Текст книги "За Родину! За Сталина!"

И вторую причину немецкой неудачи достаточно убедительно вскрыл сам Гитлер. 9 января 1945 года, когда мы уже развертывали широкое вторжение в Германию, на важном совещании в Ставке он сказал: «Когда у нас начинают жаловаться, я могу только сказать: берите пример с русских в том положении, какое было у них в Ленинграде… А как они выстояли в критический момент!» Это уже по другой щеке. Похвала врага дорогого стоит, ибо она произносится сквозь зубы и при последней крайности. Да, русские дали высочайшие примеры мужества и стойкости как при защите Ленинграда, так и в другие «критические моменты»: летом 41-го, летом 42-го, в Сталинграде, под Прохоровкой…

Из своего траншейно-литературного фронтового опыта Солженицын сделал вывод: «В армии командовать может дурак и ничтожество». Нельзя сказать, что это вывод уж вовсе нелепый. Взять хотя бы самого Александра Исаевича. Его познания о военном деле, об армии, об Отечественной войне ничуть не превышают уровень именно тех, кого некрасиво именуют ничтожествами и дураками. Так, в его рассуждениях о нашей армии 30-х годов то и дело фигурируют «генералы», хотя всем известно, что генеральские звания были введены лишь в мае 1940 года. Пишет, что перед войной и когда она началась, «командующим воздушными силами» был Смушкевич. Но, во-первых, тогда не существовало такой должности, а был начальник Главного управления ВВС. Во-вторых, начальником управления перед войной был не генерал-лейтенант авиации Смушкевич Я. В., а генерал-лейтенант авиации Жигарев П. Ф., впоследствии главный маршал авиации. Безбожно путается Солженицын и в том, когда какие сражения произошли, когда какой район мы оставили или освободили. Не знает даже, когда началась Курская битва. Уверяет, что наши войска вступили на немецкую землю в январе 45-го, а на самом деле – еще 18 октября 44-го. Рассказывает, что некоего Аникина освободили в Бухенвальде американцы и отправили в советскую зону оккупации. Но кто же не знает, что трагически знаменитый Бухенвальд заняли не американцы, а мы, и освободили там не только загадочного Аникина, а 80 тысяч действительных узников, коих не было необходимости отправлять в советскую зону, поскольку к ней Бухенвальд и принадлежал.

Ах, да что там сражения, даты, города… Солженицын путает даже знаменитый автомат «ППШ» с противотанковым ружьем «ПТР», не знает, как из автомата стрелять, полагая, что, как в винтовке, там следует «дослать патрон». Да и пишет-то как слова военного обихода: «немецкий асС», «военная кОмпания», «РККА обладало»… И несть этому конца. А вот поди ж ты, при всем этом был офицером, командовал, распоряжался людьми. Сам признается: «Моя власть быстро убедила меня в том, что я – человек высшего сорта. Отцов и дедов называл на «ты» (они меня на «вы», конечно)… Денщика понукал следить за моей персоной и готовить мне еду отдельно от солдатской. Заставлял солдат копать мне особые землянки на каждом новом месте и накатывать туда бревнышки потолще, чтобы было мне удобно и безопасно». Уж какая опасность ему грозила, мы знаем.

Измываясь над подчиненными, за что однажды получил большой нагоняй от генерала, Александр Исаевич одновременно рьяно холопствовал перед начальством. Пишет, например, что посылал солдат восстанавливать под огнем связь, «чтоб только высшие начальники меня не попрекнули (Анд-реяшкин так погиб)». Да, не в силу насущной необходимости, не потому, что требовала обстановка, а только из-за страха перед начальственным попреком посылал на смерть.

Странно видеть, что после всех его россказней об Отечественной войне наш обозник, однако же, признает, что не фашисты взяли Москву, а мы – Берлин, что война закончилась не их, а нашей победой. Но уж ничуть не странно другое: нашу победу он объясняет тем, что мы воевали не по правилам. Корит нас, в частности, за то, что на захваченной врагом территории действовали партизанские отряды, совершались диверсии на железных дорогах, не работали школы и т. п. Стыдит свою родину: смотри, мол, неумытая, как аккуратно да культурно обстояло на сей счет дело в других-то царствах-государствах. Вопрос о допустимости или недопустимости нарушения нормального хода жизни при оккупации, поучает он, «почему-то не возникал ни в Дании, ни в Норвегии, ни в Бельгии, ни во Франции. Там работали и школы, и железные дороги, и местные самоуправления». Вы подумайте только: он ставит в пример нашей родине Данию! Он возмущен, почему мы не равнялись на Норвегию! Он негодует, зачем Россия не воевала так, как Бельгия и Франция!.. Приводит такой довод: «Все знают, что ребенок, отбившийся от учения, может не вернуться к нему потом». При мысли об этом учитель астрономии путает Марс и Венеру. Будь на месте Сталина, он руководил бы войсками так, чтобы не нарушить цельность учебно-воспитательного процесса, – ограничил бы активные боевые действия рамками школьных каникул. Ему говорят: «Для полного разгрома всех перечисленных стран немцам потребовалось от одного-двух дней до одного-двух месяцев». Да, отвечает он, но зато не был нарушен учебно-воспитательный процесс.

Впрочем, что касается утверждения, будто при оккупации вовсе не работали школы, то можно кое-что уточнить. Нет, кое-где немцы открывали школы. Так, жители Керчи до сих пор не могут забыть приказ № 3 гитлеровского коменданта города о возобновлении школьных занятий: 245 явившихся по этому приказу школьников по другому приказу были отравлены.

Особенно охотно любит Солженицын покалякать о наших потерях в Отечественной войне. Ведь это он первый заявил, что мы не победили захватчиков, а забросали их своими трупами. Окружили, например, в Сталинграде 330 тысяч отборных оккупантов и начали забрасывать их своими трупами, и начали… До тех пор забрасывали, пока большая часть окруженных не погибла под тяжестью наших трупов, а оставшаяся в живых 91 тысяча во главе с фельдмаршалом Паулюсом едва выкарабкалась из-под трупов и, делать нечего, сдалась в плен. Правда, когда после войны Паулюса однажды спросили, верно ли, что в плену он читал для высшего офицерского состава Красной Армии лекции по военному искусству, он ответил: «В этой армии я ничему не мог научить даже сержанта». После Солженицына его гипертоническую идею о трупах как главном оружии Красной Армии подхватили Виктор Астафьев, Владимир Солоухин, Александр Яковлев, Дмитрий Волкогонов и некоторые другие титаны военной мысли. Примечательно, что боевой опыт этих титанов не превосходит опыта Александра Исаевича.

Взять Д. Волкогонова. Ни на какой войне отродясь не был и ничего по военной части более внушительного, чем смена караула у Мавзолея, не видел. Образование-то у него боевое – танкист. Но танки дурно пахнут бензином и маслом, он вынести этого не мог и потому почти всю армейскую жизнь просидел в ГлавПУРе. Там докарабкался до кресла заместителя начальника и до звания генерал-полковника. А попутно, чтобы уж никто не усомнился в его уме и талантах, издал три мешка высоконравственных партийно-патриотических брошюр, да еще заодно прихватил звание доктора сразу двух наук – истории и философии, после чего, говорит, стал еще умней.

Между прочим, в толстенных брошюрах «Психологическая война» и «Оружие истины» (Воениздат, 1987) бинарный доктор-генерал, по 30 и 60 раз благоговейно цитируя В. И. Ленина, дубасил то историческим, то философским кулаком не только А. Сахарова, писателя В. Максимова и других, объявив, что это «отщепенцы», «моральный шлак», «отбросы общества», «провокаторы», «предатели Родины», но не щадил и своего коллегу по изучению истории Отечественной войны Солженицына, прилагая и к нему некоторые из приведенных выше речений, например: «Поддерживая наиболее злобных антисоветчиков, таких, как Солженицын, Максимов, Плющ, Орлов, Сахаров, западные спецслужбы…» и т. д. А позже за здравие Солженицына он свечки ставил.

Глядя на Волкогонова, я каждый раз думаю о том, что невежество столь же многообразно, как ум или красота. В самом деле, есть невежество тихое, скромное, даже стеснительное, а есть, как адвокат, именующий себя Макаровым, и громогласное, назойливое, приплясывающее, – именно таков генерал. Вот в своем несравненном труде «Триумф и трагедия» он приводит донесение Сталину из Берлина о первых днях немецкой агрессии против Польши: «Гитлер выехал на Восточный фронт. Он пересек границу Польского коридора и остановился в Кульме». Ну, Кульм и Кульм, казалось бы, какое тебе до него дело, иди дальше. Так нет же, генерал пускается вокруг него вприсядку и, желая блеснуть эрудицией, начинает патриотическую декламацию: «О, Кульм, Кульм!.. В 1813 году генерал Барклай разгромил французский корпус генерала Вандама под Кульмом». Верно, разгромил Барклай, будучи уже не генералом, а фельдмаршалом, Вандама. Но, боже милосердный, было-то это совсем не под тем Кульмом, а под другим, который в Чехии, за сотни верст от первого. Как же этого не знать доктору исторических наук!

В другом месте генерал радостно сообщает: «И. А. Бунин был первым русским, который удостоен Нобелевской премии». И опять чушь: еще за 25 и даже за 30 лет до Бунина кое-кто из русских получил эту премию. А русак по имени Лев Толстой, в молодости боевой офицер, дважды пресекал попытки причислить его к лику нобелиатов, словно предвидя, что со временем там окажется и обозник Солженицын.

Конечно, в том и другом случае можно при желании извинить дважды доктора, ибо XIX век и литература не его специальность, но кошмарное бедствие в том, что такими «кульмами» и «буниными» кишмя кишат все его сочинения и об Отечественной войне, где он претендует на знание даже таких фактов: «22 июня Сталин выпил лишь один стакан чая».

Коснувшись этого дня в другой раз, Волкогонов уверяет, что именно тогда, 22 июня, Черчилль прислал Сталину телеграмму с выражением готовности к совместной борьбе против фашизма. Надо иметь весьма смутное представление об этих людях, чтобы утверждать подобные вещи. Оба они были слишком многоопытными политиками, слишком хорошо знали друг друга, чтобы сразу кидаться в объятия. На самом деле Черчилль обратился к Сталину только 8 июля, потом 10-го, а Сталин ответил лишь 18 июля.

Но есть вещи поважнее телеграмм даже руководителей великих держав. Историк не имеет ясного представления и о важнейших сражениях войны, приводит путаные, неверные сведения об их датах, о количестве противоборствующих сил и т. д. Например, знаменитая Ельнинская операция, осуществленная под командованием Г. К. Жукова, – это наше первое успешное наступление такого масштаба, в ней родилась советская гвардия. Она была проведена с 30 августа по 8 сентября 1941 года. А Волкогонов заставляет своего Сталина хвалить ее как удачную уже 4 августа – за месяц до того, как она началась.

О Московской битве историк пишет, что мы добились в ней успеха при «некотором превосходстве» противника в силе. На самом деле перевес у немцев был весьма существенный. Так, в начале битвы наступающие войска противника имели почти полуторное превосходство в живой силе и почти двукратное в технике. Его превосходство сохранилось почти во всем и к началу нашего контрнаступления. Нечто подобное пишет Волкогонов и о Сталинградской битве.

А чего стоят домыслы о том, что Сталин «в любой (!) операции всегда (!) сокращал сроки на ее подготовку, всегда (!) торопил, всегда (!) полагал, что темпы могут быть бóльшими. «Никаких фактов, подтверждающих это, у него нет. Но вот живой документ. Верховный телеграфирует Жукову в Сталинград перед наступлением наших войск: «Если Новиков думает, что наша авиация не в состоянии выполнить эти задачи, то лучше отложить операцию…» И таких документов можно привести немало.

Или: «Сталин никогда (!) не жалел людей. Никогда!.. Ни в одном (!) документе Ставки не нашла отражения озабоченность Сталина большими людскими потерями». Но вот же опять подлинный документ – телеграмма Хрущеву и Тимошенко в мае 1942 года, где есть такие слова: «Не пора ли нам научиться воевать малой кровью?» Нужны еще документы?

Скучно это, чуть не на каждой странице ловить дважды доктора и трижды генерала за руку и сечь, как бурсака. Оставляем читателям возможность самостоятельно решить, позволительно ли верить такому человеку и в столь важном вопросе, как потери на войне. А мы перейдем к другим последователям Солженицына.

Вот Владимир Солоухин. Порой он предпринимал такие шаги, что мог бы остаться в примечаниях к истории русской литературы и общественной мысли, но, видимо, не останется, ибо всегда шел следом за другими, храбро повторяя то, что они уже сказали. Например, заявил, что М. Шолохов – литературный карманник, укравший у кого-то «Тихий Дон». Очень смело! Если забыть, что об этом уже не раз долдонил круг известных лиц от того же Солженицына до Роя Медведева, которые, между прочим, делали это еще при жизни великого писателя, а не после его смерти, как Солоухин. Так что именно они попадут мелким шрифтом в примечания к академическому собранию сочинений Шолохова, а не мой однокашник.

