Текст книги "За Родину! За Сталина!"

Разоблачители наших полководцев особенно налегают на то, что операции-то, оказывается, были кровопролитными. Они уверены: «военные операции могут быть проведены без жертв» (с. 57). Вообще-то верно, если под военной операцией разуметь, допустим, поход солдат в баню или «осмотр на вшивость» – тут, пожалуй, можно обойтись без единой жертвы. Но они-то имеют в виду не только это, а еще и такие операции, как, например, взятие Берлина. Это уж такое новаторство, что хоть святых выноси…

Но профессора жмут без оглядки дальше: «Что записать в актив?.. Катастрофу вермахта на Волге? Но ведь еще большие поражения потерпела РККА в период отступления (1941–1942)!» И тут же наставительно объявляют: «Заметим, что разработанный еще Жомини метод сравнительного анализа недоступен современной российской историографии». А им, видите ли, доступен, как зубная щетка перед сном. И с помощью этого метода (впрочем, известного со времен «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха), на свой салтык приспособив его, новаторы уподобили войну футболу, где для результата игры безразлично, когда забит гол. И у них получается, что счет «матча» под названием Великая Отечественная война был ничейным, допустим, 3:3 или 5:5. Немцы, скажем, выиграли приграничные сражения, Смоленское, под Вязьмой, под Харьковом, в Крыму – это их «голы» в наши ворота. А наши «голы» – победа под Москвой, под Сталинградом, на Курской дуге, под Ленинградом, взятие Берлина… Да, с помощью такого употребления метода сравнительного анализа вполне можно доказать, что победителя в войне не было.

При всей резвости ума новаторам почему-то не приходит в голову мысль, что сравнивать-то надо не только «голы», а главным образом то, что произошло потом – после наших неудач 1941–1942 годов и после Сталинградской катастрофы немцев. А произошло нечто весьма примечательное. Мы после наших действительно больших поражений оправились, собрались с силами, захватили инициативу, перешли в наступление и, громя захватчиков, устраивая им многочисленные «котлы», дотопали до Берлина. А немцы после Сталинграда уже не пришли в себя, сломались, не провели с успехом уже ни одной крупной наступательной операции, а только пятились да пятились до самого рейхстага. Так что, новаторы, есть разница? Интересно, что на это ответили бы Плутарх и Жомини.

Но Мерцаловы не унывают, они совершенствуют свой метод и от футбольных уподоблений переходят к легкоатлетическим, к сравнению войны со спортивной ходьбой: «Вермахт шел до Волги и Кавказа год, а наша армия до Эльбы – более двух лет» (с. 40). Точно подмечено! Однако, увы, приходится признать, что здесь наши мыслители выступают не как новаторы, а как плагиаторы.

Гитлер против Солженицына, друга Мерцаловых

Дело в том, что лет семь-восемь тому назад появился американско-демократский фильм о Сталине под названием не то «Монстр», не то «Минотавр», не то «Аллигатор». На американские деньги его поставил какой-то Иванкин, автор сценария – некий Новогрудский. Там устами Смоктуновского возвещалось: «Немцам, чтобы дойти до Москвы, потребовалось три месяца, а советские солдаты шли до Берлина четыре года!» Какой, мол, позор! Проиграла Красная Армия вермахту соревнование по спортивной ходьбе на длинную дистанцию. До этого не могли додуматься ни Геббельс, ни один немецкий генерал в своих мемуарах. Такое способны измыслить только взращенные на наших хлебах новогрудские.

