Текст книги "Персиковый сад (сборник)"

«На здоровье, – мысленно ответил Карман. – Ешь, не обляпайся!» Если бы его спросили, почему так поступил, он, карманник-профессионал, имевший три ходки по 158-й, ответить не смог бы. На душе у Лешки было скверно, все время думалось о Григории, вспоминались их разговоры, как однажды они даже выбрались на рыбалку, сидели ночью у костра и совсем не пили, потому что Григорий случайно разбил единственную бутылку перцовки, которую они взяли с собой. А еще вспоминалось, как Григорий всегда гонял мальчишек, детей нищей братии, когда те совали головы в полиэтиленовые пакеты, чтобы словить кайф, надышавшись парами клея.

– А ну, брысь! – кричал он, размахивая костылем. – Башки поотшибаю, токсикоманы долбаные!

Был еще такой случай. Приехал к Лешке корешок из Челябинска, где он продулся в пух и прах в карты. А с корешком – подружка с дочкой-малолеткой. И жить-то им было негде, так как комната этой самой подружки тоже была проиграна. Куда их поселить хотя бы на первое время? Карман обратился к Григорию: выручай, дескать. Тот пошептался с нищими у собора, и уже через час вручил Лешкиному корешку ключ от комнаты в коммуналке.

– На три дня, – сказал Григорий. – Устроит? А там что-нибудь придумаем.

– Как сумел? – удивился Лешка.

Покосившись на свою звездочку, Григорий ответил:

– Правительственный канал. Специально для кавалеров ордена Красной Звезды!

– С меня причитается.

Григорий подмигнул и, опершись культей на костыль, сказал:

– Всегда готов! Как кавалер и юный ленинец. Хочешь, стих прочитаю?

Карман пожал плечами.

– Сам, что ли, сочинил?

– Нет. Из меня поэт, как из тебя участковый. Вчера в «Бивне» залетный читал, а мне запало.

– Ну, давай, коли хочешь.

Григорий кашлянул в кулак и стал вполголоса читать:

 
В грехах мы все – как цветы в росе,
Святых среди нас нет.
И если ты свят – ты мне не брат,
Не друг мне и не сосед.
Я был в беде – как рыба в воде,
И понял закон простой:
Приходит на помощь грешник, где
Отвертывается святой.
 

В. С. Шефнер. Грешники

Карман помолчал, потом как-то неуверенно произнес:

– Это ты загнул, братишка! Че мы про святых-то знаем? Они тоже, поди, всякие бывали.

– Тут про других, – сказал Григорий. – Про тех, что прикидываются святыми. Я так понимаю. Видал, чай, таких-то?

– Я много чего видал.

– И я тоже. А теперь беги, брат, за бутылкой. И кореша своего позови, я ему кое-что растолкую про карточные игры.

Давно это было. И кореш уже снова на киче, и Григория нет…

До самого вечера бродил Карман по городу, а когда стемнело, не заходя домой, пошел в собор. У ворот стояли трое нищих, среди них Наташка-рыжая.

– Ты куда это, Леша? – спросила она, подмигивая. – Или помолиться решил?

Карман остановился, закурил:

– Помолиться тебе бы не помешало, Рыжая.

Наташка привалилась плечом к столбу, засмеялась:

– Вот грехов накоплю, тогда и молиться буду.

– А сейчас что, мало?

– Не полна коробочка, Лешенька. – Она переступила с ноги на ногу и игриво продолжала: – Вот стану старой… Может, в монастырь пойду.

Лешка хмыкнул.

– Там тебя заждались, шалаву такую. – Он докурил и, затоптав окурок, прошел за ограду.

– Слыхал? – вслед ему крикнула Наташка. – Приятель твой помер, Григорий-безногий?

– Слыхал. – Он сделал несколько шагов и остановился. – Знаешь, Наталья, а ведь можно и не дождаться.

– Чего? – не поняла она.

– Да когда полная коробочка-то будет. Григорий вон тоже хотел новую жизнь начать, а взял да и помер.

