Текст книги "За Родину! За Сталина!"

Волкогонов знает всё, и все знают волкогонова

 
Жил-был поп,
Толоконный лоб…
 

А. С. Пушкин

Волкогонов и Гёте

Д. Волкогонов знает о Сталине больше, чем все пропагандисты, вместе взятые, даже если к ним присовокупить известного историка А. Антонова-Овсеенко, глубокого философа А. Ципко, эстетика-фольклориста Ю. Борева, композитора и писателя Н. Богословского да еще и натужного юмориста Г. Хазанова. Волкогонов знает не только все, что Сталин сделал и хотел сделать, не только все, что он написал и хотел написать, но и то, что он продиктовал и хотел продиктовать. Вот, например, известная Директива № 3, отданная нашим войскам вечером первого дня войны. Она подписана наркомом обороны Тимошенко, начальником Генштаба Жуковым и членом ПБ Маленковым. Исследователь уверенно утверждает, что четвертый пункт в ней продиктован Сталиным. Откуда известно? Ведь никаких свидетельств этого нет. Нет, но зато есть чутье выдающегося историка, нюх глубокого философа, сообразительность оборотня. И в отличие от его избирателей вы обязаны верить ему.

Волкогонов знает не только все, что Сталин подумал, все, что он вспомнил, все, что ему показалось (тут и Рыбаков как рыба в воде!), но даже и то, что лишь смутно шевельнулось в глубинах его тиранического подсознания. Например, грянула война, и Сталин, пишет исследователь в своем «Триумфе», «подсознательно (!) понимал, что произошло: началось нечто страшное, огромное, трагическое…» Правда, не совсем понятно, почему он, высший руководитель страны, зная гораздо больше, чем другие, понимал все это лишь «подсознательно», когда самые простые люди понимали то же самое вполне сознательно – да, началось нечто страшное, огромное и, несомненно, трагическое. Но это уж вопрос другой, а сама попытка философского проникновения в недра деспотического подсознания, конечно, заслуживает аплодисментов.

Разве ведомо тому же знаменитому писателю Рыбакову или доктору философии Ципко, стаскивал ли Сталин сапоги, раздевался ли, когда ложился спать 29 июня 1941 года? Да откуда! Волкогонов же твердо знает: «Уехав ночью на ближнюю дачу, Сталин пришел к себе в кабинет и не раздеваясь лег на диван» («Триумф». Кн. 2. Ч. 1. С. 168).

А известно ли знатокам сталинизма Шатрову и Р. Медведеву, сколько чая выпил Сталин в первый день войны? Наверняка им и в голову не приходило думать об этом. Волкогонову же доподлинно известно: «За весь первый день войны Сталин выпил лишь стакан чая» (Там же. С. 160). Да, Волкогонов знает о Сталине все. И о войне – все. Причем не только с нашей стороны, но и с немецкой. Я уверен, он точно осведомлен и о том, например, что съел и сколько выпил в роковой день 22 июня 1941 года и вегетарианец Гитлер. Автор умолчал об этом только из-за недостатка места в своем 4-томном «Триумфе». Если удастся, то при переиздании непременно сообщит и об этом. А может быть, даже и о том, сколько раз в тот день хлопнула дверь туалета новой имперской канцелярии в Берлине.

Конечно, иногда встречаются у Волкогонова и отдельные промашечки. Например, он пишет: «Накануне войны (это понятие довольно растяжимое, и лучше бы сказать «накануне немецкого вторжения», ибо речь дальше идет о конкретном дне 22 июня 1941 года. – В. Б.) от командующего Киевским военным округом генерала М. П. Кирпоноса поступило несколько донесений о перебежчиках – немецких солдатах. Они сообщили о том, что этой ночью германские войска совершат нападение на Советский Союз. Нарком сразу же доложил по телефону Сталину. Тот, помолчав, приказал Тимошенко, Жукову и Ватутину прибыть к нему. Как вспоминает Жуков, там уже были все члены Политбюро…» Тут кое-что сказано довольно неряшливо и не очень внятно. Во-первых, не совсем ясно, куда и кому поступили донесения о перебежчиках. Во-вторых, куда Сталин вызвал военных руководителей: в Кремль? в ЦК? на дачу?