А недавно нам был всенародно явлен еще один примерчик подхода к войне как к спорту, к тому же футболу. Всем известный красавец Сванидзе возник на телеэкране и брякнул на всю страну: «Когда я вижу, как играют немецкие футболисты, то мне становится непонятно, как мы могли выиграть у Германии войну!» Это что ж надо иметь в черепной коробке, чтобы сравнить соревнование двух команд из одиннадцати человек с четырехлетней смертельной схваткой двух великих держав, в которой решалась судьба человечества! И вот люди с таким содержанием черепов ежедневно просвещают и воспитывают народ Пушкина и Толстого, Глинки и Чайковского, Менделеева и Сеченова, Курчатова и Королева…

Хоть бы уж то сообразили новогрудские, что «дистанции»– то оказались далеко не равными. Фашисты начали свое тщательно подготовленное вторжение не из-под Берлина, а с Буга. Нам же, начавшим наступать из-под Москвы, еще предстояло пройти с боями территорию Польши и Восточной Германии, хорошо подготовленную за пять лет к обороне. Так что наш путь от столицы до столицы оказался раза в полтора длиннее. Уж не говорю о том, что результатец-то нашего похода был совсем иной, чем у Гитлера.

Хотя Мерцаловы объявили себя великими новаторами, но, увы, у них есть предшественники, и не только Новогрудский. Самый известный из них – Солженицын, который божится, что всю жизнь был чистым художником и никем больше. Он уверяет, что в сорок первом году Красная Армия драпала со скоростью 120 километров в сутки. И ведь многие верят! Хотя могли бы сообразить, что в таком случае уже 1–2 июля немцы были бы под Москвой или, как Наполеон, в самой столице. Но они говорят: «Как можно не верить нобелевскому лауреату!» Им отвечаешь: «Да ведь лауреат на войну-то попал только весной сорок третьего года, ни сорок первого, ни сорок второго своими глазами на фронте не видел». А они опять: «Как можно-с… Шведская академия!»

И вот наконец не выдержал и выступил против лауреата сам Гитлер. На одном военном совещании в декабре 1944 года, когда Солженицын на своей батарее звуковой разведки кровь мешками проливал, рассуждая о немецких танковых войсках и пехоте, Гитлер сказал: «Теоретически, конечно, танки могут преодолевать по 100 километров в сутки и даже по 150, если местность благоприятная». Но как известно, теория и практика не всегда совпадают, и дальше, имея в виду именно теоретика Солженицына, Главнокомандующий вермахта закончил свою мысль так: «Я не помню ни одной наступательной операции, в которой мы – хотя бы в течение двух-трех дней – преодолевали по 50–60 километров». Ни одной! А уж он-то знал. И дальше: «Нет, как правило, темп продвижения танковых дивизий к концу операции едва превышал скорость пехотных соединений». Вот ведь какая интересная картина! Сам Гитлер умоляет Солженицына и его выучеников: «Друзья! Ну не позорьте вы меня и моих генералов больше, чем они уже опозорены. Ради Христа, перестаньте брехать, заткнитесь со своими полоумными подсчетами!»

Тогда же, выразив досаду по поводу того, что немецкое наступление против союзников в Арденнах «развивалось не так стремительно, как нам этого хотелось бы», Гитлер признал: «Нужно в этой области учиться у русских». Приведя далее цифры, из коих следует, как успешно действует наша армия малым числом против превосходящих сил немцев, он повторил: «У русских действительно есть чему поучиться». Но, увы, было уже поздно…

Правда, честное и горькое признание не помешало фюреру буквально через несколько дней, 9 января 1945 года, на совещании в Ставке, сопоставляя действия немецкого командования в сорок первом году с действиями нашего командования в сорок пятом, сбрехнуть: «Мы за короткое время парализовали их коммуникации. А противник на это не способен. У них нет организующего начала, нет вообще никакой организации людей». Жаль, что на совещании не присутствовали теоретики Мерцаловы и их друзья, – они при этих словах разразились бы бешеными аплодисментами. Но не таков был генерал Гудериан, отменный практик войны, ставший недавно начальником Генерального штаба сухопутных войск. Он тотчас увидел в словах своего главнокомандующего о неспособности русских самоуспокоительную ложь и решительно возразил: «Они распоряжаются отлично. Их люди в Венгрии (там у озера Балатон шли тогда ожесточенные бои. – В. Б.) организуют дело хорошо и очень быстро». И тут произошла любопытнейшая вещь: под первым же напором реальных фактов Гитлер, в противоположность Мерцаловым, тотчас капитулировал, и в ответ на реплику начштаба ни с того ни с сего восторженно воскликнул: «А как они выстояли в критический момент!»