– Мы пока что, Лешенька, тут. Живем. «А смерть придет, помирать будем!..» – нараспев закончила Наталья.

– Да… Мы тут. А его нету.

В храме пахло воском и ладаном. Справа от Царских врат невидимый за высоким киотом чтец быстро и монотонно читал незнакомые Лешке слова: «Милость и суд воспою тебе, Господи. Пою и разумею…»

О чем это? Что это значит? «Милость и суд…» Про суд – это понятно. А милость – что-то ее не видно совсем. Алексей, чувствуя себя чужим, стоял у входа, сжимая в пальцах только что купленную тонкую свечку. Он бывал в соборе неоднократно, обычно утром или днем, быстро ставил свечи и уходил. Ему было неуютно и тяжело, но необъяснимое чувство влекло его сюда. Он никогда не воровал в храме, а однажды даже крепко побил Витю из бомжатника, который украл в церкви икону, и заставил его вернуть украденное на место. Сам знал три образа – Иисуса Христа, Богородицы и Николая Чудотворца. Возле них и ставил свечи. Эти иконы показала ему в детстве бабушка, которая и читать-то едва умела, но была очень набожной, необыкновенно доброй и смиренной. Про таких говорят: душа чистая. Она и воспитывала Лешку, так и не увидевшего ни разу своих кочевых родителей. Души не чаяла во внуке, а он и похоронить-то ее не смог – сидел в СИЗО, ожидая очередного суда. Это мучило его все последующие годы.

Служба, видимо, подходила к концу. Все светильники были погашены, и храм освещался лишь неверным светом свечей.

– Не поздно свечу поставить? – спросил он аккуратную старушку у большого круглого подсвечника, все свечи на котором были уже погашены. – За упокой.

– Не поздно, – ответила она. – Богу помолиться никогда не поздно. Вон там, где Распятие, туда и поставь.

Старушка достала из ящика чистую тряпицу и стала протирать и без того, казалось бы, чистый подсвечник.

«Похожа на бабушку», – подумал Лешка. Та тоже, наверное, вот так наводила в церкви чистоту. Он зажег свечу, поставил ее на подсвечник. Огонек дрогнул, качнулся и наконец вытянулся вверх, стройный, похожий на наконечник стрелы. Эта стрела летела во тьму, высвечивая в полумраке церкви неясные очертания икон, людей, изображение Распятого на Кресте. Алексей глядел, не отрываясь, на огонь – черный фитилек в центре желтого ореола походил на крошечного монаха в островерхой скуфье, который то застывал неподвижно, то кланялся. Стало вдруг так тошно, что хоть беги.

«Что это со мной?» – подумал Алексей и, отведя взгляд от огня, посмотрел вокруг. В храме ничего не изменилось. По-прежнему с клироса доносился голос чтеца: «…Во утрия избивах вся грешныя земли, еже потребити от града Господня вся делающия беззаконие…» – безмолвно стояли люди, время от времени осеняя себя крестным знамением, скользили легкие тени послушниц, убирающих свечи и гасящих лампады перед образами. Алексей приложил руку ко лбу. Лоб был горячий. «Простыл, что ли?» – мелькнуло в сознании и сразу забылось.

– Вечная память другу моему, Григорию, – прошептал он едва слышно, больше не знал, что говорить. Потом неожиданно для себя добавил: – Господи, прибрал бы Ты меня, очень устал я на этом свете. – И сердце будто кипятком обдало.

«Нет, так нельзя», – подумал он, смерти не просят, она приходит сама, и сказал, глядя на Распятого Христа, все так же тихо:

– Прибери меня. В свое время.

Он уже собрался уходить, когда священники вышли из алтаря и встали перед иконой Богородицы. К ним потянулся хор с клироса и весь народ. Алексей пошел было к выходу, но вдруг замер. Незнакомая, но какая-то невозможно близкая и родная, словно откуда-то из детства, мелодия заставила его остановиться.

