Текст книги "Евреи в блокадном Ленинграде и его пригородах"

Наша семья в годы блокады

Перед войной многие евреи переезжали в Ленинград из маленьких украинских и белорусских городов. Наши близкие – из Могилёва. В Ленинграде они держались вместе, помогали друг другу во всём, в том числе и с устройством на работу. У нас была большая и дружная семья – бабушка, её три замужние дочери, четверо внуков. Было много родных, друзей и знакомых, которые часто приходили в гости. На столе стоял большой самовар. Разговаривали, вспоминали юность, обсуждали события. Играли в карты и лото. Телевизоров тогда не было.

Всё изменила начавшаяся война. Встали вопросы эвакуации и обеспечения продуктами. Ещё в августе-сентябре можно было сделать закупки, поскольку в свободной продаже оставались некоторые продукты питания. Правда, многие люди стеснялись это делать, а некоторые и боялись, поскольку официальная пропаганда осуждала любые запасы впрок. Эти люди преследовались и даже становились объектом доносительства. Те же, кто сделал небольшие закупки, собирал и подсушивал остающийся хлеб, смогли продержаться в тяжёлые месяцы зимы 1941—42 гг. В этом им также помогали поездки в пригородные совхозные поля, где можно было собрать оставшиеся там зелёные листья капусты (хряпу). Их заквашивали или сразу варили.

Как выжила наша семья? В эти тяжёлые дни все наши близкие родственники съехались к нам на Лиговку, и одиннадцать человек стали жить в одной квартире, пользуясь общим столом и помогая друг другу. Каждый вносил свою лепту в общий котёл. И ещё одно нам помогло выжить. Когда немцы начали быстро продвигаться к Ленинграду, отец, человек военный, по-видимому, не исключал того, что снабжение города может резко ухудшиться. Поэтому он предпринял меры к тому, чтобы в доме были определённые запасы продовольствия. Я всю жизнь удивлялся предусмотрительности отца. Но оказалось, что дело не только в этом, но и в имеющемся опыте предшествовавших событий.

Оказывается, во время Финской войны 1939—40 гг. положение в Ленинграде было почти паническое. Люди изымали из сберкасс имевшиеся у них денежные средства и скупали всё, что было в магазинах. В июне – первой половине июля 1941 г. история повторилась. Насколько я помню, особых денежных накоплений в семье не было, да, если бы они были, их невозможно было получить, потому что в сберкассах денег не выдавали. По рассказам близких отец попросил на службе пособие в размере двух будущих окладов и на эти деньги закупил какое-то количество овощей, большой ящик галет и конфеты.

Д. С. Лихачёв рассказывал в своих мемуарах, что в первые дни после введения карточной системы выдаваемого хлеба вполне хватало, и он даже оставался. Первоначально норма хлеба была 600 граммов для служащих и 400 граммов для иждивенцев и детей. Остатки хлеба сушили на подоконниках на солнце. В результате к осени у них оказалась большая наволочка черных сухарей. По-моему, то же самое делали и в нашей семье. Во всяком я случае я помню мешок с высушёнными остатками хлеба, подвешенный на ручке двери. Этот запас сухарей нам очень помог в голодное время. Организацией питания в семье занималась мама. Она строго следила за хранением и равномерным распределением имевшихся продуктов. Каждому в семье дополнительно к основной еде выдавалось по две галеты и по одной конфете. В доме было холодно. Окна закрывались светонепроницаемыми шторами и дополнительно одеялами. Почему-то запомнилось обилие мышей, бегавших по ним. За светомаскировкой строго следили, если с улицы была видна хотя бы полоска света, дежурные по дому сразу же свистели и кричали об этом. Во время блокады опасность для нашей жизни сопровождала всех постоянно.

Город постоянно бомбили и обстреливали. После войны говорили, что в каждый дом на Лиговке попало не менее двух бомб или снарядов. Нам повезло, в наше время прямые попадания, кроме зажигательных бомб, нас обошли. Родители шептались о возможности сдачи города немцам. Это означало бы, что в городе произошло бы всё то, что происходило во всех оккупированных городах Советского Союза – в первую очередь были бы уничтожены все евреи. И опять-таки не просто все евреи, а уже конкретно – отец, мать, вся наша семья …и я сам. Поэтому отец, кадровый военный, которому, как я думаю, были известны многие закрытые данные о положении города, не сомневался в том, что семье надо эвакуироваться.