Видимо, этими словами Гитлер хотел выразить согласие с Гудерианом, даже поощрить за трезвость и смелость суждения, но – несколько окольным путем. Однако быстроумный начштаба тотчас уловил недобросовестность маневра фюрера: действительно, при чем здесь стойкость русских, когда речь идет об их организаторских способностях и умении наступать? И генерал, решительно отстранив замаскированное заискивание фюрера, продолжал твердить свое: «Они распоряжаются очень энергично, действуют очень быстро и очень решительно. Это надо признать». Это был уже прямой, хотя и безымянный упрек. И что же Гитлер? В противоположность Мерцаловым, он иногда неплохо соображал и сразу выразил согласие именно по данному пункту, сделал вид, будто его просто не поняли: «Поэтому, Гудериан, я настаиваю, чтобы мы шевелились побыстрее». Иначе говоря, немного побрыкавшись, фюрер опять призвал учиться у русских.

По воспоминаниям Артура Аксмана, деятеля «гитлерюгенда», одного из самых близких к нему в последние дни людей, Гитлер сказал ему накануне самоубийства: «Мы не сумели оценить силу русских и все еще мерили их на старый лад». Как жаль, что при этом не присутствовали Мерцаловы! Могли бы кое-чему поучиться у Гитлера.

Черт знает что такое!

Читателю известно, конечно, такое примечательное явление, как маниловщина. Для тех же, кто по какой-то причине вдруг да подзабыл, напомню, что Манилов – герой «Мертвых душ» Гоголя. Не философ, не полководец, не доктор исторических наук, не член думской фракции Жириновского, а мелкопоместный помещик середины прошлого века. Его главная черта – мечтательность. «Иногда, – читаем в поэме, – глядя с крыльца на пруд, говорил он о том, как хорошо было бы, если вдруг от дома провести подземный ход и через пруд выстроить каменный мост, на котором были бы по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян. Впрочем, все эти прожекты так и оканчивались только одними словами…»

Да, только словами, но при этом никто не может все-таки отказать мечтам Манилова в самой высокой степени гуманности, патриотизма и народолюбия: ведь их предметом была забота о благоустройстве и украшении родной земли и о развитии торговли в интересах крестьян. Просто Манилов был человеком, обогнавшим свое время. Только в наши дни его возвышенные мечты отчасти реализовали Ельцин, Лужков и другие наши радетели. Например, ныне всюду мы видим лавки, в которых сидят купцы и продают мелкие товары, позарез нужные для крестьян: прокладки «тампакс», «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, «Загадки мировой истории» Радзинского и т. п. Говорят, и подземный ход уже прорыт от Московского Кремля до вашингтонского Белого дома. И мост для НАТО вот-вот дотянется до Смоленска…

Читателю известно, конечно, что такое и хлестаковщина. Уж здесь-то никакие пояснения не нужны. Итак, два моральных и исторических понятия. А многие ли знают, что такое мерцаловщина? Едва ли. Да я и сам узнал, что этот термин бытует в научном обиходе, только недавно – из статьи члена Академии военных наук генерал-майора В. Коновалова «Еще раз о «мерцаловщине», о Великой Отечественной войне и о маршале Г. К. Жукове», напечатанной в журнале «Диалог» № 2 за этот год. Если сказать кратко, мерцаловщина – это, по моему разумению, помесь маниловщины с хлестаковщиной. В ней переплелись элементы и того и другого. Явление это столь своеобразное, что заслуживает пристального рассмотрения.

