Текст книги "За Родину! За Сталина!"

А взять трагические события в Крыму весной сорок второго года. Известно, что тогда там было три наших армии: 51-я, 44-я и 47-я. Одну из них автор почему-то не считает армией и опять заставляет Сталина сказать нелепость: «В Крыму мы имели две армии».

Даже о Сталинградской битве читаешь в книге такое, что, гляди, самого паралич хватит. Например: «Оккупанты в районе Сталинграда ввели в бой 22 дивизии и почти столько же соединений своих союзников». Почему такая неопределенность в отношении союзников? Какие именно соединения имеются тут в виду? Ну, если считать, что дивизий и было «почти столько же», то есть 18–20, то получается, что всего около 40 дивизий. А на самом деле, как доподлинно известно, их было 50. Зачем же утаивать аж 10 дивизий да еще целый воздушный флот?

Читаем дальше: «С 1 июля по 1 ноября 1942 года по решению Сталина на Сталинградское направление было переброшено 72 стрелковых дивизии, 6 танковых и 2 механизированных корпуса, 20 стрелковых и 46 танковых бригад». Но ведь и до первого июля на Сталинградском направлении уже сражались десятки дивизий. Сколько же всего? Да уж, пожалуй, никак не меньше ста. Что же получается – 100 дивизий против 50, то есть двукратное превосходство в живой силе? Создается такое впечатление, тем более что автор туманно и многозначительно говорит о нашем «заметном превосходстве» и в то же время умалчивает, что немецкие дивизии – это 10–12, а румынские порой даже 18 тысяч человек. А на самом деле у нас было «заметное» превосходство в артиллерии (1,5:1) и танках (2,2:1), но в живой силе и в авиации оно составляло лишь 1,1:1.

Автор не останавливается и перед тем, чтобы, вложив в уста своему герою справедливые похвальные слова о стойкости немецкого солдата («В безнадежном положении, но сражаются. И как!..»), в то же время заставить его о своих солдатах сказать такое: «Обороняться не умеют. Защищаются часто натужно» (?). И это после Бреста и Одессы, Севастополя и Ленинграда, после Сталинградской битвы! Нет, право, лучше бы Волкогонов чистосердечно признал свое болезненное состояние. Это хоть отчасти извиняло бы его.

А разве не о помраченности сознания свидетельствует то, что автор нередко говорит одно, а документы, которые приводит, – прямо противоположное. Так, он категорически и многократно уверяет, что его герой «в любой (!) операции всегда (!) сокращал сроки на ее подготовку, всегда (!) торопил, всегда (!) полагал, что темпы могут быть бóльшими». Но вот он телеграфирует Жукову в Сталинград: «Если Новиков думает, что наша авиация сейчас не в состоянии выполнить эти задачи, то лучше отложить операцию…» И таких опровергающих документов можно привести немало.

Читаем: «Сталин никогда (!) не жалел людей. Никогда!.. Ни в одном (!) документе Ставки не нашла отражения озабоченность Сталина большими людскими потерями». Но тут же мы видим подлинный документ, относящийся к маю 1942-го, – его телеграмму маршалу Тимошенко и Хрущеву. В ней есть такие слова: «Не пора ли вам научиться воевать малой кровью?» Еще один документ, подписанный им же, – телеграмма маршалу Жукову: «387, 350 и часть 346 сд 61 армии продолжают вести бой в обстановке окружения, и, несмотря на неоднократные указания Ставки, помощь им до сего времени не оказывается». И тут Верховный прибег к доводу, который доктор философии считает с философской точки зрения «не просто странным, но и унизительным»: «Немцы никогда не покидают свои части, окруженные советскими войсками, и всеми силами и средствами стараются во что бы то ни стало пробиться к ним и спасти их». Философ усмотрел здесь «заботу об окруженных только потому, что противник ее проявляет». Но Сталину было начхать на таких философов, и он продолжал: «У советского командования должно быть больше товарищеского чувства к своим окруженным частям, чем у немецко-фашистского командования. На деле, однако, оказывается, что советское командование проявляет гораздо меньше заботы о своих окруженных частях, чем немецкое. Это кладет пятно позора на советское командование…» Да, он мог сказать в глаза своим любимцам и такое, и ему было начхать, что напишет о нем доктор наук Волкогонов через пятьдесят лет. Ему надо было тогда, в тот знойный день 17 августа 1942 года, во что бы то ни стало вызволить, спасти, поставить в строй 387, 350 и 346-ю дивизии. Кому-то неприятно нелестное сравнение с немцами? Черт с ним!.. И таких, решительно опровергающих автора, документов можно привести множество.