Поскольку автор ссылается на воспоминания Жукова, то с целью прояснения обратимся к ним: «Вечером 21 июня мне позвонил начальник штаба Киевского военного округа генерал-лейтенант М. А. Пуркаев и доложил, что к пограничникам явился перебежчик – немецкий фельдфебель, утверждающий, что немецкие войска выходят в исходные районы для наступления, которое начнется утром 22 июня.

Я тотчас доложил наркому и И. В. Сталину то, что передал М. А. Пуркаев.

– Приезжайте с наркомом в Кремль, – сказал И. В. Сталин.

Захватив с собой проект директивы войскам, вместе с наркомом и генерал-лейтенантом Н. Ф. Ватутиным мы выехали в Кремль…

И. В. Сталин встретил нас один».

Из сопоставления текстов возникает ощущение, что Волкогонов просто списал у Жукова, но при этом очень торопился и потому что-то пропустил, что-то напутал.

Во-первых, у Жукова достаточно точно обозначено время – вечером 21 июня. Во-вторых, внятно сказано, что донесение было адресовано Жукову, то есть в Генштаб. В-третьих, Сталину звонил, оказывается, не нарком Тимошенко, а начальник Генштаба Жуков. В-четвертых, тут нет никакой неясности относительно того, куда Сталин вызывал военных: в Кремль, в свой рабочий кабинет. В-пятых, доносил не Кирпонос, а Пуркаев. В-шестых, донесений в то время было не несколько, а лишь одно. В-седьмых, говорилось в нем не о солдатах, а об одном солдате, вернее, о фельдфебеле. Наконец, в-восьмых, когда военные руководители пришли к Сталину, в кабинете были не «все члены Политбюро», а он один.

Огорчительно, конечно, в таком небольшом тексте дважды доктора видеть столько искажений источника, на который он сам ссылается. Но посмотрим, как там дальше. На этот раз начнем с Жукова:

«– Что будем делать? – спросил И. В. Сталин.

Ответа не последовало.

– Надо немедленно дать директиву о приведении всех войск приграничных округов в полную боевую готовность, – сказал нарком.

– Читайте! – сказал И. В. Сталин.

Я прочитал проект директивы. И. В. Сталин заметил:

– Такую директиву сейчас давать преждевременно. Может быть, вопрос еще уладится мирным путем. Надо дать короткую директиву, в которой указать, что нападение может начаться с провокационных действий немецких частей. Войска приграничных округов не должны поддаваться ни на какие провокации, чтобы не вызвать осложнений».

Что же мы видим в научном исследовании Волкогонова? Да опять весьма поспешное решительное списывание: от слов «Что будем делать?» до слов «чтобы не вызвать осложнений». Что ж, списывать у другого автора – это не грех, тем более для генерал-полковника. Гете, любимый поэт Волкогонова, однажды сказал: «Вальтер Скотт заимствовал одну сцену из моего «Эгмонта», на что имел полное право (А ведь он не был генерал-полковником! – В. Б.), а так как обошелся с ней очень умно, то заслуживает только похвалы. В одном из своих романов он почти что повторил характер моей Миньоны; «Преображенный урод» лорда Байрона – продолженный Мефистофель, и это хорошо! Если в экспозиции моего «Фауста» есть кое-что общее с книгой Иова, то это опять-таки не беда, и меня за это надо, скорее, похвалить, чем порицать». Следовательно, если в данном вопросе согласиться с великим Гете, то, чтобы решить, заслуживает генерал-полковник Волкогонов похвалы или порицания, надо лишь выяснить, действовал ли он, переписывая жуковские тексты, так же умно, как Вальтер Скотт, Байрон или сам Гёте.

Вот несколько примеров, проясняющих суть дела. Допустим, у Жукова мы видим: «Читайте! – сказал И. В. Сталин». Волкогонов трансформировал это так: «Читайте, – бросил Сталин». Умно это или нет? Разумеется, очень умно, ибо образ тирана и деспота получается более зримым и выпуклым, если изобразить, что в разговоре он не просто говорит слова, а именно «бросает» их собеседникам. В другом месте, сообщая о чтении Жуковым проекта директивы, Волкогонов написал: «Сталин перебил начальника Генштаба». У самого начальника, как мы можем видеть, этих слов нет. Да и в тексте Волкогонова они выглядят, мягко выражаясь, несуразно, ибо немного выше было сказано: «Жуков прочел проект». То есть закончил чтение. Как же можно перебить человека, который уже замолчал? Однако, несмотря на все, надо признать, что и эта маленькая отсебятинка вставлена очень умно, ибо и она добавляет выразительные краски образу: для тирана и деспота так естественно перебить кого угодно, даже начальника Генштаба, когда он молчит.

То место в воспоминаниях Жукова, где он рассказывает, как сообщил Сталину по телефону о начале немецкой агрессии, Волкогонов тоже списал целиком, но опять – со своими умелыми поправочками и умненькими отсебятинками. Читаем: «Едва Сталин стал засыпать в своем кабинете на даче, в дверь осторожно постучали. Стук больно отозвался в сердце: Сталина никогда не будили». Отсебятинка № 1 в духе Вальтера Скотта: дача. У Жукова не сказано, где Сталин находился в эту ночь, насколько можно судить по всему контексту этого эпизода воспоминаний, скорей всего, он ночевал как раз в кремлевской квартире. Но Волкогонову дача ближняя, а еще лучше – дальняя нужна позарез! Пусть все знают, где в эту трагическую ночь прохлаждался тиран!

Отсебятинка № 2 в духе Байрона: «Сталина никогда не будили». Разумеется, у Жукова этого тоже нет. У него есть нечто совершенно противоположное. Рассказывая о последних днях войны, он вспомнил, как 1 мая в пятом часу утра позвонил Сталину.

Ночные звонки были тогда совсем не редкостью.

Углубимся, однако, опять в первый эпизод сочинения Волкогонова: «Натянув пижаму, Сталин вышел. Начальник охраны доложил:

– Генерал армии Жуков просит вас, товарищ Сталин, по неотложному делу к телефону!

Сталин подошел к аппарату.

– Слушаю…

Жуков коротко доложил о налетах вражеской авиации на Киев, Минск, Севастополь, Вильнюс, другие города. После доклада начальник Генштаба переспросил:

– Вы меня поняли, товарищ Сталин?

Диктатор тяжело дышал в трубке и ничего не говорил… Возможно, в сознании мелькнул текст поздравительной телеграммы Гитлера в день 60-летия Сталина… Сталин молчал. А из трубки вновь раздалось тревожно-удивленное:

– Товарищ Сталин, вы меня слышите? Вы меня поняли, товарищ Сталин? Алло, товарищ Сталин…

Наконец человек, на плечи которого навалилась такая фантастическая тяжесть, ответил глухим голосом:

– Приезжайте с Тимошенко в Кремль. Скажите Поскребышеву, чтобы вызвал всех членов Политбюро».

Тут целый комплект изящных отсебятинок. Пижама разве не находка: диктатор, а смотрите, снял френч, надел пижаму – как это оживляет образ! А воспоминание о телеграмме Гитлера? Наверное, вот так же и Александр Первый вспоминал 24 июня 1812 года, как за пять лет до этого в Тильзите лобызался с Наполеоном. Но самая эффектная отсебятинка – это многократное повторение на разные лады лишь один раз заданного Жуковым вопроса: «Вы меня поняли, товарищ Сталин?» Как это выразительно рисует растерянность и обалделость генсека! Словом, творческий характер списывания автором «Триумфа» текстов из «Воспоминаний» Г. К. Жукова позволяет нам смело поставить нашего генерал-полковника в один ряд с Вальтером Скоттом, Байроном, Гёте и Анатолием Рыбаковым, который, как недавно выяснилось, тоже очень умно списывал своего Сталина у Орлова и других зарубежных авторов.

1991 г.

«О, Кульм!..», или «Верховный имел слабость к уничтожению противника»

Почти всю свою сознательную жизнь знаменитый историк-философ и профессор-генерал Дмитрий Антонович Волкогонов протрубил в армейских политорганах. Одновременно, с перерывами, необходимыми для выживания организма, сочинял книги. Насочинял более тридцати томов. Главный труд жизни, надо полагать, четырехтомник «Триумф и трагедия», политический портрет И. В. Сталина. Между прочим, он сразу стал любимой книгой драматурга М. Шатрова, заслуженного антисталиниста СНГ. Обратим внимание лишь на отдельные его особенности, ограничившись главами о Великой Отечественной войне.

Есть авторы, которые, создавая тот или иной образ, вкладывают в него так много души, что в итоге создают скорее свой портрет, чем задуманный. Кто не помнит восклицание Флобера: «Эмма Бовари – это я!» А в нынешнюю пору было сказано, например, что солженицынский Ленин больше похож на самого Александра Исаевича, чем на Владимира Ильича. Так вот, одна из основных особенностей данной тетралогии состоит именно в этом: генерал-полковник Волкогонов отдал созданию портрета генералиссимуса Сталина столько жара своего неуемного сердца, что в результате мы видим все-таки скорее генерала, чем генералиссимуса.

Генерал, допустим, пишет о генералиссимусе: «У этого человека никогда не было подлинных социалистических убеждений». Что ж, допустим. А разве у самого генерала хоть какие-нибудь убеждения хоть когда-нибудь были?

Автор часто говорит, например, об отсутствии у своего героя «прогностической способности», «провидческого таланта» и «пророческого дара». Что ж, может быть. Нельзя, однако, не вспомнить хотя бы о том, что в известной речи 3 июля 1941 года герой книги сказал: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами». И что же? Через четыре года все сбылось. Как видим, тут «прогностической способности» вполне хватило. А дело-то было не пустячное. Но сам коммунист Волкогонов четыре года назад уж наверняка не мог спрогнозировать, что с 1989 года у него одна за другой выйдут вполне троцкистские книги о Сталине, Троцком и Ленине. Выходит, соответствующего дара нет как раз у него.

Читаем и такое, например: «Верховный любил «блеснуть» знанием», то есть пустить пыль в глаза. Доказательств этого в книге, к сожалению, нет. А вот попытки самого автора «блеснуть» едва ли не на каждой странице. Заявляет, допустим: «И. А. Бунин был первым русским, который удостоен Нобелевской премии». Господи, да еще за 25 и даже за 30 лет до Бунина кое-кто из русских получил эту премию. А один русак по имени Лев Толстой дважды решительно пресекал попытки причислить его к лику нобелиатов. Он выше ставил премию имени Островского, полученную за пьесу «Власть тьмы», да медаль, которой в молодости был награжден за оборону Севастополя. Ну зачем, спрашивается, в книгу о Сталине тащить Бунина с его премией? Разве не для того, чтобы блеснуть? Другое дело, если бы, например, в соответствующем месте были приведены строки из письма Бунина, написанного в дни Тегеранской конференции 1943 года: «Нет, вы подумайте, до чего дошло – Сталин летит в Персию, а я дрожу, чтобы с ним, не дай бог, чего в дороге не случилось».

Или вот уж чисто военно-исторический пассаж. Приводится текст донесения Сталину из Берлина о первых днях германской агрессии против Польши: «Гитлер выехал на Восточный фронт. Он пересек бывшую границу Польского коридора и остановился в Кульме». При звуке знакомого названия у автора тотчас начинается приступ патриотической декламации: «О, Кульм, Кульм!.. В 1813 году генерал Барклай де Толли разгромил французского генерала Д. Вандама под Кульмом». Действительно, разгромил фельдмаршал Барклай генерала Вандама. Но это произошло не там, где через сто лет по Версальскому договору проложили Польский коридор, не к востоку от Берлина, а к югу – в Чехии (Богемии), недалеко от Теплице, под тем Кульмом, который теперь называют Хлумец… Словом, заблудился наш большой ученый между двух маленьких городков, стоящих друг от друга за многие сотни верст, да и в разных странах.

И вот такого декламатора, заблудившегося в двух Кульмах, президент России берет себе в советники по военным вопросам, поручает ему возглавить реорганизацию армии. На наше счастье, Волкогонов не знает, что в Германии есть еще один Кульм – гора. А то не избежать бы нам услышать новую декламацию.

Далее автор поносит Сталина за то, что он в начале войны приводил в речах заниженные сведения о наших потерях, поскольку, дескать, «не был ни тонким психологом, ни трезвым политиком». Да, преуменьшал потери. Но, с одной стороны, где автор видел, чтобы в разгар войны, да еще столь драматически начавшейся, противники давали бы точные сведения о потерях? Может быть, тонкий психолог Черчилль рисовал англичанам во всем объективную картину войны, допустим, когда уподоблял победу союзников у Эль-Аламейна нашему Сталинграду? Увы, американский генерал Ведемейер свидетельствовал: «Черчилль страшно преувеличивал значение победы союзников в Африке». Или трезвый политик Рузвельт тотчас во всех подробностях доложил американцам (а заодно и противнику, конечно), какой урон нанесли флоту США японские силы внезапным ударом по базе Пёрл-Харбор? Увы… Это с одной стороны. А с другой – способен ли сам Волкогонов сейчас, в сравнительно спокойной обстановке, честно признать ужасающие потери, которые на наших глазах несет его историческая, философская и всякая прочая эрудиция?

В книге уделено много внимания репрессиям среди военных в тридцатые годы, и это, конечно, вполне закономерно. Ученый рисует обобщенную картину: «Смертоносный смерч прошел по армии. По имеющимся данным, с мая 1937 года по сентябрь 1939 года, т. е. в течение полутора лет, в армии подвергались репрессиям 36 761 человек… Следствием кровавой чистки явилось резкое снижение интеллектуального потенциала в армии». Тут сразу возникает много недоуменных вопросов. Во-первых, что это за «данные»? Почему они не названы? Какова степень их достоверности? Во-вторых, по какой причине взят именно этот отрезок времени? Насколько он характерен? А главное, как трактуется автором само понятие «репрессии»?..

Итак, откуда все-таки взята цифра репрессированных и что конкретно она означает? В примечаниях автор указывает загадочный безымянный источник: «ЦАМО, ф. 37837, оп. 10, д. 142, л. 93». Вот, мол, сам раскопал новинку в Центральном архиве Министерства обороны и на ваших глазах, читатели, пускаю в научный оборот. Увы, это всего лишь маленькая профессорская хитрость, продиктованная все тем же желанием блеснуть. Сия цифра содержится в совсем не секретной книге «Военные кадры Советского государства в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», вышедшей в Воениздате еще в 1963 году, то есть почти за четверть века до тетралогии Волкогонова, и книга эта ему хорошо знакома: она встречается в его библиографии. В трансформации и в округлении как «40 тысяч истребленных» цифра использовалась и в других публикациях.

Полковник В. Бородин, человек, профессионально осведомленный в данном вопросе, в статье «Репрессии 30-х годов и реальное состояние офицерских кадров Красной Армии накануне Второй мировой войны» и в других публикациях показал изначальное происхождение таинственной цифры, ставшей объектом бесчисленных спекуляций. Оказывается, 5 мая 1940 года начальник Главного управления кадров Наркомата обороны, заместитель наркома обороны генерал-лейтенант Е. А. Щаденко направил Сталину, Молотову, Ворошилову и Берии «Отчет о работе Управления по начальствующему составу РККА за 1939 год». Там говорилось, что за 1937–1939 годы из армии уволено 36 898 командиров (те же примерно 37 тысяч, что называет Волкогонов). Каковы были причины увольнения? Самые разные: и возраст, и состояние здоровья, и дисциплинарные проступки, и моральная неустойчивость, и политические мотивы. 9579 человек, четвертая часть всех уволенных, были арестованы, т. е. репрессированы в прямом смысле слова.

Однако Щаденко тут же писал: «В общем числе уволенных командиров было большое количество арестовано и уволено несправедливо. Поэтому мною в августе 1938 года была создана специальная комиссия для разбора жалоб уволенных командиров. Комиссией было рассмотрено около 30 тысяч жалоб, ходатайств и заявлений». Итог работы комиссии таков: на 1 мая 1940 года в кадры армии возвращено 12 461 командир, причем подавляющее большинство из них – 10 700 – уволенные по политическим мотивам. Процесс этот продолжался, и, как свидетельствует более поздняя справка-доклад Главного управления кадров, к 1 января 1941 года из 37 тысяч уволенных было возвращено в армию свыше 13 тысяч. К этому времени из уволенных по политическим мотивам оставались невосстановленными около 14 тысяч, из коих арестованных было до 8 тысяч. В. Бородин справедливо подчеркивает: «Надо особо сказать, что в 1937–1938 годах существенные потери понес высший офицерский состав».

Да, весьма существенные и прискорбные. Но когда Вол-когонов, желая наиболее эффективно и впечатляюще показать это, пишет, что «в результате борьбы с «врагами народа» в 1937–1940 годах сменились (!) все командующие округов, на 90 % произошло обновление (!) начальников штабов округов и заместителей командующих, на 80 % обновился (!) состав управлений корпусов и дивизий, на 90 % – командиров и начальников штабов», то надо иметь в виду две вещи. Во-первых, «сменить», «обновить» командование вовсе не значит целиком репрессировать его. Вспомним хотя бы «обновление» после августа 1991 г. Во-вторых, перед войной у нас было полтора десятка военных округов (ныне до недавнего времени – 16) и, следовательно, столько же командующих, заместителей командующих и начальников штабов, так что в сумме число высших офицеров, которых сменили или даже репрессировали на этом уровне, не превышало 40–42 человек. Количество дивизий составляло у нас около 200, корпусов, естественно, было во много раз меньше. Значит, если и здесь обновление доходило до 80–90 процентов, то можно говорить лишь о нескольких сотнях высших офицеров, которых по тем или иным причинам сместили. А Волкогонов настойчиво и однозначно твердит о «репрессировании многих десятков тысяч высших армейских командиров накануне войны». Такое впечатление, что либо он не умеет считать до тысячи, либо не знает, что такое высшее командование.

Но вот Д. Волкогонов переходит к другим разнообразным вопросам и ко времени, еще более близкому к началу войны. И что же мы видим здесь? Да все то же самое: Кульм на Кульме сидит и Кульмом погоняет… Уверяет, допустим, что в 1940 году Гитлер пригласил Сталина посетить Берлин. (Откуда он это взял, неведомо.) Но… что же Сталин? Он, как известно, «не поехал». Ученый уверяет, что не поехал только по одной причине: Иосиф Виссарионович очень не любил заграницу и очень любил свою дачу, где в это время уже закраснела клубника, зрела клюква… Позвольте, скажет читатель, но ездил же он до революции в Таммерфорс, в Лондон, в Вену. Да, ездил, но тогда у него не было дачи… Но летал же он в сорок третьем в Тегеран, в сорок пятом – в Германию, и дача была… Да, да, но в первом случае еще не поспели ни клубника, ни клюква, а во втором клубника уже отошла, а клюква еще не поспела – удобный интервал. Кто-то опять скажет: да это не генералиссимус, а автор книги со своей генеральской дачей, со своей научной клюквой. И будет, конечно, прав.