Богдан, Селифан и Митрофан

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был А. Н. Мерцалов. По его словам, в этом государстве «правили люди «подлого происхождения», но отнюдь не в интересах народа». Однако в некий час этот представитель народа после определенного умственного усилия сделался доктором исторических наук. Потом еще поднапрягся и – нате вам! – стал профессором. Сейчас ему, поди, лет 75, но он неутомим и деятелен, как Новодворская и Немцов, вместе взятые.

В том же царстве-государстве жила-была Л. А. Мерцалова. По ее словам, в стране «десятки миллионов обманутых членов ВКП(б) и ВЛКСМ самоотверженно служили режиму», результатом чего явились «индустриализация и всеобщая грамотность, первоклассное вооружение, решающая роль в победе над фашизмом, прорыв в космос, определенные социальные гарантии населению» и другие неоспоримые дела. Неудивительно, что при таком обилии столь грандиозных свершений и Мерцаловой удалось ухватить степень доктора исторических наук, а потом и звание профессора.

Мерцалова, видимо, моложе, чем Мерцалов, но кто она ему – дочь? жена? – нам неизвестно. Да это и несущественно. А важно то, что кто-то из них однажды, как Манилов Чичикову, сказал: «Как было бы хорошо, если бы жить вместе, под одной кровлею, или под тенью какого-нибудь вяза, и пофилософствовать о чем-нибудь, углубиться!..» И они решили пофилософствовать под вязом ельцинской демократии об истории Великой Отечественной войны, они захотели углубиться в биографию маршала Жукова. И сочинили книгу «Иной Жуков».

Но тут я слышу голос читателя, который уже проштудировал и эту книгу, и другие капитальные труды плодовитой парочки, например, «Наследие Жомини и современность» или «Жомини и Клаузевиц». Читатель негодует: «При чем здесь Манилов? Ведь Гоголь писал: «Один бог разве мог сказать, какой был характер у Манилова. Есть род людей, известных под именем: ни то ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан». Может быть, к ним следует примкнуть и Манилова? «Но разве Мерцаловы таковы? Каждый из них и в городе Богдан, и в селе Селифан, и в науке Митрофан. Оба они – редчайшие характеры!»

Что ж, читатель прав. Я молчу, а он продолжает: «Там же Гоголь пишет: «У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком выше той, которая ему назначена, – словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было». Разве это похоже на Мерцаловых?!»

Я соглашусь и на сей раз. Действительно, уж чего-чего, а задора у этой четы невпроворот. Раньше один из их задоров состоял, например, в прославлении нашей армии и ее полководцев, в том числе Верховного главнокомандующего И. В. Сталина и его заместителя – Г. К. Жукова. Они с упоением писали: «В Великой Отечественной войне Красная Армия победила, руководимая ее полководцами». А теперь в своем увлекательном труде «Иной Жуков» с еще большим задором пишут о тех же самых полководцах: «В подавляющем большинстве советские генералы не имели хорошего военного образования» (с. 28). «Великая победа достигнута без великих полководцев» (с. 18). «Ни о каком величии сталинских полководцев не может быть и речи» (с. 37). Раньше Мерцаловы утверждали, что во время войны «исключительную роль» в управлении страной и армией, в достижении победы играл Верховный главнокомандующий генералиссимус Сталин. А теперь они уверяют, что Сталин это «невежественный в военном деле» человек (с. 28), что мы победили не благодаря во многом его руководству, а вопреки ему (с. 79). Что же до звания генералиссимус, будто бы ставшего в XX веке полуопереточным, то он сам себе его присвоил, а вовсе не Совет народных комиссаров (с. 18). Раньше они разделяли и подчеркивали мнение даже немецких историков о Жукове как о «первоклассном и энергичном военном специалисте». А теперь заявляют, что «западные авторы, например А. Штахель, не включают Жукова в число великих полководцев» (с. 85). Словом – «у руля войны стояли бездарные люди» (с. 32). Вот сколько задора в душе и в писаниях этих опереточных мыслителей!