– «Царице моя преблагая, надеждо моя Богоро-о-одице… – тихо запел хор, и люди подхватили: —…Приятелище си-ирых и странных предста-ательнице…»

Неожиданно для себя Алексей почувствовал, как из груди его поднялся к горлу острый комок и защипало глаза. Он огляделся, но никто не обращал на него внимания, взоры всех были устремлены на икону. С отливающей темным золотом доски на поющих людей смотрела скорбными глазами Та, что родила Бога.

– «Скорбящих ра-адосте, обидимых покрови-ительнице… – Голоса певчих, переплетаясь с голосами прихожан, уносились под купол, туда, выше паникадила, где сгущалась пропитанная ладаном тьма. – Зриши мою-у-у беду, зриши мою-у-у скорбь, помози ми, яко не-е-емощну, окорми мя, яко стра-а-ана. Обиду мою ве-е-еси…»

Слова были не совсем понятны, но одному Богу известным путем доходили до сердца и сжимали его. Алексей опустил голову. Он не мог сказать и даже уразуметь, что с ним происходит, но какое-то новое чувство росло внутри него и уже переполняло все его существо. В хоре голосов ему вдруг послышался голос бабушки и даже Григория-безногого – двух таких разных, но единственно близких ему людей. «Нужно уходить скорее, – подумал он. – А то еще сопли размазывать стану, как фраер».

– «Яко не имам иныя помощи разве Тебе, ни иныя предста-ательницы, ни благие утешительницы…» – звучало вслед уходящему Алексею. Он сглотнул тягучую слюну, но комок так и остался в горле.

На улице стемнело. У ворот еще стояли несколько нищих, но Наталья уже ушла.

«“Не полна еще коробочка”, – вспомнил он и усмехнулся. – Нет, дорогая, полна уже полнехонька, через край валится».

Под ногами похрустывал подмерзший к ночи снег. Ссутулившись, Алексей шел к дому и старался ни о чем не думать. Страшная усталость и опустошение тяжелым грузом давили на его плечи. Но глубоко – то ли в сознании, то ли в сердце – продолжала звучать пронзительная мелодия церковного пения:

– «Радуйся, Радосте наша, покрый нас от всякого зла честным Твоим омофором…»

Возле подъезда он постоял, посмотрел на небо, где уже высыпали бледные весенние звезды, и, достав из кармана остро отточенную с одного края старую трехкопеечную монету, которой в трамвайной толчее ловко резал упругую кожу, потроша дамские сумочки, ударом большого пальца высоко подбросил ее в воздух, как бросают жребий, загадывая «орел» или «решка». Загадал ли что-нибудь, он и сам не смог бы ответить. Монета скрылась из глаз, а по возвращении точно легла в ладонь Алексея. Он разжал пальцы. В мертвом свете фонаря на истертой поверхности ничего нельзя было различить.

Персиковый сад

Мы отправились пешком с Золотых Песков (в Нестинары) и по дороге на Ален Мак зашли отдохнуть в маленькое открытое кафе на склоне горы. Погода стояла чудесная. Солнце еще не было жарким, внизу лежало спокойное пронзительносинее море, и справа, по направлению к Варне, где тянулись вдоль шоссе маленькие виллы со смешными названиями, пенились в чуть приметной розовой дымке цветущие сады. Возле перевитой виноградом стены грелся на солнце новехонький «альфа-ромео» стального цвета, но в кафе не было ни одного посетителя.

– Красота какая! – сказала я своему спутнику Максиму, который заказывал у стойки бара холодную минералку.

Он оглянулся и кивнул.

– Праскова цъфтя, – произнес, белозубо улыбаясь, молодой смуглый бармен и махнул рукой в сторону моря.

– Что он говорит? – спросила я.

Максим, окончивший некогда филфак, немного понимал по-болгарски.

– Говорит, что персик цветет.

Бармен покачал головой. Я уже знала, что у нас означает отрицание, у болгар имеет противоположное значение – согласие.

– Това цъфтят прасковени градини при морето.

Я улыбнулась болгарину и посмотрела на Максима.

– Персиковые сады, – перевел он, принимая от бармена две маленькие бутылки минеральной воды. – Это цветут персиковые сады у моря.