Историк продолжает в таком духе блистать и дальше, перейдя к более важным военно-историческим вопросам. Так, пишет, что еще в первой половине октября 1940 года «основные ударные силы вермахта (три танковые армии из четырех) нацеливались на Смоленск и далее на Москву» и что тогда же это доподлинно было известно нашему Генштабу. И то, и другое – развесистая клюква, ибо оставалось еще более двух месяцев до того, как Гитлер подпишет известную директиву № 21 – план «Барбаросса», согласно которому помянутое нацеливание позже будет произведено. В другом месте автор сам приводит дату этого подписания: 18 декабря 1940 года. Что же касается документа, определившего конкретные действия немецкой армии по срокам, – «Директивы по стратегическому сосредоточению и развертыванию войск», то он был подписан лишь 31 января 1941 года. И, однако же, историк уверяет, что еще за три с половиной месяца до этого нашему Генштабу все-все было известно…

А 5 октября 1940 года волкогоновский Сталин говорит: «Теперь, когда Гитлер утвердился на Балканах…» Балканы – это прежде всего Югославия, а на нее немцы напали только через полгода – в апреле следующего, 1941 года. Что же тут перед нами – провидчество генералиссимуса или опять невежество генерала?

Узнаем от автора: «Гитлер, захватив Париж, фактически ликвидировал один фронт». Позвольте, а куда девалась Англия, которая при энергичной поддержке США с каждым днем наращивала силы и терзала Германию с воздуха?

Тетралогия «Триумф и трагедия» насыщена множеством живых сцен, написанных сильной генеральской кистью. Вот одна из них. Начальник Генерального штаба А. И. Антонов делает доклад Ставке. Вдруг Верховный прерывает, чтобы вызвать своего секретаря Поскребышева. Тот является.

– Чаю!

– Сколько стаканов, товарищ Сталин?

– Один, конечно.

Поскребышев исчезает и через несколько минут приносит стакан чая.

– А лимон? – рычит Верховный.

Докладчик все безмолвствует.

«Даже обычный стакан чая, – негодует Волкогонов, – редко предлагался присутствующим». Почему? Да потому, что жаден был Верховный и люто ненавидел всех этих «недоносков» и «лысых филантропов». Поди, мечтал, чтобы они околели без чая с коньяком. Так рисует Волкогонов.

Однако вот что читаем хотя бы в воспоминаниях Г. К. Жукова. Как-то раз в самые трудные июльские дни сорок первого года после бурного объяснения Верховный, улыбаясь, сказал ему: «Не горячитесь, не горячитесь!.. Садитесь и выпейте с нами чаю, мы еще кое о чем поговорим». И разве Жуков один? Редкие воспоминания о Сталине обходятся без рассказа о застольях. Да вот, впрочем, в тетралогии читаем: «Сталин не раз приглашал Яковлева к себе обедать». Это того Яковлева, который Эпштейн.

Короче говоря, и на сей раз сдается нам, что сцену с чаем, коньяком и лимоном Волкогонов не из архива ЦК взял, а спрогнозировал из собственной генеральской жизни. Даже не будучи Верховным, он вел бы себя именно так.

Коснувшись дня 22 июня, Волкогонов уверял, что тогда же Черчилль прислал Сталину телеграмму с выражением сочувствия и готовности бороться с нацистами совместно и тот немедленно ответил. Надо иметь весьма смутное представление об этих людях, чтобы утверждать подобные вещи. В действительности дело обстояло совсем не так. Черчилль обратился к Сталину только 8 июля, потом вторично 10 июля, а Сталин ответил лишь 18 июля. Эти люди, в отличие от некоторых докторов-профессоров, не имели привычки суетиться.

Ведя речь о начальной поре войны, автор назойливо сует читателю старую байку о том, что Сталин «в течение нескольких дней был подавлен и потрясен, находился в глубоком психологическом шоке, почти параличе», но никаких доказательств этого привести не может. Да и где их взять, если с самого начала Сталин все время находился на посту и, как стало известно теперь, после опубликования дежурного журнала его приемной, каждый день встречался с десятками людей; если проводит множество заседаний и совещаний, принимает важнейшие решения, отдает одно за другим распоряжения и приказы; наконец, если 3 июля произносит мужественную, исполненную веры в победу речь. Если все это шок и паралич, то что же такое твердость, энергия и мужество? Нет, не герой книги был в шоке, а опять-таки скорее сам автор писал ее именно в этом состоянии. Доказательства тут бесчисленны.