Конечно, в таком смысле у них ничего общего с безликим Маниловым нет. Однако вот ведь что еще писал Гоголь о своем герое: «В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: «Какой приятный и добрый человек!» В следующую затем минуту ничего не скажешь. А в третью скажешь: «Черт знает что такое!» И вот, если приглядеться, в Мерцаловых в три раза больше маниловщины, чем в самом Манилове.

Кулик, попавший в болото невежества

Действительно, в первую минуту, пока только листая книгу Мерцаловых «Иной Жуков», вы приятно удивлены эрудицией авторов, которая так и шибает в нос обилием примечаний, ссылок на источники да нескончаемой чередой имен иностранных полководцев, теоретиков, военных писателей как далекого прошлого, так и современности: Карл Пятый, эрцгерцог Карл Австрийский, Наполеон… Клаузевиц, Дюра-Ласаль, Леваль… Найт, Скофилд, Гланц, Хоскинг, Кюнль… И со всеми этими полчищами иностранцев Мерцаловы, как Хлестаков с Пушкиным, на дружеской ноге. Особенно запанибрата со знаменитым Жомини. Кто ж о нем не слышал! Еще Денис Давыдов упоминал его в стихах, две последние строчки которых стали поговоркой:

 
Говорят, умней они.
Но что слышим от любого?
Жомини да Жомини!
А об водке ни полслова.
 

Так вот в первую минуту зреет желание сказать: «Какие образованные, добросовестные, достойные ученые!» Тем более что вереница блистательных имен и мощный научный аппарат книги дополняются бурным негодованием авторов по поводу «трясины невежества», презрением к тем коллегам, кто «не внес в научное представление о предмете ничего нового», трогательной заботой о «научной точности» и даже «источниковой ценности».

Да, да, зреют в душе слова восторга! Но вот что, однако, в следующую минуту обнаруживается при желании убедиться для начала в научной точности и ценности многочисленных ссылок и примечаний. Во-первых, некоторые источники носят весьма странный, не виданный в научном обиходе характер. Так, для одного высказывания И. В. Сталина в беседе с деятелем республиканской партии США Г. Стассеном дана такая ссылка: «Симферополь. 1947». Что это? Как понимать? При чем тут столица Крыма? Почему не указан подлинный, вполне ясный и хорошо известный источник: «Правда», 8 мая 1947 года? Можно было бы сослаться и на собрание сочинений: т. 16, с. 57–67. Словом, это нечто уж слишком новаторское и непонятное.

Во-вторых, иные ссылки на источники есть не что иное, как пустышки, поскольку за ними просто ничего не стоит. Например, авторы пишут: «Есть сведения, что русскому литературному языку Жукова учила его жена» (с. 31). Это откуда же взяты такие интересные сведения о Великой Отечественной войне и ее полководцах? Охотно указывают: «Известия ЦК КПСС», 1989, № 9, с. 107. Берем журнал, открываем нужную страницу. На ней напечатана небольшая заметка «Судьбы маршала Г. И. Кулика» и начало биографической справки о М. И. Спиридоновой. А о маршале Жукове ни слова. Да и вообще его имя не встречается в этом номере. Вот те на! Кстати сказать, маршал Г. И. Кулик фигурирует в книге как В. Кулик. Должно быть, спутали с ныне здравствующим маршалом В. Г. Куликовым. Черт знает что такое!

О Жукове сочинители пишут еще, что голод в осажденном Ленинграде «он фарисейски называет «недоеданием» (с. 48). И перечисляют в сноске несколько страниц его «Воспоминаний», чтобы желающие могли в этом убедиться. Мы – желающие. Открываем одну из страниц и видим там черным по белому: «Истощенные, умирающие от голода прямо на работе, на улице, в нетопленых квартирах, трудящиеся Ленинграда заботились не о себе, нет! Жители города самоотверженно каждый на своем посту выполняли свой долг» (М., 1992. Т. 2. С. 172). Я думаю, что при виде такого научного открытия и сам Манилов воскликнул бы вместе с нами: «Черт знает что такое!»