Приведу несколько примеров, говорящих о грозившей нам опасности.

В августе 1941 года у моего отца была возможность эвакуировать нашу семью водным путём. Сейчас уже не могу и припомнить, куда направлялся этот теплоход. Но буквально за несколько дней до отплытия кто-то из детей заболел, и наш отъезд из Ленинграда не состоялся. Через несколько дней отец рассказывал маме, что немцы разбомбили теплоход, и все его пассажиры погибли.

Это фотография дома №87 по Лиговской улице, где наша семья жила до войны, и где мы провели первые наиболее тяжёлые месяцы Ленинградской блокады.

В конце августа 1941 г. нас пытались отправить на Большую землю по железной дороге, и уже погрузили со всеми пожитками в товарные вагоны на Московском вокзале. В вагонах мы просидели почти две недели. Дорогу бомбили, и отправление поезда всё время откладывали. Бомбили и вокзал. Говорили, что район Московского вокзала был одним из самых опасных во время немецких бомбардировок. Прямых попаданий не было, но я хорошо помню осколки, которые мы находили на перроне после отбоя воздушной тревоги. То, что они не попали в наш вагон – простая случайность. 7 сентября железная дорога была окончательно перерезана немцами, сообщение с Большой землёй прервано, и мы возвратились домой. Город постоянно бомбили.

Приведу лишь несколько фотографий, на которых показаны результаты немецких бомбёжек и артиллерийских обстрелов.

Дом Энгельгардта. Петропавловская крепость. Инженерный замок. Улица Петра Лаврова

Сейчас в памяти всплывают только отдельные события. Трудно забыть те тревожные дни, когда на улицу невозможно было выйти из-за того, что она была затоплена водой по колено, как говорили, из прорвавшегося водопровода.

В то напряжённое время ждали штурма города с середины октября. В городе стали строить баррикады и дзоты в угловых домах – углы домов укрепляли кирпичами, окна нижнего этажа закладывали, оставляя бойницы. Ближайший к нам дзот был в соседнем доме №89 по Лиговке. Сейчас этот дом перестроен. Он мне запомнился ещё тем, что до войны рядом с ним стояла мороженица с небольшим лотком и продавала удивительно вкусное кругленькое вафельное мороженое. С приходом войны всё изменилось.

Приведу некоторые выдержки из воспоминаний блокадницы А. И. Воеводской, нашей соседки. Она жила через один дом от нас, в доме №91.

«В ближайшей к нам школе 301 (она располагалась в нашем доме №87. – В. Ц.) разместили беженцев. Они потом будут первыми жертвами блокады, и на долю учителей выпадет обязанность выносить трупы. Занятий в школах не было, но во время блокады никого не увольняли. Люди приходили на работу и оставались там свои часы, даже если работы и не было. Учителя по очереди дежурили на объекте».

И ещё:

«…Газ отключили в начале войны, паровое отопление не работало, в начале декабря отключили и электричество. С наступлением холодов вода перестала подниматься на этажи. Воду брали из люков на углу Разъезжей и Глазовой или из водоёма в сангаллиевском саду. Однажды (в середине октября) бомба попала в канализацию на противоположной стороне Лиговки, на один дом левее в сторону московского вокзала. На улице из развороченных труб рекой текла вода. Город оставался без стёкол. Шесть окон в сторону Лиговки – без единого стёклышка… их забили фанерой».

Наша квартира находилась на последнем, шестом этаже дома. Осколки и зажигательные бомбы попадали на крышу постоянно. Зачастую они пробивали её и попадали в чердачные помещения. В борьбе с зажигательными бомбами участвовали многие жильцы. Им иногда помогали и мы, дети. Я не помню, попадали ли «зажигалки» в находящиеся под чердаком квартиры, но вероятность этого была большая. Поэтому нас, живших на последнем этаже, переселили подальше от опасности – на второй этаж, в квартиру, жители которой эвакуировались. Но и там опасность была рядом.

Тревоги следовали одна за другой. Иногда мы ночевали в бомбоубежище. Но однажды мы остались дома и сидели на кухне за столом у окна. Вдруг раздался взрыв. Осколки разбитых оконных стёкол поцарапали мне лицо. Когда закончилась тревога, и мы вышли во двор, то увидели под нашими окнами убитого осколком человека. Возможно, он направлялся в бомбоубежище, которое находилось совсем рядом. От наших окон убитого отделяло несколько метров. Смерть была совсем рядом.

В ноябре 1941 года, когда я возвращался из магазина с неполной буханкой хлеба на всю большую семью, в подворотне дома на меня набросился огромный мужчина и пытался вырвать хлеб из моих рук. На мои крики прибежали находившиеся поблизости дежурные по дому. Они спасли меня. И это не красивые слова, потому что измученный голодом человек в Ленинграде мог решиться на любое преступление ради куска хлеба.

…Нам повезло, нас эвакуировали. К месту посадки для переправы по льду через Ладогу отец отвозил нас, четырёх детей, на служебной легковой машине. Когда мы выезжали с нашего двора дома №87 на Лиговской улице, нам навстречу бросилась женщина с двумя детьми и умоляла забрать их с собой. Но что мог сделать отец? Во время поездки посередине пути, когда мы были где-то на окраине города, раздался сигнал воздушной тревоги и началась бомбардировка. Отец вывел нас из машины, взял на руки пятилетнюю сестру, а остальным велел идти за ним. Бомбы разрывались где-то очень близко. Не знаю, как отцу удалось сохранить нас. Звуки падающих бомб и пламя их разрывов я слышу и вижу всю свою жизнь.

Следующий раз мы избежали гибели при переправе через Ладогу. Наша колонна состояла из девяти машин. Две из них попали в полынью и ушли под лёд. Нам опять повезло! В Вологде, куда мы были эвакуированы, я умирал от паратифа, болезни, которую сейчас и не помнят. Многие ленинградцы умирали от истощения и после эвакуации. У меня долгие годы стояли в глазах движущиеся по улице в Вологде телеги с выложенными штабелями голыми трупами людей, умерших от дистрофии.

Прорвать блокаду Ленинграда удалось только в январе 1943 года в результате операции «Искра». В ходе наступления войск Ленинградского и Волховского фронтов, продолжавшегося 19 суток, было очищено от противника южное побережье Ладожского озера и создан коридор, шириной 8—11 км, позволивший восстановить сухопутные коммуникации города со страной. Уже в начале февраля была построена железная дорога, по которой началось регулярное сообщение Ленинграда с Большой землёй. Наши войска потеряли за период 12—30 января 1943 г. более ста тысяч человек, немцы – около 20 тысяч.

Больше потери нашей армии объяснялись не только сопротивлением немецких войск, но и тем, что солдаты, которые прорывали кольцо блокады со стороны Ленинграда, были сильно истощены. Их снабжали несколько лучше, чем гражданское население, но для молодых мужчин, особенно тех, кто постоянно находился в окопах в условиях холодной зимы 1941—1942 годов, этого было очень мало. Солдату надо было не только выжить, но и быть в постоянном напряжении и иметь силы для того, чтобы идти в атаку. Мало того, что солдатская норма была недостаточна для молодого организма, пища, которую он употреблял, была совершенно лишена витаминов. Поэтому одной из серьёзнейших болезней среди военнослужащих, да и всех блокадников, была цинга, приводившая сначала к болезненности десен при жевании, а затем полному выпадению зубов и общему ослаблению организма, мышечной слабости и утомляемости, появлению мучительных болей в мышцах ног при ходьбе, кровоизлиянию во внутренних органах и общему похуданию. Моя жена Зина рассказывает, что в Ленинграде весной 1942 года к ним с фронта, направляясь в госпиталь, пришёл отчим – Экштат Гирш Менделевич. Пришёл на костылях и… совсем без зубов. А было ему тогда всего двадцать девять лет.

Долгое время разыскивала моя тётя своего мужа Бориса Ароновича Гринфельда, командира стрелковой роты 86 стрелковой дивизии. А он находился в это время в госпитале с тяжёлой болезнью. Их обоих подлечили и ввели строй. Впоследствии оба они погибли при прорыве блокады Ленинграда в январе 1943 года.

Из официальных данных:

Экштат Гирш Менделевич, 1913, техник-интендант 1 ранга 34-й отдельной лыжной бригады. Убит (пропал без вести) в январе 1943 года.

Гринфельд Борис Аронович, 1909 г. р., командир стрелковой роты 169 С. П., 86-й С. Д. Погиб 15.01.1943.

В период ленинградской блокады погибли и два маминых двоюродных брата, приехавших в Ленинград в 1940 году и по выходным дням обычно приходивших в наш дом. Они закончили в 1941 году только первый курс Военно-механического института и сразу же после начала войны были призваны в армию. Им было по 19 лет. Мы, дети, их очень любили.

Из официальных данных:

Нидошевский Б. Х., 1923 г.р., командир пулемётной роты 173 С. П., 90-й С. Д. Погиб 2.02.1943 г. под Ленинградом.

Плоткин Хаим Абрамович, 1923 г. р., красноармеец-стрелок 8 С. П., 21-й С. Д. Убит под Ленинградом 9.02.1942 г.

В тяжелых условиях войны и ленинградской блокады человек был целеустремлен. Его внимание сосредоточено на деле, которым он был занят. Все его мысли, знания и энергия направлялись на скорейшее достижение цели. Он не замечал свои болезни, а если и замечал, то старался преодолеть боль и недомогания, не обращаясь за врачебной помощью. Но как только война закончилась и исчезла постоянная напряжённость, организм ответил на это тяжелой реакцией нервной системы и резким проявлением болезней, которые были как-то заторможены во время войны. После окончания войны умирали многие её активные участники.

В августе 1948 года на 43-м году жизни, находясь на военной службе, умер от туберкулёза и многочисленных инфарктов и мой отец Цыпин Марк Борисович, прошедший на Ленинградском фронте Финскую и Великую Отечественную войны от первого до последнего дня.

Экспонат из домашнего музея, оформленный моей внучкой. Под фотографией написано на иврите: «Папа моего дедушки».

Дорога Жизни

Так была названа единственная транспортная магистраль, включающая сухопутный, ледовой и водный пути, связывающие блокированный Ленинград с Большой землёй. Эта связь осуществлялась по Ладожскому озеру:

– плавучими средствами,

– по ледовой дороге гужевым и автотранспортом,

– на отдельных участках – по железной дороге,

– по дну озера – топливным трубопроводом,

– электрическим кабелем и телефонным проводом/

Дорога Жизни проходила в обе стороны по линии: Ленинград – ст. Ладожское озеро и порт Осиновец. И далее по Ладожскому озеру:

– в навигацию – водным транспортом на Кобону (35 км) и далее на Новую Ладогу – или непосредственно в Новую Ладогу (135 км) и далее в реку Волхов;

– в ледостав – автомобильным транспортом из Осиновца, Зелёной Гривы на восточный берег. Затем – железнодорожным транспортом.

Первая блокадная навигация на Ладожском озере началась 12 сентября 1941 г. С Большой земли продовольствие поступало в Волхов, затем из Волхова по реке груз доставляли до Новой Ладоги. Из Новой Ладоги переправляли груз на кораблях. За короткую навигацию сентября – ноября 1941 г. водным транспортом было перевезено около 35 тыс. человек, почти 60 тыс. тонн груза, в том числе 45 тыс. тонн продовольствия. Передвижение водным транспортом по Ладожскому озеру было весьма рискованным. Ладога, особенно в осенний период, становилась весьма коварной – штормы были подобно морским и иногда продолжались по нескольку суток. Кроме того, немцы производили постоянные воздушные атаки на тихоходные суда с грузом и людьми, что приводило к многочисленным потерям. Обеспечение перевозок по озеру и охрана судов и караванов осуществлялась силами Ладожской военной флотилии, которая включала и плавсредства Северо-Западного речного пароходства.

Наиболее трагичной была катастрофа баржи N725. Тогда на ней только по спискам военно-морских училищ, Военно-морской медицинской академии и Гидрографического управления погибли 685 человек. Кроме них, жертвами трагедии стали дети, ученики ремесленного училища, члены семей офицеров, а также вольнонаемные работники Артиллерийского и Технического управлений ВМФ и другие лица, сумевшие погрузиться на баржу. Погиб также взвод курсантов Ленинградского Военно-инженерного училища им. А. А. Жданова.

В конце ноября 1941 г. начались автомобильные и гужевые перевозки грузов и людей по ледовому участку пути на Ладожском озере, связавший в зимние периоды 1941—1943 гг. Ленинград с Большой землей. Ледовая трасса действовала до конца апреля 1942 года, а затем возобновила работу с 19 декабря 1942 г.

Первый конно-транспортный батальон отправился по ледовой трассе 21 ноября 10041 года. Он привез в город 63 тонны муки. По мере того, как лед креп, по этому маршруту начали ездить и грузовики. Уже 22 ноября со стороны Ленинграда отправились 60 машин.

Весь путь ленинградцев, эвакуируемых на Большую землю, состоял из нескольких этапов. От Ленинграда до Ладожского озера они перевозились главным образом по железной дороге. Поезда, составленные из 30 и более не отапливаемых пассажирских вагонов пригородного парка, отправлялись с Финляндского вокзала и прибывали на ст. Борисова Грива. В январе-феврале 1942 г. ежедневно отправлялось по одному эвакопоезду, в марте – до двух-пяти поездов. Перед отправкой каждому эвакуируемому, помимо горячего питания, выдавали на дорогу хлеб, концентрат гречневой каши, шоколад. По прибытии в Борисову Гриву в штабе эвакопункта сверялись списки пассажиров, и проводилось их распределение для дальнейшего следования. Здесь же эвакуируемые получали пищу. В первое время это были хлеб, горячий суп, кипяток. Иногда до ст. Борисова Грива ленинградцы доставлялись на автомашинах. Всего со 2 декабря 1941 г. по 15 апреля 1942 г. туда доставили 502.800 человек. Оборудованных помещений эвакопункт не имел, и поэтому людей размещали в первое время среди местного населения по 30—40 человек в комнате.

Следующим этапом пути являлась ледовая дорога через Ладожское озеро, до восточного берега по которой ленинградцы перевозились на автомашинах. Посадка людей на машины в Борисовой Гриве проводилась диспетчерами и носильщиками на трех погрузочных площадках. От каждой площадки автомашины следовали только к определенному эвакопункту на восточном берегу – либо в Лаврово, либо в Кобону, либо в Жихарево. Автомашины с людьми постоянно попадали под обстрел. Ледовая дорога систематически разрушалась. Многие машины ушли под лёд вместе с пассажирами.

Мордух Кацман, один из водителей на ледовой дороге, вспоминал: «На каждой машине было по два водителя. Двигались по Ладожскому озеру ночью с потушенными фарами, с интервалами и открытыми дверьми, на случай непредвиденных происшествий, когда лед давал трещину или машины отклонялись от колеи и зарывались в сугробы снега».

Первые машины с эвакуированными прошли по ледовой трассе в последних числах ноября 1941 года, Именно в эти дни удалось переправиться по ледовой дороге на Большую землю и нашей семье. Колонна, перевозивших нас машин, состояла из девяти полуторок с брезентовыми тентами. На дно каждой машины укладывались чемоданы и тюки, а на них уже располагались женщины и дети. Наш переезд сопровождался непрекращающимися атаками немецких самолётов. Надолго мне запомнились следы трассирующих пуль в ночном небе. До восточного берега добралось только семь машин. Две машины ушли под лёд. К 29 ноября всего затонули или частично провалились под лёд Ладожского озера 52 машины. Поэтому эвакуация была временно приостановлена и возобновлена только в декабре после того, как укрепился лёд и движение стало более безопасным.

На восточном берегу осуществлялась посадка эвакуируемых в железнодорожные вагоны на станциях Жихарево, Кабоны и Лаврово. Каждый эшелон брал от 2500 до 3800 человек. С этих станций поезда на Большую землю отправлялись без расписания, по мере загрузки вагонов.

О трудностях эвакуации по дороге жизни рассказывают многие ленинградцы пережившие блокаду. С ними столкнулись и члены нашей семьи. Я приведу здесь, в качестве примера, воспоминания известного писателя А. Стругацкого, изложенные в письме к матери:

«Мы выехали морозным утром 28 января. Нам предстояло проехать от Ленинграда до Борисовой Гривы – последней станции на западном берегу Ладожского озера. Путь этот в мирное время проходился в два часа, мы же голодные и замерзшие до невозможности приехали туда только через полтора суток. (Позволю себе напомнить: эвакуация шла в дачных, неотапливаемых вагонах, температура же в те дни не поднималась выше 25 градусов мороза.) Когда поезд остановился, и надо было вылезать, я почувствовал, что совершенно окоченел. Однако мы выгрузились. Была ночь. Кое-как погрузились в грузовик, который должен был отвезти нас на другую сторону озера (причем шофер ужасно матерился и угрожал ссадить нас). Машина тронулась. Шофер, очевидно, был новичок, и не прошло и часа, как он сбился с дороги, и машина провалилась в полынью. Мы от испуга выскочили из кузова и очутились по пояс в воде (а мороз был градусов 30). Чтобы облегчить машину, шофер велел выбрасывать вещи, что пассажиры выполнили с плачем и ругательствами (у нас с отцом были только заплечные мешки). Наконец машина снова тронулась, и мы, в хрустящих ото льда одеждах, снова влезли в кузов.

Часа через полтора нас доставили на ст. «Жихарево» – первая заозерная станция. Почти без сил, мы вылезли и поместились в бараке. Здесь, вероятно, в течение всей эвакуации начальник эвакопункта совершал огромное преступление – выдавал каждому эвакуированному по буханке хлеба и по котелку каши. Все накинулись на еду, и когда в тот же день отправлялся эшелон на Вологду, никто не смог подняться. Началась дизентерия. Снег вокруг бараков и нужников за одну ночь стал красным. Уже тогда отец мог едва передвигаться. Однако мы погрузились. В нашей теплушке или, вернее, холодушке было человек 30. Хотя печка была, но не было дров… Поезд шел до Вологды 8 дней. Эти дни как кошмар. Мы с отцом примерзли спинами к стенке. Еды не выдавали по 3—4 дня. Через три дня обнаружилось, что из населения в вагоне осталось в живых человек пятнадцать. Кое-как, собрав последние силы, мы сдвинули всех мертвецов в один угол, как дрова. До Вологды в нашем вагоне доехало только одиннадцать человек. Приехали в Вологду часа в 4 утра. Не то 7, не то 8 февраля. Наш эшелон завезли куда-то в тупик, откуда до вокзала было около километра по путям, загроможденным длиннейшими составами. Страшный мороз, голод и ни одного человека кругом. Только чернеют непрерывные ряды составов. Мы с отцом решили добраться до вокзала самостоятельно. Спотыкаясь и падая, добрались до середины дороги и остановились перед новым составом, обойти который не было возможности. Тут отец упал и сказал, что дальше не сделает ни шагу. Я умолял, плакал – напрасно. Тогда я озверел. Я выругал его последними матерными словами и пригрозил, что тут же задушу его. Это подействовало. Он поднялся, и, поддерживая друг друга, мы добрались до вокзала… Больше я ничего не помню. Очнулся в госпитале, когда меня раздевали. Как-то смутно и без боли видел, как меня стащили носки, а вместе с носками кожу и ногти на ногах. Затем заснул. На другой день мне сообщили о смерти отца. Весть эту я принял глубоко равнодушно и только через неделю впервые заплакал, кусая подушку…».

Многие люди, которым не удавалось эвакуироваться официально, пытались перейти через Ладожское озеро пешком. С декабря 1941 года по 22 января 1942 года, таким образом, эвакуировалось более тридцати тысячи человек. О трудности такого перехода очень проникновенно рассказано в воспоминаниях Левиной Анны Вениаминовны, которые я привожу ниже. Рассказ А. В. Левиной записан в апреле 1994 г. и опубликован Анатолием Хаешем в книге «Воспоминания жителей блокадного Ленинграда» (К 59-й годовщине освобождения Ленинграда от блокады). Публикатор сообщает, что «запись сделана, когда Анне Вениаминовне было уже 86 лет, что проявилось в возрастной отрывочности рассказа».

Вот что она рассказала:

В начале войны я отправила своего двенадцатилетнего сына Диму с его школой в Тихвин, там спокойней было. Но он оттуда убежал. Утром рано просыпаюсь. Сумеречно так. Вижу, сын у моей кровати стоит. Думаю, что мне кажется. Начала его щупать: «Дима, ты живой?» «Да, мама, я тебя не оставлю здесь одну. Я приехал за тобой». Я продолжала работать учителем. Приходилось работать и в бомбоубежище, учила ребят в подвале. Не знаю, как выжили. Кефир какой-то был, похожий на кефир. Хлеб. Другого питания у нас не было и неоткуда было взять. Но тогда был порядок. Карточки отоваривали, каждый день свой паек получали. Помню, лежали неразорвавшиеся бомбы на Гороховой улице. Другой раз осколок снаряда врезался в дом прямо над головой сына. К тому времени он уже покрылся фурункулами от голода. И я решила уехать.

Это было в декабре 1941 года, в самое страшное время. Нас никто не отправлял. Мы доехали до Ладожского озера. Поезд дальше не шел. Остановка как раз перед замерзшей Ладогой. Мы там побыли немного. Видим, никого не осталось. Все куда-то с поезда подевались. Решили, пойдем по замерзшей Ладоге пешком. Вдвоем. Другого выхода не было. Или здесь умирать, или идти.

Одеты мы были: я в старое меховое пальто, у сына пальто и ватные штаны. Вещей немного было, маленький такой чемоданчик. Пошли по Ладоге. А там матери в белых хитонах, белые одежды на них, чтобы сравнялись со снегом Ладоги. Матери в разных местах по дороге лежат мертвые, а вокруг них ползают живые ребятишки. Несколько таких было, когда по Ладоге шли. Мы подбирали этих ребятишек вдвоем с сыном. Я помню одного мальчика. С ним была бабушка. Она мне говорит: «Миленькая, у тебя и так много. Возьми еще хоть моего одного. Я к утру, наверно, умру». Я говорю: «Пойдемте с нами», и так мы шли пешком и подбирали по дороге живых ребят. Четыре, и пять лет, и двенадцать, и четырнадцать лет были. Так шли мы цепочкой, за руку тянули всех. Впереди я, а сзади сын мой. Старушка эта с нами шла. Как сказала, к утру она умерла. Внук ее Витя Паламарчук – его фамилию я запомнила. Мы прошли всю Ладогу. Вышли к какой-то деревне. Сумерки. Из лесу выходит женщина. Несет ведро. Я спрашиваю: «Что у вас в ведре?» «Клюква». «Дайте мне немножко клюквы, ребята голодные». «Возьмите все ведро». – «Ну, сколько?» «Десять рублей». Я десять рублей ей отдала. И ребятам насыпала клюкву. С какой жадностью они ели!

Вышли с этой деревни. Идем дальше мимо деревень. Но их не видно, лес кругом. И около канавы увидели, что-то шевелится. Подходим ближе. Мать лежит мертвая, а ребенок шевелится. Все зубы у него. Большой значит он, но ничего не говорит. Я его взяла на руки, и пошли мы дальше.

Видим: мальчонки, ремесленники, или детдомовцы что ли. Два в черных таких шинелях и черные фуражках, а фасон, как у военных: «А где ваш руководитель?» Вон он там валяется мертвый». – «А вы что делаете?» – «Мы роемся по помойкам, есть-то хочется». – «Ну, идемте с нами». Дальше по пути стоит грузовая машина. Шофер сидит. Я говорю: «Миленький, возьми нас». – «Я повезу хлеб для Ленинграда», – он был пустой, ехал за хлебом, «ну, куда ты едешь, туда и мы поедем, нам все равно». – «Ну, садитесь». Я посадила больших ребят и этих ремесленников на машину, маленьких им на колени. Сама села и маленького этого ребенка взяла на руки. Вдруг, откуда ни возьмись «Мессершмидт» над нами вертится. Шофер говорит: «Вылезайте. Нас разбомбят. Из-за вас и я умру. …У вас есть полотенце?» – спрашиваю ремесленников. «Да», полотенца им дают. Я взяла полотенца и завязала им головы. И «Мессершмидт» от нас отстал. Он подумал, что женщины.