Но еще более удручает то, что автор сплошь да рядом противоречит не только архивным документам, но и самому себе, своим собственным, порой даже только что сказанным словам, то есть его речь бессвязна, он опровергает себя сам. Уж это ли не вернейший признак помрачения?

Допустим, заявив, что «все (!) видели подавленность, крайнюю угнетенность Сталина», он через несколько страниц об этом же времени пишет, что «он внешне держался так, что не все (!) могли заметить его растерянность и подавленность». В другом месте уверяет, что у его героя никогда не было «и намека на необходимость обратиться к сознанию, чести, мужеству, патриотическим чувствам, национальной гордости людей… Он всегда (!) верит только в силу и насилие». Но через пять страниц читаем: «Сталин в первый период войны «нажимал» на «моральный фактор». Потом еще: «Большое значение он придавал мерам морального стимулирования бойцов и командиров» и т. д. Или: «Сталин оценивал военачальников только через призму личной преданности». А через несколько страниц: «У Сталина не было любимчиков. Принимая решение о судьбе того или иного военачальника, он не брал в расчет близкое знакомство, старые симпатии, былые заслуги».

Пишет: «Во время войны Сталин ничего (!) не успевал читать, кроме донесений и сводок». Но тут же сам приводит длинный список книг, которые тот попросил ему принести не для того, чтобы посмотреть в них картинки. Список можно и продолжить, например, пьесой А. Корнейчука «Фронт». Сталин не только прочитал эту остро критическую вещь и распорядился напечатать ее в «Правде», но и написал в ее защиту обстоятельное письмо маршалу Тимошенко, который требовал запретить пьесу, как порочащую Красную Армию.

Перечисляя десятка два военачальников, к которым Сталин «относился с симпатией», которых «ценил», автор не называет здесь маршала Жукова. Более того, постоянно хочет уверить нас, что Верховный был к нему несправедлив, зажимал его, не хотел «разделить с ним славу». Но сам же напоминает, что Жуков получил три Звезды Героя Советского Союза (сам Сталин – только одну и уже после войны), орден Суворова 1-й степени № 1, орден «Победа» № 1 (сам Сталин – № 3) и что «эти награды санкционировать мог только «сам».

В результате всех указанных и не указанных здесь противоречий, несоответствий, самоопровержений, образ главного героя книги, естественно, расплывается, двоится, уходит в тень, а на первый план вылезает образ самого автора с его поврежденным здоровьем.

Гарриман, имевший возможность наблюдать Сталина часто и близко, однажды заметил: «Должен сознаться, что он остается для меня самой загадочной, непостижимой и противоречивой личностью, которую я знал». Жаль, что многоопытный дипломат не встретил в жизни Волкогонова. Наверняка он признал бы его еще более загадочной, непостижимой и противоречивой личностью. Некоторые доказательства этого мы привели выше.

Однако картина будет неполной, если мы не обратим внимание читателя еще и на язык Волкогонова. В нем органически сплелись две мощные стихии: большой опыт генерала, который, долгие годы пребывая на руководящих должностях в политорганах армии, сочинял на потребу дня разного рода служебно-пропагандистские бумаги, и навык выдающегося ученого. Примером первого могут служить такие, допустим, фразы: «В условиях повышенной напряженности, когда утрачена уверенность в достижении цели, отрицательная эмоциональная реакция на опасность чревата трудно контролируемыми действиями»… «Огромное значение для исключения проявлений власовщины имели военные успехи. Они исключали факты депрессии, паники, подавленности, которые являлись благодатной почвой для предательства»… «Тайники человеческого сознания могут хранить то, что не поддается внешнему наблюдению» и т. п.

