза на нового воеводу, словно оценивая, каков он и чего от него можно им ждать. Впереди всех, не снявши мурмолки и не отвесив воеводе непременного почтительного поклона, высился, сунув длинные руки за веревочную опояску, высокий простолюдин, с длинной темной бородой, лицо сухощавое, а поперек лба видны довольно свежие шрамы – след волчьих когтей. Причем средний шрам доходил до середины высокого, малость изломанного в горбинке носа со следом старого синеватого рубца от сросшегося хрящика.

Простолюдин с заносчивой независимостью смотрел на воеводу темными карими глазами, с редкими желтозелеными пятнышками. И выпячивал, будто величаясь знатным родом, под домотканым кафтанишкой крепкую грудь.

Воевода Алфимов решил раз и навсегда поставить всех подначальных на свое место, и независимость мужика возмутила его до глубины души. «Эдак сядут хамы на шею, клещами калеными не стащишь опосля! Ты у меня сей же час поубавишь наглости в очах!» – подумал со злостью Иван Назарович и весьма громко спросил у Брылева, который, приметив в толпе Параню Кузнецову с детьми, делал ей какие-то знаки:

– Кто сей нахал? – и зубы стиснул так, что желваки выдавились на нижних скулах.

Брылев, отвлекшись от Парани, торопливо зыркнул на толпу посадских, стараясь сразу же определить, о ком ведет спрос воевода, укололся о прищуренный погляд длинного посадского, вдруг повлажневшей ладонью смыкнул себя за реденькую бородку. Мысленно перекрестившись за донос, шепнул воеводе:

– Это, батюшка Иван Назарыч, Игнашка Никитин сын Говорухин, посадский староста, мужик вздорный и вечный перетчик здешним воеводам, когда заходит спрос с посада каких-либо сборов на городские нужды. Тутошние людишки кличут его не без резона страшной кличкой Волкодав. Пообок с ним, вона тот голощекий мужик, что в серой бараньей шапке, будто пивная бочка на толстых ногах, так это его первейший сотоварищ Ромашка Волкопятов. Оба ловлей дикого зверя промышляют. Игнашка белку в глаз беспромашно бьет! Старухи шепчут, будто знается он с нечистой силой и колдовское слово какое-то на волка и иного зверя имеет…

– Оно и видно в них волчью стать – перед государевым воеводой шапку не ломят! Но и я не всю жизнь мамкину титьку сосал! Пошли, дьяк, кого ни то из рейтар сбить с волкодавов шапки, коль у самих рука по великой глупости не подымается выше носа!

Объявили желание выказать усердие перед воеводой служивые дети боярские ротмистр Данила Воронов, рейтары Степка Тимонов да с ним братья Ромашка и Никитка Филипповы. Подскочив к строптивым мужикам, обнаженными саблями ловко посшибали с их голов высокие шапки, отступили на шаг, ожидая, как поведут себя посадские.

Ромашка Волкопятов невозмутимо – будто ветер свистнул в двух пальцах над головой, а не боевой клинок! – поднял и повертел в руках баранью шапку, проверяя, не попортил ли вещь ретивый служака. Обнаружив порез, с легкой усмешкой изрек:

– Баран на барана налетел, эка невидаль! – и так же спокойно снова надел шапку на голову. Рейтар Степка Тимонов снова взмахнул саблей, но Ромашка ловко присел, клинок попусту свистнул по воздуху, вызвав смех у посадских, стоявших рядом. Еще взмах – и опять впустую. Из толпы чей-то злорадный выкрик, будто публичная пощечина воеводе, пронесся над площадью:

– Эй, воевода! Повели сопливому рейтаришке сечь Ромашку по самые плечи, иначе так и не сшибет злосчастной шапки!

Степка Тимонов, в растерянности оглянувшись на воеводу, отступился от Волкопятова: не сечь же и в самом деле по плечи!

Игнат Говорухин глазом не моргнул, когда над головой сверкнула обнаженная сталь. За мурмолкой не счел нужным наклоняться, зато изрек такое, от чего у многих посадских по спине будто кошачьей лапой продрало: