Текст книги "Евреи в блокадном Ленинграде и его пригородах"

Учёный, историк.

…Были и другие работы по строительству оборонительных рубежей. Они проводились уже поближе к Ленинграду и прошли спокойно. В памяти остались только толпы людей, с лопатами, кирками, носилками, копошащихся в изрытой земле, – студенты, аспиранты, преподаватели… Многие, вероятно, думали о неразумности такого использования людей, а профессор А. И. Молок говорил простодушно вслух: «Посылать меня рыть землю – все равно, что колоть орехи золотыми часами!»… Увы, оборонительная линия (или линии?), созданная наспех с таким напряжением сил, не сделалась непроходимой преградой для немецких войск и фактически не сыграла предназначенной ей роли. Более того, противотанковые рвы в дальнейшем пришлось преодолевать нашим солдатам, и рвы эти порою становились большой братской могилой.

…Столь прославившееся народное ополчение было затеяно не от хорошей жизни. Оно по сути своей оказалось слишком дорогостоящей мерой. Неопытные, не проходившие военного обучения, недостаточно вооруженные люди были брошены в огонь и в большинстве своем погибли. Вышла какая-то новая – случайная или произвольная? – чистка города Ленинграда от интеллигенции, многие представители которой могли бы быть использованы разумнее, с большей пользой для страны. Конечно, ополчение сыграло неизмеримо меньшую роль, чем можно было предполагать, да и немцев не могло надолго это обмануть. Педантичное мышление немецкого командования, конечно, вначале могло смутить известие, что в Ленинграде сформировано 6 дивизий народного ополчения. Но они понимали, что дивизии эти недостаточно боеспособны, и, вероятно, каждую из них можно приравнять к полку, не больше. Дивизии эти оказались еще слабее. Вскоре все они – или вернее, то, что от них осталось – были преобразованы в регулярные армейские части.

Важную роль сыграло сопротивление под Лугой, заставившее немцев задержать продвижение, подтянуть подкрепления, технику, и это дало выигрыш времени. В этих боях основной силой были не ополченцы, хотя и гибли они там тысячами.

Первого сентября получил я повестку в военкомат. В тот же день явился и вышел из военкомата с направлением во 2-й стрелковый полк 6-й дивизии народного ополчения, где должен был быть переводчиком. Итак, со 2 сентября 1941 года началась моя военная служба. Шестая дивизия формировалась в Октябрьском районе, мой 2-й полк – в здании на углу Садовой и Вознесенского проспекта (ныне Майорова). Почти две недели шло формирование трех полков и других подразделений 6-й дивизии народного ополчения.

16 сентября выступили из Ленинграда. В последующие недели размещались на территории нынешнего Купчинского района, тогда деревни Купчино. Части дивизии расположились от станции Сортировочная (Октябрьской железной дороги) до еврейского Преображенского кладбища. Отдельные части несколько раз перемещались, но все в тех же пределах. Наконец, вышли под Шушары, где в начале декабря некоторые подразделения дивизии участвовали в боевых действиях. К этому времени мы уже не были ополченцами. Все дивизии народного ополчения были переименованы. Мы стали 189-й стрелковой дивизией, а наш полк – 880-м стрелковым полком. Прибывали пополнения, тоже из ленинградцев, но уже не добровольцев, а мобилизованных. К концу декабря 1941 года нас перебросили в Пулково, где у знаменитых Пулковских высот суждено было пробыть без перерыва до начала января 1943 года, т. е. более четырнадцати месяцев.

Кто не вел на войне записей, пусть самых кратких, отрывочных… В особенности, если война неподвижная, позиционная, создававшая нечто вроде оседлой жизни на линии обороны, что давало возможность писать (при желании, конечно). У меня тоже сохранились две записные книжечки с небольшими, выцветшими страничками и порою такими размытыми водою записями, что их нельзя прочитать. Но многое цело и напоминает о том, что забывается, хотя, кажется, события – каких забыть нельзя.

Начинаются записи заметкой, сделанной 20 декабря 1941 года, – днем, когда мы прибыли под Пулково.