У меня сжалось сердце, и, когда мы сели за столиком в углу с видом на море, я заплакала.

– Что с тобой? Что? – удивленно спрашивал Максим.

А я ничего не могла сказать, только вытирала кулаками текущие по щекам слезы.

– Да что же случилось? – Максим подвинул свой стул ко мне, взял мою голову в ладони и стал целовать мокрые от слез глаза. – Соленые! – улыбнулся он.

– Как море? – спросила я и по-девчоночьи всхлипнула.

– Как море. Они и цветом как море.

Я опять всхлипнула и глотнула холодной минералки из горлышка.

– Ну так что случилось? Ты можешь сказать?

Я достала из сумочки платок, вытерла слезы.

– Могу. Я тебе сейчас все расскажу.

Это случилось чуть больше десяти лет назад. Мне было тогда семнадцать лет. Я только что окончила школу и поступила в художественное училище, когда тетя Таня, мамина подруга, повела меня в церковь креститься. Я добросовестно готовилась к этому событию – с большим желанием и душевным трепетом. Перед крещением батюшка сказал, что восприемников, то есть крестных, в моем возрасте иметь необязательно, но я очень хотела, чтобы у меня была крестная, как у тех, кого крестили в детстве. И разумеется, ею стала тетя Таня.

Тетю Таню я помню столько, сколько себя. Она всегда была рядом. Это она, когда маме было некогда, забирала меня из садика, а позже из музыкальной и художественной школы. Это она водила меня на концерты и выставки. Это она научила меня верить в Бога и читать первые молитвы.

Обе они – и мама, и тетя Таня – были одинокими женщинами. Мама и отец давно развелись. Его я не помню совсем, а у тети Тани муж погиб в Афганистане. Детей у них не было, так что я стала единственным ребенком на двоих, и кто из них любил меня больше, трудно сказать.

Мама и тетя Таня работали в музыкальном училище: мама преподавала фортепиано, крестная – сольфеджио. Казалось бы, сухой предмет, но, если и так, на крестной моей он не оставил отпечатка. Она была гуманитарием до мозга костей: любила музыку, живопись, поэзию. Теперь мне кажется, что это благодаря ей, а не маме я стала художником. Помню, как она всегда плакала, когда читала пастернаковскую «Магдалину»:

 
У людей пред праздником уборка.
В стороне от этой толчеи
Обмываю миром из ведерка
Я стопы пречистые Твои.
 
 
Шарю и не нахожу сандалий.
Ничего не вижу из-за слез.
На глаза мне пеленой упали
Прядки распустившихся волос…
 

– Слышишь, Марина-малина, – это она меня так называла, – слышишь музыку? Как точно и пронзительно сказано!

Ничего я тогда не слышала, но сердце эти непонятные строчки задевали.

Еще помню, как они с мамой пели Окуджаву:

 
В городском саду флейты да валторны,
Капельмейстеру хочется взлететь…
 

Б. Окуджава. Счастливый жребий

Мне кажется, что ни у той, ни у другой не было мужчин. Возможно, это не так, но во всяком случае я никогда их не видела.

Все вместе мы ходили не только на выставки и концерты, не только выбирались за город на дачу к другу погибшего тети-Таниного мужа, но также вместе готовились ко причастию и посещали церковь. В то время уже никто не стеснялся ходить в храм, все больше на службах появлялось интеллигенции, тетя Таня с мамой встречали здесь много знакомых. Обсуждались уже известные книги Меня и только что появившегося Кураева, а на магнитофонных пленках зазвучали песни иеромонаха Романа. Я была тогда погружена в эту атмосферу. Мне нравилось бывать на службах и испытывать радостное чувство легкости после исповеди, нравилось читать утренние и вечерние молитвы, большую часть которых я вскоре, не уча, выучила наизусть, а под гитару могла спеть не только окуджавские или митяевские песни, но и «Радость моя, наступает пора покаянная…»[11]11
  Текст песни иеромонаха Романа. (Прим. ред.)


[Закрыть].