Как большой ученый, Волкогонов, понятное дело, имеет склонность к иностранным словам, таким, как «интеллект», «контакт», «допинг» и т. п. Другой простофиля, допустим, просто сказал бы: «Сталин прислушивался к умным людям». А профессор пишет: «У диктатора была слабость: внимать голосу человека, у которого он признавал наличие высокого интеллекта». Вы, читатель, вероятно, предпочли бы выразить мысль незатейливо: «Сталин так или иначе часто общался почти со всеми крупными военачальниками». А историк вещает: «Сталин имел многочисленные личные контакты со всеми крупными военачальниками». Я бы лично, не мудрствуя, отметил: «Победа под Москвой вдохновила войска». А от философа мы слышим: «Битва под Москвой дала войскам моральный допинг». Кто-то в простоте душевной может брякнуть: «Сталин был человеком волевым». А доктор формулирует: «У Сталина дефицита воли не было». И присовокупляет: «Бессонница по причине дефицита совести его никогда не мучила» и т. п.

Очень интересно, правда? Однако беда в том, что ученый порой употребляет иностранные слова, не зная их смысла.

Например: «Сталина преследовал временный цейтнот». Но это же масло масляное, ибо слово «цейтнот» и означает нехватку именно времени. Или: «Сталин видел в авиации панацею от многих бед». Если только от многих, то не панацея, ибо она – средство от всех бед.

Встретив в тексте одной из директив Ставки выражение «нанести концентрические удары», Волкогонов делает в скобках брезгливую пометку: «Так в тексте». Полюбуйтесь, мол, на этих грамотеев. То есть он не понимает обычное в военном обиходе выражение, для него оно в лучшем случае ошибка, описка.

Но еще печальнее, что автор нередко и русские-то слова употребляет не те, что требуются по смыслу. Например: «Противник растерял первоначальную новизну своих ударов». Ясно, что следовало сказать не о «новизне», а о неожиданности, внезапности удара. Или вот: «Его выводы диктовались лишь соображениями здравого смысла. Стратегическое мышление еще не вышло у него за рамки здравого смысла…» Казалось бы, прекрасно! Что может быть лучше здравого смысла. Но нет, автор осуждает героя, ибо имеет в виду не здравый, а обыденный смысл. Или: «Усилия Сталина открыть Второй фронт оказались малопродуктивны». Но при всем желании открыть Второй фронт он никак не мог! «Сталин обусловил необходимость эффективной помощи союзников (!) угрозой поражения СССР». Ну, это уж просто чушь.

И ведь сколько ее, такой словесной чуши! «Возникло самовольное оставление позиций…» «Он не мог уловить все события в комплексе…» «В начале августа Сталин забылся тревожным сном…» «Сталин помнил, что в конце ноября у него что-то дрогнуло внутри…» «Верховный питал слабость к уничтожению противника…» «Сталин придавал решениям Ставки характер императивный, подчас субъективный, нередко негативный…»

Поскольку мы все время так или иначе, даже не называя их, касались проблемы ума, характера мышления, то, видимо, есть необходимость афоризмы автора на эту тему выделить особо. Что такое ум вообще, точнее, ум полководца, задается он вопросом. И отвечает: «Под умом надо понимать не только процесс отражения объективной реальности, дающий знание о существующих в реальном мире связях, свойствах и отношениях, но и компетентность в конкретной сфере военного дела». Итак, ум это не способность, не божий дар, а процесс и еще компетентность. Всем ли умным людям это ясно? Перейдя от общих определений к своему герою, автор пишет, что он «был умным человеком», но ему «не хватало стратегического ума для концентрации своих усилий». Впрочем, «что касается мышления, то в отдельных областях Сталин имел некоторое преимущество перед многими советскими полководцами… Он имел преимущество в том, что глубже видел… У Сталина было более универсальное мышление, органически связанное с широким кругом невоенных знаний». Однако «ум Сталина плохо видел в сумерках неизвестности» и т. д.