Из-под Шушар, где наш полк стоял вдоль Витебской железной дороги, мы вместе с другими частями дивизии передвинулись к Пулковским высотам, к переднему краю. Был конец декабря. Я шел ночью напрямик через поле. Мороз пощипывал щеки. В небе одна за другой взвивались белые немецкие ракеты, очерчивая линию фронта. Изредка вверху рассыпались ракеты красные, а иногда повисали гигантские лампы, «зонтики», как их называли, освещая все вокруг. Светящиеся линии трассирующих пуль и снарядов дополняли картину. Напоминало все это фейерверк, правда, несколько замедленный. Слышали трескучие пулеметные очереди, нечастые и отдаленные.

Условия жизни становятся все хуже. Завтрак, обед с интервалами в 15—18 часов. Только в темное время подвозят, точнее, подносят бидоны с едой. И еда все менее съедобная… В городе уже начался голод и с каждым днем усиливается. Отражалось это и на передовой линии, хотя там никогда паек не снижался до уровня жителей Ленинграда. Считалось, что утром, на весь день вперед, нам дают 500 грамм хлеба. Но хлеб выдавался наполовину сухарями (125 г сухарей приравнивались к 250 г хлеба). Сухари добротные, довоенные, вероятно, сохранившиеся в каких-то складах. Остальные 250 г хлеба могли бы служить материалом для скульптора. Два раза в день, пока еще светло, подвозят жидкий суп. В декабре еще раза два-три выдавали банки со сгущенным молоком, которые мы, как и сухари, старались сохранить, чтобы, когда случится оказия, отослать в город, родным. Вскоре и сгущенка исчезла, и сухари стали похуже, и суп пожиже.

Все это создавало особые трудности для Ленинградского фронта, было его спецификой. Солдаты, с каждой неделей более голодные, все тащили на себе, вплоть до пушек. Лошади ведь исчезли… Каждая случайная рана, даже царапина, для лошадей становилась смертельной… Лошадь пристреливали, а мясо чрезвычайно быстро исчезало, оставался только скелет…

Огонь немцев, по сравнению с ноябрьским, сильно уменьшился. Редко рвутся снаряды, мины. Не то, что раньше – без счета… В нашей «саперной» землянке прошли очень трудные недели. Не обстрелы, не то, что обычно связано с войной – мины, снаряды, а занимала нас еда. Не голод, а всегда какое-то сосущее ощущение, мысль – чего бы поесть. Ведь часть и без того скудного пайка хотелось оставить, чтобы с первой же оказией отправить родным. Мы слышали о том, что происходит в Ленинграде, но еще не представляли себе полностью ужасной действительности.

31 декабря 1941.

Снег. Туманно. На улицах много людей. Идут, где придется, по тротуарам, занесенным снегом, посредине улицы, по тропинкам. Скользят, падают. Голод чувствуется уже явно. Похороны, повсюду похороны. Вот сани с гробом, прикрепленные к автомобилю, качаются из стороны в сторону, заезжают на обочину, на панель… Из Нефтяного института, что на Московском проспекте, тоже выезжают сани, на них гроб. Сани за веревки тащит много людей. Сзади небольшая толпа. Это похороны необычные, торжественные, людные. Большей частью похороны попроще. Человек – или двое – тянут салазки, на которых завернутый в материю труп, спеленутый, как египетская мумия.

Иду мимо Филармонии. На двери объявление: «Ввиду болезни 14 артистов оркестра Радиокомитета симфонический концерт, назначенный на 28 декабря, переносится на 4 января 1942 г. Билеты со штампом 28/ХП действительны на 4/1». Заболели – это эвфемизм, замена слова дистрофия, которое, видимо, публично запрещено поминать.

Вернусь к дневниковой записи 1 января 1942 года, когда я вышел из дому и направился в Пулково. Город стал просыпаться.

Снова много людей на улицах. Скользят, падают. Люди с салазками, большими и детскими. На салазках везут вещи, какие-то узлы. Но чаще – длинные спеленутые фигуры покойников. Детские трупики на маленьких саночках. А вот двое детских санок цугом, и на них «взрослый» гроб. Но чаще без гроба, а завернутое в самодельный саван тело. На Невском, у Штаба видел вчера длинного мальчишку с кусочком хлеба в руке, – тень ребенка, – худой, огромные трагичные глаза, бледность, несмотря на мороз… В домах холод, темно, горят коптилки. Их след на многих лицах – сажа. Продовольственный вопрос – самый насущный не только в городе, но и в армии. Командир, комиссар и нач. штаба полка вместо того, чтобы заинтересоваться плутовством на кухне, нашли легчайший способ разрешения вопроса – устраниться. Создали отдельную кухню на КП, на трех человек. Вход туда воспрещен. Конечно, у нас, на переднем крае, лучшее питание, чем тыловых частей, городской обороны, не говоря уже о жителях. Но все же вопросы еды на первом месте. Люди слабеют. Идут, пошатываясь от слабости. Ходишь по окопам. Зима, метель, стужа. У бруствера стоит боец, полу замерзший, через несколько десятков метров – другой, третий… В блиндажах два-три человека обогреваются… Вероятно, это было время, когда гитлеровцы могли прорвать линию обороны. Но Гитлер решил Ленинград «выголодать» (aushungern), чтобы он сам упал в его руки. Кроме того, немцы устали, повыдохлись. Сказались неудачи и на других фронтах, главным образом под Москвой.

Вот провели раненого. Вот провезли еще одного на санях. Сани – детские салазки, навек связали себя с Ленинградским фронтом, где нет лошадей, нет сил, кроме человека – самого выносливого из животных. Все на себе: пища, раненые, свертки, патроны, орудия и т. д. и т. д.

Вспоминается, что в эту зиму – очень морозную – плохо спасала от холода одежда – подшлемники вязаные, жилеты теплые под шинелью, сапоги, набитые газетами, и даже валенки и полушубки, когда появились. Организм был очень ослаблен. Не надолго согревали и «наркомовские» сто грамм. Слабыми, едва державшимися на ногах приходили из города немногочисленные подкрепления. В городе – и в госпиталях – было еще хуже. Помню, гляжу я на вереницу – человек двадцать пять – медленно бредущих по Пулковскому шоссе солдат. И вдруг один из солдат падает… Ни выстрела, ни разрыва… Подошли к нему – мертвый. Он умер от слабости – не выдержало сердце. И такие случаи были не единичными.

15 и 16 января 1942 г. была неудачная операция. Запись, сделанная в эти дни, отразила общее мнение, которое бытовало тогда.

Снова наступление растопыренными пальцами и минус десятка три человек, а Кокколево остается недосягаемым».

И итог: 5—6, 20—26, 31 декабря 1941 года и 1, 15—16 января 1942 года ничего. Кто-то сказал: «разменивают по мелочам полк».

Да, еда – вот главная тема разговоров у нас (не говорю уже о голодающем городе) … Там суп такой-то… Там мясо достали… повар такой-то жулик… комендант взял себе лучшие куски…

У нас уже пошел шестой месяц блокады. За месяцы недоедания организм поиздержался, и ощутительнее, чем обычно, реагирует желудок, больше требуется на восстановление сил.

Полный текст воспоминаний можно прочитать в книге:

Рабинович М. Б. «Воспоминания долгой жизни» (Фонд регион. развития С.-Петербурга, Европ. ун-т С.-Петербурга. – СПб.: Европейский дом, 1996).

Прошлое всегда живет в нас.

Лев Толстой

С весны 1941 года чувствовалось дыхание большой, надвигающейся войны. В Ленинградском НИИ-9, где я тогда работал старшим инженером, стали проводить занятия по ПВО. После работы во дворе института мы рыли щели, по полчаса сидели в противогазах и делали вид что трудимся. Так мы готовились к работе в условиях газовой атаки. Всем выдали противогазы и обязали носить их всегда с собой. Считалось, что немцы в первые же дни войны начнут травить нас газами. В середине июня я получил повестку с требованием явиться в военкомат в начале июля. Не ожидая получения новой повестки, ранним утром 23 июня я отправился в военкомат и встал в очередь к дежурному, за путевкой на войну. Шум, гам, многоэтажный мат. С какими-то бумажками из комнаты в комнату мечутся, как очумелые: капитаны, майоры, лейтенанты. Чувствуется растерянность, озабоченность первыми туманными сообщениями с театра военных действий и нервное напряжение. Прочитав мою повестку, дежурный в чине майора начал на меня кричать: «Тут же ясно сказано, когда вам надлежит явиться, вы что, неграмотный? Отходите и не мешайте работать». «Но обстоятельства изменились, война уже началась. Я хорошо знаю немецкий язык и могу работать переводчиком», – говорю я. Но майор меня не слушает и продолжает орать: «Отходите и не морочьте мне голову, мать вашу так».

Отца мобилизовали в армию в первые дни войны. Двадцать девятого июня мы с мамой провожаем его на фронт. Варшавский вокзал. Гремят духовые оркестры. Компания молодежи, провожающая кого-то, поет: «и со скорою победой возвращайтеся домой». Увы, многим, в том числе и моему отцу, не суждено было возвратиться. Для него это был путь в никуда. Последнее полученное от него письмо было датировано восьмым сентября 41-го года. Он писал: «У меня большие достижения. Я научился забивать козла и удачно оперирую». Потом от него долго не было писем, и мы не знали что с ним. На наши запросы приходил всегда один и тот же ответ: «пропал без вести». Где-то в конце декабря 41 года мы получили письмо от его сослуживицы, в котором она сообщала нам, что в районе Старой Руссы их госпиталь попал под бомбежку и отец был убит осколком бомбы. После этого никто из его сослуживцев не погиб. Так ему, бедному, не повезло. Где его могила и есть ли она вообще, узнать не удалось.

…В начале июля 1941 года вышло постановление правительства о создании армии народного ополчения. В ополченцы записывают всех: белобилетников по здоровью и здоровых, имеющих бронь, вроде меня. Ни минуты не раздумывая, я сразу записываюсь. В Ленинградском Электротехническом институте Связи, который я окончил, мы проходили Высшую вневойсковую подготовку и нам присвоили звание младших лейтенантов – командиров взводов связи. В дивизии народного ополчения Приморского района, куда меня направили из военкомата, не хватало рядового состава и младших командиров. С грехом пополам укомплектовали один полк. Избыток среднего комсостава, в том числе и меня, отправили в резерв, который разместился в школе на Крестовском Острове. Там же поселили медсестер – студенток 4-го—5-го курсов Ленинградского мед. института. Шла война, которая все спишет, и как она ещё для тебя обернется – неизвестно, так что сами понимаете, что там творилось.

Каждый день мы ждем сообщений о решительном контрнаступлении наших войск. Но таких сообщений все нет, и нет и очень долго нам пришлось их ждать. В начале сентября немцы захватили Шлиссельбург, и сухопутная связь Ленинграда со страной оказалась прерванной. О голоде, холоде и героическом поведении жителей блокадного города написано много прекрасных книг и не мне их дополнять. В блокадном Ленинграде оставалось девять моих близких родственников, из них пережили блокаду лишь двое: тетя Соня и ее сын Витя – мой двоюродный брат, все остальные погибли от дистрофии…

С первых дней войны я начал вести дневник и всю войну таскал его с собой в рюкзаке. В растрепанном и потёртом виде он сохранился у меня до сих пор. Несколько отрывков из него – привожу ниже.

17 августа 1941 года. Пятьдесят шесть дней полыхает огонь войны, сорок семь дней, как я в армии, но дальше Прибытковского общежития Политехнического Института никуда не двинулся. Здесь размещается резерв 12-го Тяжело-танкового Полка. На весь взвод связи, которым я командую, одна сломанная радиостанция 71ТК. Иногда к нам приходят военные и отбирают из нашего состава тех, кто уже участвовал в боевых действиях. Грустно и тяжело слушать радиопередачи о захваченных врагом наших городах. Немцы стремительно продвигаются в глубь страны.

10 сентября. Второй день немецкие самолеты усиленно бомбят Ленинград. Вечером было видно большое зарево. Горят Бадаевские склады, где хранятся основные запасы Питерского продовольствия. Ночью, после объявления сигнала тревоги, не мог выгнать бойцов в щели. Рядом рванула авиабомба. Из окон посыпались стекла. Застегивая на ходу брюки, бойцы умчались в щели. Немцы форсировали Днепр, оккупировали Киев. Ночью мне снились антоновские яблоки. Большие, сочные и вкусные. К чему бы это?

1 октября. …Горит Пулковская обсерватория. Уже несколько дней, как Ленинград обстреливают из дальнобойных орудий. Утром, в виде наглядного пособия, как не надо поступать, нас вывели на пустырь около Политехнического Института смотреть расстрел дезертиров. Чтобы лучше было видно, построили в одну шеренгу. Их трое, все танкисты нашего полка. Двое в пилотках, один в танковом шлеме. У всех отсутствующий взгляд, они, наверное, уже распрощались с жизнью и находятся в прострации. Раздеваются и покорно стоят на снегу в кальсонах. В том году снег выпал очень рано. Невдалеке роют могилу. Все трое бежали с фронта, оставив машины. Их ставят лицом к расстрельной команде. Солдат в танковом шлеме закрывает глаза рукой. Подошли и опустили руку. «По изменникам родины огонь» – командует старший. Кровью заливает лица. Все упали. Двое еще шевелятся. Подходит офицер и стреляет им в голову из пистолета.

Враг у ворот Ленинграда в Лигово. Артиллерийский обстрел города стал обыденным явлением. Никто не спешит в бомбоубежище. С трудом, после объявления тревоги, мне удается загнать бойцов в щели. Всему нашему комсоставу выдали рабочие карточки, и мы питаемся по ним в нашей столовой. Казарма не отапливается. Тонкое одеяло и шинель не спасают от холода. Какой-то умелец сколотил буржуйку из листового железа. В качестве дров используем брёвна от разбомбленного невдалеке от нас деревянного строения. Топим печурку круглосуточно, но все равно холодрыга в помещении страшная.

Меня на сутки отпустили домой. К нам, в квартиру, вселили 22 человека из района Путиловского завода, интенсивно обстреливаемой окраины города. Варим с моим старшим братом Марком щи из сушенной морской капусты. Ей мама до войны заправляла ванну для укрепления нервной системы. Теперь мы используем её для насыщения желудка. Как нам кажется, щи получились очень вкусными.

Идет эвакуация детей из Ленинграда. Единственный путь из Ленинграда на «большую землю» – через Ладожское озеро. Все пути по шоссейным и железным дорогам из Ленинграда в тыл перерезаны: на восток и юг – немцами, на север – финнами. На барже через Ладогу вчера уехал мамин брат дядя Наум с семьей. Увеличилась активность Германской авиации. Видно зарево, горят Институт Прикладной Химии и Американские Горы. Наши войска оставили Одессу.

23 октября. ТАСС сообщает: «пятый день идут ожесточенные бои на Можайском, Калининском и Малоярославском направлениях». Германские войска на подступах к Москве. Командующим западным фронтом назначен генерал Жуков. Снова пришел возврат моего письма отцу. Отчаянно тревожно, что с ним? Хочется думать, его перевели в другую часть. Был в городе. Зашел из любопытства в магазин. Толстомордая баба поднимала скандал: «Зачем на витринах выставлены сладости? Дети плачут, мама купи конфетку, продавцы, небось, жрут в три горла, а чтобы ребенку без карточки карамельку отпустить, накось выкуси» – кричит она и показывает продавцу кукиш. Ее поддерживает старик с изможденным лицом и желтыми кончиками пальцев завзятого курильщика: «Без карточки и коробку спичек не получить. Вот сейчас сломаем стекло и все заберем». Но никто на такое деяние не решается – за него можно и вышку получить.

Ухудшилось питание и в нашей столовой. На завтрак и ужин по 75 грамм хлеба, изредка с килькой или кусочком сыра и чай без сахара. На обед тарелка жидкого супа и 200 грамм хлеба. Иногда в обед, на второе, ложка чечевичной похлебки. Я никогда раньше не подозревал, что чечевичная похлебка может быть такой вкусной. Ослабел, стало даже трудно подниматься по лестнице этажом выше.

Продолжаются ожесточенные бои под Москвой. Подал командиру части рапорт с просьбой зачислить меня в действующую армию. Он его не взял и выставил меня за дверь. Наши войска оставили Сталино. Потери немцев 50 тыс. убитыми. В народе говорят: «Мы их тысячами бьем, а они все наступают». Куда не придешь всюду разговоры о еде.

7 ноября. Годовщина Октября. Вчера по случаю праздника выдали по пол-литра вина, вечером, во время тревоги, мы его и выпили. Сегодня был «парад», шагали вокруг Политехнического института. Некоторые бойцы, как дети, просят по случаю праздника сладкого.

Давно от отца нет известий. Очень тревожно, что с ним? Был дежурным по столовой. Подружился с поварихой. Ночью наша дружба значительно окрепла. Когда на следующий день ко мне пришел брат, повариха налила ему, по моей просьбе, тарелку супа.

В «Ленправде» опубликована передовая: «Ленинград в кольце блокады. Пока кольцо не будет прорвано, ожидать улучшения питания не следует». Вчера записывали добровольцев в полк прорыва. Отобрали человек десять. Меня, как не участвовавшего в боях, опять не взяли.

14 ноября. Ночью было три тревоги. Где-то невдалеке разорвалась бомба, и дом зашатался как пьяный. Тихая безлунная ночь. Немцы сбрасывают ракеты на парашютах. Становится светло, как днем. Снег кажется голубым, тени от деревьев огромными пауками, простирающими свои щупальцы до щелей, в которых мы сидим. Зенитчики пытаются сбить парашюты. Трассирующие пули вычерчивают на небе красные, зеленые, синие полосы. Красиво и феерично, как будто ты находишься в саду Госнардома во время карнавала.

Восемь часов утра, снова тревога. В щелях холодно и сыро. Мерзнут ноги. Был у полкового комиссара, он обещал рекомендовать меня в десантники. Неужели опять не возьмут. Урезали суточную норму хлеба до 300 грамм в сутки. Он наше основное питание. Говорят, что в хлебе 40 процентов древесных опилок.

В Ленинграде появилась таинственная пушка, по слухам мигрирующая из района в район и обстреливающая город. От нас ходила команда добровольцев ее искать. Чуть было не обнаружили ее сначала в Удельнинском парке, потом в ЦПКО. Видно у добровольцев с голодухи появились галлюцинации.

16 ноября. Последние три ночи город сильно бомбят. С трудом выгоняю своих бойцов в щели. Все стали фаталистами. Говорят: «кому суждено быть повешенным – тот не утонет. Мы лучше дольше поспим, а от судьбы все равно никуда не убежишь»… Вышел приказ: «Спать не раздеваясь, по тревоге всем в щели». Вчера был в городе и зашел на работу. Там только и разговоры, что о жратве.

6 декабря. Брат продал за гроши рояль, столовую мебель, вещи к которым я привык с детства, папину шубу на лисьем меху. И я вспомнил отца в этой шубе, когда он поздно вечером, после обхода больных, возвращался домой. Где-то он теперь? Что с ним? Лучше ни о чем не думать, только о том, что ты можешь сделать для своих близких. Пришел маклак торговать наши вещи. Говорит: «Я давнишний пациент Вашего отца, и мне надо уступить». Ничего себе логика. Примеряет отцовскую шапку пирожком, смотрится в зеркало, а я стою и говорю: «Она вам очень идет», а так хочется вместо этого смазать его по роже и выгнать вон. От отца все нет и нет писем. Мой рапорт об откомандировании меня в действующую армию переводчиком пока без ответа.

10 декабря. Мороз 20 градусов и ветер. Армию еще как-то подкармливают, а гражданское население мрет от голода, как мухи поздней осенью. Вчера меня на сутки отпустили в город. Я обещал принести начальнику штаба из дома патефон. Сломали с Марком столик, за которым когда-то занимался я, а потом моя племянница Наташа. Такой беленький, хорошенький столик. Мы затопили им ванну. Сидим с братом в ней валетом. Не ванна, а просто Нирванна. Я не мылся, наверное, месяц, но, слава богу, не завшивел. Вечером, я, брат и его школьный товарищ Игорь Мухин, сидим у буржуйки, в которой догорают остатки столика и говорим об еде, о положении на фронтах. Пьем цикорное кофе. Сахара давно нет. Немцы сосредоточили под Москвой: 31 пехотную, 10 танковых и 7 мотострелковых дивизий. Наши войска перешли в контрнаступление и отбросили противника на 50—100 километров от Москвы, сообщает ТАСС.

12 декабря. Япония внезапно напала на эскадру США. Потоплен линкор «Принц Уэльский» и крейсер класса «Король Георг». Японские войска высадились на Филиппинах и Малайе. Все считают – и мы скоро объявим войну Японии. Нашими войсками взят Елец. В боях под Москвой уничтожено 30 тысяч немцев и 1500 танков. От отца все нет и нет известий.

20 декабря. 17 декабря пришел ответ на один из моих рапортов в штаб фронта и меня откомандировали в запасной полк связи. Так я из строевых связистов попал в танкисты и теперь снова в связисты. Послал нашим в Ташкент телеграмму, поздравил с Новым 1942 годом. Какой – то он будет? Когда и где мы встретимся вновь? Кто из нас уцелеет, и кто отправится в зазеркалье одному Богу известно.

21 декабря. Третий день я на новом месте. Здесь я встретил много соучеников по Институту Связи и соученика по Петершуле Карлина. Он мне рассказал, что Развед-отдел фронта набирает связистов, знающих немецкий язык. Я немедленно настрочил два рапорта: один в Отдел кадров, другой в Развед-отдел фронта.

Говорят, на складах осталось совсем мало продуктов. От голода гибнет масса народа. Хоронят в братских могилах, в мешках или навалом, кто, в чем умер. На гробы нет досок. Многие умирают прямо на улице. Утром их подбирают похоронные машины и отвозят на братское кладбище. Ранняя суровая зима. Земля глубоко промерзла. За копку могилы берут 300—500 рублей.

Приходил Марк. Очень плохо выглядит. На лице и руках у него от голода появились болячки. Рассказал, что был в больнице у дяди Наума. От дистрофии у дяди усилилась сердечная недостаточность. «Давай прощаться» сказал он Марку.

Сегодня снова написал два рапорта: в Развед Отдел и Отдел Кадров Фронта с просьбой зачислить меня в действующую армию переводчиком. Заставляю себя писать дневник силой. Очень холодно, мерзнут руки и стынут ноги. Казарма давно не отапливается..

30 декабря. Вчера был в городе. Из-за отсутствия электроэнергии трамваи не ходят. В театрах идут пьесы, далёкие по тематике от войны: в театре им. Ленинского Комсомола – «Дама с Камелиями» и «Сирано де Бержерак», в Муз. Комедии – «Три Мушкетёра», в театре Радлова – «Идеальный муж». Большинство театров закрыто. Приходил представитель штаба фронта, записал меня в свой кондуит, как переводчика. Мороз около 30 градусов.

На этом мои записи в дневнике, к сожалению заканчиваются. Наконец сработал один из моих многочисленных рапортов, и меня откомандируют из резерва комсостава в 345-й Отдельный Радио-Развед Дивизион Особого Назначения (ОСНаз). С 345-м ОРД меня связывает большой отрезок моей фронтовой жизни. Собственно говоря, я всю войну прослужил в его рядах. В мою задачу входило подслушивание полковых и батальонных радиостанций противника. Во время боя они иногда передавали важные оперативные данные открытым текстом. Радиус слышимости этих радиостанций не превышал одного километра, и их подслушивание приходилось осуществлять из траншеи на переднем крае.

Второго января 1942 года я впервые пересек порог казармы, где размещался 345-й ОРД. Командир части капитан Фридман предупреждает меня: «У нас много молодых симпатичных девушек, но вы с ними ни-ни, война, сразу отчислим». Действительно, там оказалось много очень симпатичных 16—18 летних девушек. Все они перед войной занимались на курсах радистов и были мобилизованы в армию в первые дни войны. Уже пятого января 1942 года наш дивизион по замершей Ладоге переправляется на Волховский фронт. Нам говорили: «На льду есть полыньи, в которые может провалиться машина, так что будьте готовы в любую минуту спрыгнуть на лёд». Но всё обошлось: в полыньи машины не проваливались, и на лёд из машины никто не прыгал. На первой же большой остановке в Новой Ладоге я обменял две пачки папирос из моего командирского пайка на пол килограмма хлеба. Не удержался и тут же его слопал.

Полный текст воспоминаний

http://kfinkelshteyn.narod.ru/Literat/Grianul_boy_Rus.htm