Вообще же надо заметить, что вокруг произведений, явившихся в той или иной мере событием, сенсацией, нередко возникают разного рода легенды, слухи, версии. Взять хотя бы «Архипелаг ГУЛАГ». Некоторые утверждают, что его написал вовсе не Солженицын. Дело в том, что первое, вышедшее в Париже, не отредактированное издание книги буквально нашпиговано нелепостями, искажениями, ошибками самого различного характера вплоть до элементарных грамматических ошибок в написании имен, географических названий и других слов. Например: КишЕнев, ТарусСа, Троице-СергиевСКАЯ лавра, ВячИслав, КЕрилл, на мелководьИ, в платьИ, в ПоволжьИ, нивелЛировать, карРикатура, анНальное отверстие… Даже анальное отверстие представил в ложном свете! Вместо Фемиды у него Немезида, вместо атамана Платова какой-то Платонов, вместо «навзничь» – «ничком»… Выдумал в России какую-то Михневскую область. Реку Эльбу перепутал с городом Эльбинг. Есть выражение: «ехать на лошади (верхом) охлябь или охлюпкой», то есть без седла. У Шолохова, например, встречаем: «Ты поедешь охлюпкой, тут недалеко». Солженицын, обвиняющий Шолохова в литературном воровстве, видимо, у него и попытался стащить колоритное словцо, но, будучи литературным глухарем, боже! как при этом изуродовал: «Сели на лошадей охляблью». В иных словах он ухитряется сделать по три-четыре ошибки, например: «Мао-дзе-Дун». И конца этому нет. Знаменитая книга написана, пожалуй, еще более малограмотно, чем сочинения Волкогонова.

Вот некоторые антипатриоты и сомневаются резонно, действительно ли «Архипелаг» написан Солженицыным, человеком, окончившим Ростовский университет, где был сталинским стипендиатом, да еще два курса столичного Института истории, философии и литературы; человеком, который с юных лет все писал да писал; наконец, именно тем человеком, который изобрел презрительный ярлык «образованщина» и не устает клеймить время: «Безграмотная эпоха!» Да одно только заявление, что «из-за лесов и болот Наполеон не нашел Москвы», заставляет сомневаться, что книгу написал русский человек, – тут ведь и университеты ни при чем.

При издании книги в нашей стране все это, разумеется, было исправлено, ибо у нас в редакциях есть корректоры, бюро проверки, на которых издатели Запада не раскошеливаются. За одно это Александру Исаевичу надо бы молиться на социализм, а не хаять его, ибо только благодаря ему слывет он у нас вполне грамотным литератором. Впрочем, мы не удивимся, если всю вину Солженицын свалит на свою бывшую жену А. Решетовскую. Это, мол, она, перепечатывая рукопись, насыщала ее по заданию КГБ лютой дичью: Чан-Кай-ШИ, Ким-ир-Сен, ФилЛипс, ХакасСия, БауманОВский район, гутТаперчивые куклы, зэпадозрЕть, балЛюстрада, агГломерат, восСпоминания и т. д.

Но вернемся к Солоухину. В «Литературной России» он назвал советскую власть «поганой», а в «Литгазете» – «бандитской». Опять был шанс войти в историю, если бы не тот же Солженицын, который когда еще тявкнул то же самое. А до него – Геббельс. Когда Солоухину говорят: «Как же тебе не стыдно, старый хрыч! Если не советская власть, стал бы ты, сын колхозника, известным писателем?» – он уверен, что стал бы, и указывает на Есенина – тоже, мол, из крестьян. Верно, но тут есть два непустячных обстоятельства. Во-первых, Есенин – гений, ставший национальным поэтом, чего Солоухину добиться не удалось. Больше того, не так давно был случай, когда в Колонном зале на вечере «Роман-газеты» публика просто не дала ему говорить и согнала с трибуны. Представьте себе на этой трибуне Есенина, читающего «Письмо к матери» или «Мы теперь уходим понемногу», что перевешивают все сочинения Волкогонова, Солженицына и Солоухина, вместе взятые.

Второе. Да, Есенин стал поэтом незадолго до революции, но при советской власти не имел он ни четырехкомнатной квартиры, ни роскошной дачи от Союза писателей вдобавок к родительскому дому в деревне, ни машины, ни орденов-премий, ни бесконечных путешествий по всему свету за казенный счет, – все это и кое-что сверх того имеет Солоухин, который к тому же благодаря своей безмятежно-сладостной жизни вот уже почти в два с половиной раза старше Есенина.

А знает ли Солоухин, что царская охранка следила за молодым поэтом, что на квартире у него несколько раз производился обыск? Ведь в жизни нашего современника ничего подобного не было. Действительно, чего ж следить за таким грандиозным патриотом, слагающим оды о Ленине, партии и социализме. Подумал бы он об этом. Да еще вот о чем: если власть поганая, бандитская, а ты при ней так ошеломительно преуспел, то кто же тогда по природе своей сам? Ведь поганая власть поощряет, естественно, прежде всего поганцев, бандитская – бандитов…

Солоухин любил читать с эстрады трагическое стихотворение, в котором рефреном повторяется строка: «Сегодня очередь моя». Дескать, на защиту русского народа, за честь родины поднимались до сих пор люди разных времен, судеб, сословий, но вот встаю теперь я и иду на подвиг, и не надо, дорогая супруга, меня жалеть. Понять чувство поэта можно. Он действительно изрядно замешкался. Его очередь подошла еще во время войны – в сорок втором году, но он служил в охране Кремля и на фронт не прошел по конкурсу. Да, среди охранников действительно устраивали конкурс по военной подготовке, и вот в решающем соревновании по стрельбе Солоухин показал неважный результат и не прошел. Так до конца войны и прослужил в Кремле, сторожил, чтобы не уволокли Царь-колокол, прочищал Царь-пушку, сгонял ворон с Успенского собора. Но тем не менее побалакать о войне, о ее ужасах и потерях любит не меньше, чем Солженицын. Что именно он балакает, мы рассматривать не станем, это скучно, ибо ничего нового у него нет, а опять лишь перепевы таких знатоков войны, как известный нам беспушечный артиллерист.

Собственно говоря, мало интересного и в том, что ныне говорит о войне, о ее жертвах и Виктор Астафьев, который был на фронте больше, чем Волкогонов и Солоухин, но меньше, чем Солженицын, и, как Александр Исаевич, тоже в не очень-то кровопролитной должности телефониста. Еще в ноябре 85-го года, на седьмом десятке, он, старый человек, писал: «Мы достойно вели себя на войне. Мы и весь наш многострадальный и героический народ, на века, на все будущие времена прославивший себя трудом и ратным делом». Тогда, после стольких лет раздумий о войне, изучения литературы о ней и создания собственных книг Астафьев уверял, что немцы несли потери в десять раз больше, чем мы. А года через два-три, после получения от Горбачева «Золотой Звезды» Героя, вдруг заголосил: «Мы не умели воевать. Мы и закончили войну, не умея воевать… Мы залили своей кровью, завалили врагов своими трупами». Ну что, спрашивается, интересного в такой метаморфозе? Абсолютно ничего. Просто видишь, что писатель, существо вроде бы сугубо индивидуальное, послушно влился в погоняемое Горбачевым и Ельциным стадо типовых Собчаков, Макаровых, Старовойтовых, Шахраев и т. п.

Есть, однако, в фигуре Астафьева как военного мыслителя кое-что и свое, и оно заслуживает внимания. Во-первых, патологическая ненависть к военным историкам. Как только он их не поносит! Особенно злобствует на авторов 12-томной «Истории Второй мировой войны» (Воениздат, 1973–1982).

Тут сразу надо заметить, что никто из жертв астафьевского террора не утверждал, например, в отличие от него, что немецкие потери в десять раз превосходили наши. Наоборот, писали, что мы потеряли больше, чем оккупанты.

Да, и в «Истории», и в других исторических трудах о войне есть, к сожалению, крупные недостатки – и ошибки, и упущения, и кое в чем излишество. Но какие же именно конкретные претензии у Астафьева к ученым, приводящие его в неистовство?

Основываясь на своих результатах, он пришел к выводу, что «мы все время на протяжении всей войны имели огромное численное превосходство над противником». Это-то и скрывают «ссученные историки».

Думаю, что Галилеево открытие Астафьева напрочь затмевает своим интеллектуальным блеском все, что мы до сих пор видели у Солженицына, Волкогонова и Солоухина. И что тут особенно ценно, своим умом дошел почти в семьдесят лет – не мог же нигде вычитать!

После всего сказанного едва ли кто удивится недавнему заявлению Астафьева: «Если снова будет война, то я за э т о т народ воевать и умирать не пойду!» Трудно нам будет, очень трудно, ну да ничего, обойдемся как-нибудь без твоего трупа, Витя…

Февраль 1995 г.