Свою тетралогию Д. Волкогонов представил для защиты как докторскую диссертацию. И стал доктором исторических наук. Двадцать шесть книг вот такого пошиба. На это ушли все сорок четыре года трудового стажа.

«Советская Россия», 20 июня 1992 г.

Давид иосифович об иосифе виссарионовиче

Это было давней и прочной традицией нашей печати: каждый год перед Днем Победы и по случаю других событий, так или иначе связанных с ней, публиковались материалы, среди которых непременно были такие, которые своим невежеством и хвастовством лишь оскорбляли живых и мертвых участников Великой Отечественной войны. Протестовать можно было лишь в письмах авторам публикаций да редакторам. Вместе со многими фронтовиками я неоднократно так и поступал, особенно в пору, когда целых восемь лет (1979–1987) не мог пробиться в газеты и журналы ни с одной новой строкой.

Например, в начале февраля 1978 года «Правда», «Литературка», «Новый мир» и другие издания напечатали известное сочинение Генерального секретаря Л. И. Брежнева «Малая земля». Оно кишмя кишело фактическими ошибками, смысловыми неточностями, странными утверждениями. Я накатал автору пространное письмо на десяти страницах со множеством моих замечаний и 24 апреля сдал его в известное окошко № 2 приемной ЦК на улице Куйбышева, 23. Ответа, конечно, не последовало.

Но я написал еще и в «Правду». Укажу здесь только два пункта. Автор утверждает: «Мы удерживали Малую землю ровно столько, сколько требовалось по планам командования, – 255 дней». На самом деле – 225. В другом месте говорилось: «На штурм крохотного пятачка на берегу Цемесской бухты было брошено 27 тысяч гитлеровцев и 1200 самолетов». Я писал, что это ошибка, и довольно грубая, ибо в это время у немцев на всем Восточном фронте насчитывалось не более 3500 самолетов первой линии. С чего бы, спрашивается, бросать им более трети своих воздушных сил в отнюдь не первостепенную операцию? Не могли же они знать, что на Малой земле находится будущий Генеральный секретарь ЦК КПСС, маршал Советского Союза и кавалер ордена «Победа». Для убедительности я напомнил, что в нашем великом контрнаступлении под Сталинградом участвовало 1400 самолетов, то есть лишь на 200 больше, чем будто было брошено на Малую землю… Тут ответа дождался. Д. Зарапин из военного отдела газеты утешал меня: «Ваши сомнения напрасны. Все цифры верны». Он, видимо, не усматривал разницы между самолетом и самолето-вылетом. Правда, когда «Малая земля» вышла отдельным изданием, 255 дней были исправлены на 225 дней. Так ведь не один я, надо полагать, обратил внимание на приписку целого месяца.

Позже газета напечатала большую статью писателя Анатолия Велюгина «В жестких шрамах ладонь». Там об одном фронтовом событии страшным летом сорок первого года можно было прочитать: «Командир дивизии и начальник Минского гарнизона генерал Иван Руссиянов «дал прикурить» панцирному Гудериану – более ста подбитых вражеских танков дымились тогда возле Острошицкого городка». 8 мая 1985 года, накануне Дня Победы, я написал главному редактору «Правды» т. Афанасьеву, спрашивал, понимает ли он, что значит подбить более ста танков, да еще в сорок первом году, при нашем отступлении. И советовал заглянуть в воспоминания самого И. Н. Руссиянова «В боях рожденная», вышедшие в 1982 году. Там сказано, что в сражении у Острошицкого городка враг потерял 22–23 танка. «Таким образом, – писал я, – газета преувеличила потери врага в пять раз. О господи, и нет на вас угомона…» И тут же привел фантастический пример из очерка Н. Морозова «Только вперед»: один наш танк вступает в бой с тридцатью танками противника и 19 из них подбивает, а заодно еще разносит в прах 2 бронемашины и 6 мотоциклов с автоматчиками. В этот же день, но попозже громит целую танковую колонну, где счесть потери противника просто невозможно. На сей раз я был удостоен ответа тов. П. Студеникина из военного отдела: «Автору указано… Соответствующая работа проведена с сотрудниками…»