В самом деле, только в состоянии паралича можно было заявить, например, что «Гитлер, захватив Париж, фактически ликвидировал один фронт». Позвольте, а куда девалась Англия, которая при энергичной помощи США с каждым днем наращивала свою мощь и усиливала отпор фашизму? Тут вспоминается берлинский эпизод с Молотовым в ноябре 1940 года, о котором со слов Сталина рассказал Черчилль. Во время переговоров с Риббентропом начался налет английской авиации. Министры перешли в бомбоубежище. И там Риббентроп заявил, что с Англией все покончено, можно считать, что фактически ее уже нет. Изумленный Молотов спросил: «А тогда почему же мы здесь, под бетонными сводами, и чьи это бомбы падают на нас?» Риббентроп не знал, что ответить, ибо не был знаком с нашим историком. Иначе он мог бы сказать: «Герр Молотов, книга «Трагедия и триумф» вашего соотечественника Волкогонова издана чудовищным тиражом в 300 тысяч экземпляров, вот издательство агентства печати «Новости» и бросило часть тиража на Берлин».

А разве не об этой же болезни свидетельствует то, что автор, желая показать свои провидческие способности, очень уверенно пишет, например, будто 22 июня «Сталин выпил лишь один стакан чая» (правда, с коньяком или без, умалчивает), а 28 июня «не раздеваясь лег спать на диван» и т. п., и в то же время путается в вещах гораздо более существенных. Утверждает, допустим, что ранним утром 22 июня, через полтора часа после начала войны, в кабинете Сталина были Андреев, Калинин, Шверник, Вознесенский, Щербаков, Жданов, Молотов, Каганович, Микоян, Берия, Маленков. Однако, обратившись к документам, видим, что шестеро первых не были у Сталина не только утром, но и в течение всего этого дня. А присутствовали в кабинете сначала лишь Молотов, Берия, Тимошенко, Жуков и Мехлис. Позже пришли Ворошилов, Каганович, Микоян, Маленков. Потом были Н. Г. Кузнецов, Вышинский, Димитров, Мануильский, Шапошников, Ватутин, Кулик, которые, как и Мехлис, вообще не упомянуты историком в рассказе об этом дне. Зачем же морочить людям головы? Лев Толстой называл такие проделки «притворством знания», но мы склонны считать, что это все-таки паралич, пусть и прогрессивный, демократический.

Когда он касается важнейших сражений войны – называет даты, количество противоборствовавших сил и т. д., – то без конца приводит путаные, неверные или неизвестно зачем усеченные сведения, вымыслы и т. п. Например, знаменитая Ельнинская операция, осуществленная под командованием Г. К. Жукова, – это наше первое успешное наступление такого масштаба, в ней родилась советская гвардия. Она была проведена с 30 августа по 8 сентября. А Волкогонов заставляет своего Сталина хвалить ее как удачную уже 4 августа, т. е. почти за месяц до того, как она началась. Выходит, Сталин и тут провидец.

О Московской битве автор словно сквозь зубы роняет: «Успеха советским войскам удалось добиться в условиях, когда противник имел некоторое превосходство в танках, артиллерии и т. д.». Что за «некоторое превосходство»? Что за «и т. д.»? Почему бы историку-патриоту не рассказать об этом более внятно и подробно?

В начале битвы у противника было почти полуторное превосходство в живой силе и почти двукратное в технике. А к началу нашего контрнаступления мы превосходили противника только по самолетам, но, увы, в большинстве своем они были устаревших марок. Во всем остальном немцы имели весьма существенный перевес. Для чего же замалчивать эти цифры? Их очень полезно было бы знать, допустим, тому же Солоухину или Астафьеву, которые вот уже несколько лет твердят с самых высоких трибун, будто во всех наступлениях мы имели десятикратный перевес и, как оба они выражаются, «просто забросали немцев своими трупами».