Сталин досаждает знатокам Жомини, естественно, не меньше, чем Жуков. Они обрушиваются на него всей мощью своей книги и ее «научного аппарата». И тут они начинают издалека: «Во время войны господствовал принцип «любой ценой». Он был провозглашен Сталиным еще до войны» (с. 57). Когда же именно? Где? В связи с чем? Пожалуйста, говорят, полюбуйтесь: собрание сочинений, том II, страницы 248–249. Достаем с заветной полочки вишневый томик, раскрываем. Это речь «Об индустриализации страны и о правом уклоне в ВКП(б)», произнесенная 19 ноября 1928 года на Пленуме ЦК. Вот как глубоко роют! Читаем не только указанные страницы, но и всю речь. Ничего похожего на «любой ценой» нет, хотя очень внятно говорится о тогдашней технико-экономической отсталости страны. Право, ну хоть бы в виде исключения писали бы профессора не столь увлеченно, как заливал Хлестаков!

Между прочим, в этой речи Сталина есть такие слова: «Глупо было бы утешать себя тем, что так как отсталость нашей страны не нами придумана, а передана нам в наследство всей историей нашей страны, то мы не можем и не должны отвечать за нее. Это неверно, товарищи. Раз мы пришли к власти и взяли на себя задачу преобразования страны на основе социализма, мы отвечаем и должны отвечать за все, и за плохое и за хорошее».

Переписали бы вы, профессора, эти слова крупными буквами да повесили над кроватью уж если не Ельцина, то хотя бы его мудрого советчика Лифшица. Им ни за что ответственность неведома – ни за прошлое, ни за настоящее, ни за будущее. Этот Лифшиц, например, улыбчивый, как олигофрен, недавно хвастался по телевидению, что очень крепко и сладко спит ночью, а сны видит только оптимистические – нет в них ни прокуроров, ни нар, ни стальных решеток.

Два приказа двух Верховных главнокомандующих

А что касается принципа «любой ценой», то он действительно существует, особенно на войне. Так, после того как Красная Армия поперла немцев из-под Москвы, Гитлер в своем приказе от 3 января 1942 года требовал «цепляться за каждый населенный пункт, не отступать ни на шаг, обороняться до последнего солдата, до последней гранаты» (Русский архив. М., 1996. Т. 5–2. С. 10). Иначе говоря, требовал удерживать позиции именно любой ценой.

И Сталин в июле 1942 года издал знаменитый приказ № 227, в котором говорилось: «Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности… Наша Родина переживает тяжелые дни. Мы должны остановить, а затем отбросить и разгромить врага, чего бы это нам ни стоило».

Как видим, приказы кое в чем совпадают даже чисто словесно. Куда денешься! Но великая разница между ними в том, что Гитлер следовал принципу «любой ценой» в дни, когда не наша армия стояла всего в двухстах верстах от Берлина, а его армия – от Москвы. Сталин же потребовал «Ни шагу назад!» в дни, когда фашистские орды устремились к Волге и на Кавказ, и все стояло на кону – быть нам свободными или стать немецкими рабами.

Приказ № 227 приводит наших селифанов-митрофанов в такое же неистовство, в какое он привел бы и самого Геббельса, если тот узнал бы о нем. Как только они не поносят его! Словно по нему их лишали профессорских званий. Правда, ни одной цитаты не дают, но уверяют, например: «Приказ запрещал любой (!) отход без разрешения Москвы» (с. 65). Господи, да ведь для армии таких командных инстанций, как Москва, просто не существует. На самом деле в приказе говорилось: «Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование – ни шагу назад без приказа высшего командования». Ученые профессора не понимают, что есть разница между высшим командованием, т. е. следующим, восходящим по инстанции, и Верховным, которое действительно пребывало в Москве. Впрочем, дело скорее не в непонимании, а в обыкновенном жульничестве, ибо ведь дальше в тексте приказа четко разъяснялось: командующий армией будет привлечен к суровой ответственности, если отведет свою армию без приказа командования фронта, командиры корпусов и дивизий – если отступят без приказа командования армии, командиры полков и батальонов – за отход без приказа командира корпуса и дивизии… Все ясно и понятно. А столица могла тут померещиться только уж очень верным адептам Манилова, который, как известно, мечтал построить «дом с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть даже Москву».