Поехали мы с этим шофером. Приехали мы в какую-то часть. Военные там стояли везде, накормили, напоили чаем: «Уезжайте подальше, здесь немцы стреляют». Я спрашиваю: «Где здесь вокзал?» нашли вокзал. Стоит изразцовая белая печка, и около нее сидит военный. В белом тулупе, белый мех такой. Я говорю: «Кто вы?» «Я начальник станции». «Посадите нас в какую-нибудь теплушку, куда-нибудь посадите». Он говорит: «Посажу вас на двенадцатый путь, а когда поезд пойдет, я не знаю. Сейчас все без расписания». Ест он хлеб и колбасу. Все ребята кругом стоят и смотрят, хоть бы кто-нибудь попросил. Никто. Он нарезал кусочки мелкие и кусочки колбасы и дал ребятам.

Потом повел нас прямо по железной дороге, по рельсам: «Вот теплушка. Я, – говорит, прицеплю вас к какому-нибудь поезду, который пойдет, но не знаю, когда он пойдет». А теплушке сидели беглые, ворье, что с тюрем бежали. Он говорит им: «Вылезайте, ребят буду сажать». «Не вылезем!» «Вылезайте, я должен ребят поместить. – Не вылезем!» Он схватил наган: «Стрелять буду!» и тогда они поодиночке все вылезли. Мы туда залезли. Он принес нам печурку железную, внес в вагон и трубу наружу выпустил. Посадил нас в эту теплушку. Дрова наколол нам. Я забыла его фамилию. Очень хороший человек, молодой: «Сидите тихо, когда придет поезд, я вас прицеплю». И вот мы ждем, когда нас прицепят.… В Ярославле нам сказали, где детский приемник. Директор говорит: «Накормить я ребят накормлю, но вас не буду кормить, мне нечем. Жалко у ребят последний кусок отбирать», ну, я голодная сижу, что делать. Накормил он сына. У детей не было никаких документов, маленькие были. Детей не хотели принимать, но, в конце концов, принял. Я не помню точно, что они говорили: «Такие дохлые. Накормить – накормим, но не ручаемся за жизнь». Я говорю: «Нам никто не ручался». Сдала я этих ребят. У меня квитанция есть, могу показать. Мы с сыном оттуда поехали в Горький. Там был хлеб. Из детей Нюра Пантелеева большая была, только одна. И я ее встретила здесь в Ленинграде. Я в бане моюсь. Вдруг женщина с двумя ребятами встала передо мной. Я возмутилась. А она: «Я Нюра Пантелеева».

Связь с Большой землёй устанавливалась разными путями и даже весьма экзотическими. В зимний период с середины ноября 1941 г. по март 1942 г. на Ладоге для разведывательных и других военных целей использовали буера – парусные транспортные устройства, передвигающиеся силою ветра. Доставляли на буерах и продовольствие. Именно на буере в Ленинград был доставлен по тонкому льду Ладоги первый мешок муки.

Для ускорения перевозки грузов зимой 1942 года в течение двадцати дней была осуществлена постройка 35-километровой железной дороги от ст. Войбокало к портовым сооружениям в восточной части Ладожского озера – Лаврово, Кобона и Коса. Дорога находилась под постоянным обстрелом и бомбежкой немецкой артиллерии и авиации. Этот железнодорожный участок строился по весьма рискованной технологии: на многих отрезках линии вместо песчаного балласта, которого поблизости не было, шпалы подбивали снегом. Поэтому в весенний период – вся дорога оказалась в воде, которая несколько дней не отступала. Однако строительство было осуществлено настолько квалифицированно, что рельсовый путь не был нарушен, и движение поездов с малыми скоростями по водно-рельсовому пути в течение 3—4 дней всё же продолжалось, что позволило избежать существенной задержки поездов с продовольствием. Затем железнодорожный путь был усилен и весь путь был уложен на балласт.