Упомяну еще о письме в «Комсомольскую правду», которая неоднократно уверяла читателей, что о нападении фашистов, о начале войны советский народ узнал из уст диктора Юрия Левитана. Так было, например, в статье Ю. Белкина «Победно звучал его голос». Эту байку до сих пор талдычит попцовско-яковлевское телевидение. Белкин же клялся, будто сам «Левитан рассказывал мне…». Я писал: «Ничего подобного Левитан не мог рассказывать по той причине, что 22 июня в 12 часов с правительственным заявлением о нападении на нас фашистской Германии выступил по радио В. М. Молотов». Еще Белкин божился, что «Гитлер предлагал своим подручным сто тысяч за то, чтобы вывезти Левитана в Берлин, но наши чекисты сорвали планы фашистской разведки». Подумать только! Ни Сталин, ни Жуков, ни Василевский, ни хотя бы Эренбург вражескую разведку не интересовали, подай им непременно Левитана! Враг № 1! Приходилось резюмировать: «Не ставьте же, тов. редактор, ни газету, ни себя, а главное – покойного Юрия Борисовича, скромного, добросовестного, талантливого труженика эфира, в смешное и глупое положение».

…Но вот минуло десять лет. Приближается полувековой юбилей нашей Победы. «С сотрудниками проведена соответствующая работа». И что же? 3 февраля на первой полосе «Советской России» читаем: «Вчера отмечалась 52-я годовщина со дня освобождения Сталинграда. Многие из тех, кому удалось пережить ужас волжского «котла», собрались в Александровском саду, чтобы почтить память павших героев». Поразительно: люди, написавшие и напечатавшие это, просто не имеют никакого представления о том, что произошло в Сталинграде. И как ни дико, но приходится разъяснить им: там в «котле» оказались не мы, а немцы. 330 тысяч! И они, а не мы пережили весь ужас этого «котла». Точнее говоря, пережили-то и были взяты в плен лишь 90 тысяч, а остальные погибли, поскольку на предложение сдаться их командование отвечало отказом, надеясь на то, что кольцо окружения будет разорвано танками Манштейна. Увы, когда враг не сдается, его уничтожают.

Впрочем, что взять с безымянного автора маленькой публикации. Совсем иное дело, когда выступают люди известные, в генеральских званиях, видевшие войну своими глазами, знавшие ее героев и полководцев.

Не так давно была напечатана большая беседа с генералом Д. И. Ортенбергом, со «старейшиной нашей журналистики», как он представлен читателям, с «человеком-легендой». Казалось бы, уж он-то все знает о войне до точности: ведь с начала ее до середины сорок третьего года был главным редактором «Красной звезды», так или иначе общался со Сталиным, не говоря уж о других высоких военачальниках. Беседу вел многоопытный, талантливый журналист. Но он, как сам заметил, появился на свет, когда собеседник уже активно сотрудничал в «Правде». Такая дистанция и уважение к возрасту, к опыту, разумеется, внушали сотруднику газеты полное доверие к тому, что говорил старейшина. Но, увы, эта доверчивость несколько чрезмерна. И дело тут даже не только в теме войны.