С общечеловеческими ценностями за пазухой

А что адепты вытворяют дальше, беснуясь и прыгая, как лягушки, вокруг титанической фигуры Сталина! Например, «общеизвестны случаи, когда Сталин отчитывал Жукова и Василевского, как капрал новобранцев, унижал, оскорблял их, угрожал им всеми карами» (с. 34). Словом, обращался с ними хуже, чем Жириновский с Немцовым, которому он плеснул в лицо стакан сока. Однако что же это за общеизвестные случаи? А вот, говорят, откройте книгу того же Ю. Горькова, там на странице 164 таких случаев сталинской дедовщины – навалом. Открываем. Всего-навсего один случай. И вот какой.

Речь идет о том, что в декабре 1942 года генерал-полковник Василевский, будучи представителем Ставки под Сталинградом, решил забрать из Донского фронта, которым командовал Рокоссовский, 2-ю ударную армию генерал-лейтенанта Малиновского, которой предназначалась роль основной ударной силы для ликвидации окруженной группировки генерал-фельдмаршала Паулюса, и бросить ее в район реки Мышкова навстречу танковым дивизиям генерал-фельдмаршала Манштейна, начавшим наступление с целью прорыва к окруженным. «Это вызвало крайнее раздражение И. В. Сталина», – пишет Горьков. Впрочем, зачем нам Горьков, когда об этом же эпизоде рассказывает в своих воспоминаниях сам Василевский: «Это предложение вначале встретило довольно резкие возражения И. В. Сталина. Он сказал, что вопрос о передаче 2-й гвардейской армии из Донского в Сталинградский фронт будет рассмотрен Государственным Комитетом Обороны» (Дело всей жизни. М., 1973. С. 246). Да, резкие возражения. И что? Адепты, блаженствуя под вязом ельцинизма, видите ли, вознамерились пересмотреть историю Великой Отечественной войны «с позиций современней цивилизации», что, по их мнению, «приблизило бы историков России к общечеловеческим ценностям» (с. 60). И потому, держа эти великие ценности за пазухой, пришли к убеждению, что резкость даже в напряженнейшие часы войны является унижением, оскорблением, угрозами. Да я бы лично не удержался от самых последних резкостей даже не на войне, а в благословенные мирные дни, если попал бы на защиту этими докторами их ученых диссертаций. Я поднялся бы на кафедру и для начала рявкнул: «Это черт знает что такое!» А уж дальше так сказанул бы, что Мерцаловы забыли бы не только, как родную маму зовут, но и кто такой Жомини.

Горьков уверяет: «Правота А. М. Василевского была настолько очевидна, что Верховному скрепя сердце пришлось утвердить принятое без его ведома решение» (с. 164). Это тоже выдумка. Во-первых, никакого «скрипа сердца» никто у Сталина не слышал. Василевский вспоминал: «Ставка согласилась с предложением использовать против войск Манштейна 2-ю гвардейскую армию. Около 5 часов утра 13 декабря я получил от Верховного соответствующие указания» (с. 247–248). Во-вторых, правота решения Василевского была отнюдь не столь очевидна. По его собственным воспоминаниям, даже после войны, то есть много лет спустя, Рокоссовский не раз говорил ему: «Ты был все же тогда не прав. Я со 2-й гвардейской еще до подхода Манштейна разгромил бы оголодавшие и замерзающие дивизии Паулюса» (с. 248)…

Между прочим, во 2-й гвардейской в том знаменитом встречном сражении декабрьскими лютыми днями на Мышковой, когда решалась судьба окруженных войск Паулюса, а может быть, и судьба всей войны, участвовал командиром батареи лейтенант Юрий Бондарев, мой однокашник по Литературному институту, старый друг. Вот еще и его бы позвать на защиту Мерцаловыми их общечеловеческих диссертаций…

Если забыть о существовании болотных лягушек с их диссертациями, а обратиться к реальным фактам, то картину того, как главнокомандующий капрал унижал и оскорблял своих маршалов-новобранцев, как угрожал им карами, можно дополнить, например, такими колоритными штришками. Рано утром 17 августа 1943 года, находясь на КП 46-й армии, наступавшей на Харьковском направлении, Василевский получил следующую телеграмму:

«Сейчас уже 3 часа 30 минут 17 августа, а Вы еще не изволили прислать в Ставку донесение об итогах операции за 16 августа и о Вашей оценке обстановки. Я давно уже обязал Вас как уполномоченного Ставки к исходу каждого дня операции присылать в Ставку донесение. Вы почти каждый раз забывали об этой своей обязанности.

16 августа является первым днем важной операции на Юго-Западном фронте, где Вы состоите уполномоченным Ставки. И вот Вы опять изволили забыть о своем долге перед Ставкой и не присылаете в Ставку донесений.

Последний раз предупреждаю Вас, что в случае, если Вы хоть раз еще позволите забыть о своем долге перед Ставкой, Вы будете отстранены от должности начальника Генерального штаба и будете отозваны с фронта. И. Сталин».

Как видим, и в самом деле угрожал карами! А речь-то шла не о том, чтобы выгнать с должности начальника налоговой службы, тщедушного, но матерого кровососа Починка. «Эта телеграмма потрясла меня», – вспоминал маршал. А вы думаете, Починок потрясен вышибоном? Ничуть! Он улыбается, острит, паясничает. Он уже так насосался народной кровушки, что вот-вот сам отвалился бы. Но тем не менее, должно быть ясно даже профессорам с лягушачьими черепными коробками, что карами не только грозят, их осуществляют, и даже не во время войны, а в мирное время, столь благодатное для пустобрехов тоже.

В январе 1944 года в ходе наших усилий разгромить никопольско-криворожскую группировку врага был еще и такой эпизод на тему резкости, оскорблений и унижений. А. М. Василевский, находившийся на КП 3-го Украинского фронта у генерала армии Ф. И. Толбухина, позвонил Верховному и предложил усилить наши войска резервами. «И. В. Сталин не соглашался со мной, – вспоминал маршал, – упрекал нас в неумении организовать действия войск и управление боевыми действиями. Мне не оставалось ничего, как резко (!) настаивать на своем мнении. Повышенный тон И. В. Сталина непроизвольно толкал меня на такой же ответный. Сталин бросил трубку.

Стоявший рядом со мной и все слышавший Федор Иванович сказал, улыбаясь: «Ну, знаешь, Александр Михайлович, я от страху чуть под лавку не залез!» (с. 371–372). Это, конечно, шутка, ибо Федор Иванович был тучноват и под лавкой никак не поместился бы. Но какое, однако, зверство – бросать трубки. Уж это у них, у капралов, первое дело. И все же еще неизвестно, кто кому наговорил больших резкостей: Верховный – маршалу или тот ему. Но в данном случае важнее другое: предложение Василевского было принято, 3-й Украинский фронт подкрепление получил.

Тут уж заодно нельзя не вспомнить и тот эпизод, о котором рассказывает К. К. Рокоссовский. Однажды он был очевидцем столь непримиримой позиции Жукова в разговоре со Сталиным, что это его просто поразило: «Мне понравилась прямота Георгия Константиновича, – вспоминал маршал. – Но когда мы вышли, я сказал, что, по-моему, не следовало бы так резко разговаривать с Верховным главнокомандующим. Жуков ответил: – У нас еще не такое бывает» (Солдатский долг. С. 92).