Допустим, многоуважаемый собеседник говорит: «В «Красную звезду» я пришел 3 января 1938 года. К тому времени все ее бывшие главные редакторы были репрессированы – Антонов-Овсеенко, Бубнов, Гамарник… В воздухе витало: НКВД». Действительно, в воздухе витало. И мы готовы восхититься рассказчиком: какой рискованный шаг он делал, на какое опасное место шел работать!.. Однако действительно ли были репрессированы все бывшие главные редакторы газеты (по основной должности они одновременно являлись начальниками ГлавПУРа Красной Армии)? Вот, скажем, Сергей Иванович Гусев (Яков Давидович Драбкин). Он умер в 1933 году, немного не дожив до шестидесяти, и с почестями похоронен на Красной площади. Что же касается трех названных лиц, то к тому времени, когда Ортенберг принял свое мужественное решение, в живых не было лишь Яна Борисовича Гамарника: тяжелобольной, 31 мая 1937 года он застрелился. Заметим также, что в 1938 году рассказчик шел в газету все-таки не на главного редактора, а в 1941 году, когда Антонов и Бубнов действительно были уже репрессированы, это не остановило его, и он стал главным. Видимо, полагал, что под рукой нового начальника ГлавПУРа Льва Захаровича Мехлиса ему нечего опасаться.

Разумеется, нас особенно интересует, что говорит человек-легенда о своих служебных и иных отношениях с другими легендарными личностями, прежде всего со Сталиным и Жуковым. По его словам выходит, что отношения с тем и другим были самые распрекрасные, оба очень ценили его. С Жуковым, говорит, связывала «настоящая дружба»: «Мы были на «ты», заходил я к нему всегда(!) без доклада…» Странно. Неужели у заместителя Сталина, члена Ставки, командующего фронтом всегда находилось время покалякать с Давидом Иосифовичем? Уж не принимал ли он его за родного сына Иосифа Виссарионовича? Я лично, например, фронтом никогда не командовал, заместителем Верховного главнокомандующего не был и вообще выше члена редколлегии журнала ни разу не поднялся, однако же всегда предпочитал, чтобы даже близкие друзья о своем визите предварительно извещали по телефону. А то бывает и так. Звонит наперсный друг, а я не обороной Москвы руковожу, не над планом взятия Берлина бьюсь, а всего лишь нужный эпитет ищу, спешу закончить статейку для газеты, и тем не менее решительно отвечаю: «Старик, если не срочно, позвони вечером». А кроме того, что значит «заходил без доклада»? Доклад же не сам визитер делает, а помощник высокого лица, в данном случае адъютант, это его обязанность. И что же, адъютант молча распахивал перед редактором дверь в кабинет маршала?

Жуков вспоминал о дне 22 июня сорок первого года: «С. К. Тимошенко позвонил И. В. Сталину и спросил разрешения приехать в Кремль, чтобы доложить проект Указа Президиума Верховного Совета СССР о проведении мобилизации в стране и образовании Ставки Главного командования, а также ряд других вопросов. В 9 часов мы с наркомом прибыли в Кремль. Через полчаса нас принял И. В. Сталин». Какой день, сколь высокопоставленные лица, с какими важными вопросами – насущнее их тогда и быть не могло, – и, однако же, приходилось звонить Сталину, просить разрешения, а потом полчаса ожидать приема. Иначе и быть не могло, ибо есть порядок, субординация, очередность дел. А к заместителю Сталина, оказывается, редактор газеты мог ввалиться в любой день и час безо всяких звонков, уведомлений и докладов. Чудны дела твои, господи. Действительно, человек-легенда.

Попахивает легендой и то, что редактор газеты был с маршалом на «ты». Ведь тут дистанция огромного размера не только в званиях, в должностях, что в армии всегда имеет важное значение, – Жуков еще и просто значительно старше. В таком положении нередко лишь старший говорит младшему «ты». Чтобы рассеять сомнение, обратимся к новой книге Д. Ортенберга «Сталин, Щербаков, Мехлис и другие». И точно, Жуков говорит редактору «ты», а тот ему, разумеется, «вы». Например: «– Георгий Константинович, все, что вы сказали, записано. Может быть, превратим эту запись в статью?

– Нет, – решительно возразил он. – Придумай что-нибудь другое…»

Странно, когда в беседе с журналистом человек говорит одно, а в книге пишет о том же совсем другое.

И коли опять прикинуть это на себя, то замечу: если в силу каких-то невероятных обстоятельств довелось бы мне, рядовому труженику пера, оказаться на «ты» с «маршалом» Леонидом Леоновым или с «генералиссимусом» Михаилом Шолоховым, то я бы писать об этом в газете не стал.

По словам Ортенберга, Жуков сыграл важную роль в его назначении редактором газеты, состоявшемся 29 июня сорок первого года, на восьмой день войны. Мехлис, говорит, сказал мне: «Решение о вашем назначении принято Сталиным. Был при этом и Жуков, который хорошо характеризовал вас и поддержал вашу кандидатуру». Прекрасно, но Жуков, как мы знаем, в первый же день войны вылетел в Киев, оттуда поехал в Тернополь на командный пункт командующего Юго-Западным фронтом. В Москву вернулся 26 июня. Как свидетельствуют данные тетради записи лиц, принятых И. В. Сталиным («Известия ЦК КПСС», № 6, 1990. С. 216), Жуков и Мехлис все эти дни, включая 28 июня, были у Сталина одновременно лишь дважды – вечером 21-го и тем роковым ранним утром 22-го. Трудно допустить, что именно тогда состоялся «разговор», как выражается Ортенберг, о его назначении редактором. Других забот не было! Надо полагать, дело обстояло иначе. Назначение редакторов – это прерогатива ГлавПУРа, начальником которого был тогда Л. 3. Мехлис. Он, Мехлис, 29 июня своим приказом и назначил Ортенберга редактором «Красной звезды», как раньше именно он назначил его редактором фронтовой газеты «Героическая красноармейская».

А когда-то потом, возможно, и был разговор со Сталиным, который до этого едва ли слышал о скромном военном журналисте, широкой известности, вроде Михаила Кольцова, Романа Кармена или Эренбурга, вовсе не имевшем.

Между прочим, по словам самого Ортенберга, когда однажды в 1942 году Сталин, уже будучи наркомом обороны и главнокомандующим, счел нужным снять его с редакторства, то действовал при этом именно через начальника ГлавПУРа, которым был уже не Мехлис, а А. С. Щербаков. Почему же при назначении он, не являясь ни наркомом, ни главнокомандующим, стал бы действовать иначе?

Настаивая на своем назначении редактором именно по решению Сталина, Ортенберг сказал: «Восьмой день войны. У главы государства – гора неотложных забот, а он занимается вопросом о редакторе «Красной звезды». Значит, не самоустранился все-таки (!) от дел в страхе и панике, не впал в прострацию, как представил позже Хрущев». Правильно, не впал. Но, во-первых, что же тут теребить покойного Хрущева, когда у него есть в этом вопросе единомышленники, ныне здравствующие и благоденствующие: Солженицын, забытый драматург Шатров, не вылезающий из телевизора Волкогонов… Первый в своем полубессмертном «Архипелаге» уверяет, что 3 июля Сталин выступал по радио с речью к народу «полуплачущим». Второй в какой-то из своих бесчисленных пьес, любимых Горбачевым, Яковлевым и столь же забытым Ю. Афанасьевым, писал, что Сталин так перетрусил, что аж забился под диван на даче. Третий… этот аккумулятор невежества и пошлости, как всегда, лишь перепевает своих предшественников по антисоветизму…Так вот, почему бы схватиться не с покойником, а с живыми? Ведь это интересней, зрелищней. Уж в таком-то возрасте чего бояться?

Увы, отменную уклончивость мы видим и дальше. Например: «Вот договорились до того, что Жуков зря, мол, не сдал Ленинград: не было бы блокады – не погибло бы столько народу». Кто договорился до этого? Зачем умалчивать? Ведь известно же – ротный телефонист Виктор Астафьев, который, как обнаружилось из его сочинений, не умеет даже читать простейшую военную схему, будучи уверен, что каждая стрелка на ней означает армию. И, вместо того чтобы выдать ему то, что Аника заслужил, старейшина журналистики вступает в сомнительную область ретропредсказаний: «Сдать Ленинград означало тут же (!) сдать и Москву, ведь Гитлер немедленно перебросил бы туда свои войска. А это означало – проиграть войну». Несомненно здесь только одно: Гитлер, конечно, перебросил бы освободившиеся войска в Москву. Но удалось бы ему взять ее, тем более «тут же», – это еще вопрос.

Конечно, если редактор «Красной звезды» был бы назначен именно Сталиным, это можно было бы рассматривать как одно из свидетельств отсутствия «страха, паники и прострации», но есть другие, гораздо более достоверные и весомые доказательства. Не только об огромной загруженности Сталина, но и о его поразительной собранности, работоспособности, энергии свидетельствуют хотя бы данные упоминавшейся тетради записи принятых им лиц. 22 июня, в первый день войны, у него состоялось 29 встреч и бесед с политическими, военными и хозяйственными деятелями, 23-го – 21, 24-го – 20, 25-го – 29, 26-го – 28, 27-го – 30, 28-го – 21 встреча и беседа. Сталин просто не имел возможности позволить себе такую роскошь, как «паника и паралич». Это у Гитлера нашлась возможность для таких вещей, когда наши войска вошли в Германию. Вот запись одного из офицеров Ставки вермахта, сделанная в марте 1945 года: «Вождь являл собой страшную картину: он передвигался с трудом и неуклюже, выбрасывая верхнюю часть туловища вперед, волоча ноги. С трудом он мог сохранять равновесие, левая рука ему не подчинялась, а правая постоянно дрожала. Глаза были налиты кровью. С уголков его губ часто стекала слюна – жалкая и отвратительная картина!»

Факты опровергают даже то, будто Сталин был растерян в первые часы. Откуда этому взяться, если после ранней утренней встречи с Молотовым, Берия, Тимошенко, Жуковым, Мехлисом были вызваны и явились Маленков, Микоян, Каганович, Ворошилов, Вышинский, адмирал Кузнецов, Георгий Димитров, Мануильский, маршалы Шапошников, Кулик, генерал Ватутин и другие. И так двенадцать часов подряд, до пяти вечера. А с трех утра 23-го снова: Молотов… Ватутин… Кузнецов… Жигарев… Вознесенский… Меркулов… И опять почти двенадцать часов – до половины второго… Хотел бы я посмотреть на Волкогонова, на этого танкиста, убежавшего из-за бензинного запаха в политорганы, после хотя бы двух-трех дней работы в таком режиме… А ведь Сталин именно в эти дни взвалил на себя одну за другой тяжкие обязанности председателя ГКО, наркома обороны, Верховного главнокомандующего. От такого обилия обязанностей и работы действительно хоть плачь, как заплакал, допустим, Солженицын, правда, совсем по другому поводу: жена со своей дачи выгнала.

Читать об отношениях Ортенберга со Сталиным еще занимательней, чем с Жуковым. Ну, прежде всего, говорит, «по первому же моему звонку, если надо было о чем-то спросить или посоветоваться, трубку поднимал не помощник Поскребышев, а сам Сталин». Дивное дело! Каким-то неведомым образом – ведь телефонов с определителем тогда не было! – угадывал Иосиф Виссарионович, что это по важному вопросу звонит именно Давид Иосифович, и хватал трубку. Впрочем, что ж, интуиция гения!.. Гораздо удивительней, что в таких случаях Поскребышев не смел прикасаться к трубке. И заметьте, Сталин кидался к телефону по первому звонку Ортенберга. Другие-то, чай, по многу раз звонили и все нарывались на помощника или дежурного генерала охраны. Сам Жуков вспоминает, например: «Нарком приказал мне звонить И. В. Сталину. Звоню. К телефону никто не подходит. Звоню непрерывно. Наконец слышу сонный голос дежурного генерала управления охраны. Прошу его позвать к телефону И. В. Сталина. Минуты через три к аппарату подошел И. В. Сталин». Минуты через три!.. Он не стал бы мешкать, если бы звонил Ортенберг.