А дома в моей комнате исчезли со стен плакаты популярных групп, и даже обожаемый мной совсем недавно Ричард Гир занял место где-то между томиками Германа Гессе и Курта Воннегута в книжном шкафу. Зато появилась в восточном углу божница со множеством икон и лампадкой… Короче говоря, как неофиткая делала заметные успехи. Но постепенно все пришло в норму, и я уже не мечтала о монашеском клобуке и далекой лесной обители на берегу озера. Jedem das Seine. И слава Богу.

Потом занятия в училище, рисование – вся студенческая жизнь – стали отдалять меня от церкви. Если бы не крестная, я таким образом отдалилась бы весьма далеко.

Но она напоминала мне о самом главном, всегда ненавязчиво и мягко. И снова втроем мы шли в храм, исповедовались и причащались. Так хорошо было на душе, так спокойно и радостно!

На последнем курсе я влюбилась. Любовь понесла меня как на крыльях, и я ходила, не чувствуя под ногами земли. И опять же своими секретами, переживаниями я делилась не с мамой, а с тетей Таней. Нет, разумеется, мама знала все, но такого доверия, как к крестной, к маме я не испытывала. Наверное, мама ревновала меня к подруге, но я не замечала этого. Мы все были очень дружны.

Однажды вечером, когда я вернулась из училища, мама сказала мне, что тетя Таня больна.

– Это серьезно, Марина. У Татьяны опухоль. И как показали анализы – злокачественная.

– Злокачественная опухоль – это рак? – спросила я.

– Да.

– И что теперь делать?

– Не унывать, конечно, и на Бога надеяться. На ранних стадиях онкологические заболевания поддаются лечению.

Но стадия оказалась не ранняя, а слишком поздняя, чтобы победить болезнь. Думаю, крестная это понимала и, надо отдать ей должное, не теряла самообладания, не металась по разным целителям и экстрасенсам, как нередко и верующие люди поступают. Лечилась, следуя предписаниям врачей, разве что в церковь стала ходить чаще и больше молиться дома.

Я, разумеется, и в мыслях не допускала, что тетя Таня может умереть. В двадцать лет кажется, что смерть если и существует, то где-то там, за пределами круга родных и близких людей. Так, пожалуй, думает каждый, кто еще не встречался со смертью. Я бегала на свидания, сдавала зачеты и экзамены и нечасто заходила навестить крестную. Даже не заметила, когда она перестала вставать, насколько сильно похудела, как потеряло краски и высохло ее милое, всегда такое живое лицо. Однажды, помню, мама сказала, что тетя Таня держится на анальгетиках, обезболивающих средствах, а я беззаботно ответила, что крестная все равно поправится.

Мама укоризненно посмотрела на меня и тяжело вздохнула:

– Нет, дочка, не поправится. Я говорила с врачом… Не поправится. Если, конечно, не произойдет чуда.

Чуда не произошло. Я никогда не сомневалась в том, что чудеса случаются, но надо ведь, согласись, прожить на свете чуть-чуть больше, чем двадцать лет, чтобы понять: случаются они не с нами и не с близкими нам людьми… К сожалению.

Как-то раз я зашла к тете Тане вечером. Зашла на минутку, потому что у подъезда остался ждать меня тот, в кого я была влюблена, – мальчик Толя, студент архитектурного факультета строительной академии. Помню, я так и сказала ему: «На минутку. Не успеешь покурить, как вернусь».

Тетя Таня встретила меня привычно бодро.

– Ну, здравствуй, Марина-малина, как дела?

Я увидела ее пожелтевшее лицо, и у меня защемило сердце.

– Все хорошо, теть Тань. А как ты?

– И у меня все хорошо, девочка. С Божьей помощью жива.

– А как же! Ты обязательно поправишься, и мы поедем вместе в Троице-Сергиеву лавру, как собирались, так ведь?

Крестная промолчала, и я хотела было уж признаться, что мне пора, когда она сказала:

– А у меня к тебе, Марина, просьба.

– Что-то принести?

– Нет. Просьба вот какая. Я недавно прочла в одной газете, что раковые больные исцеляются, если долго смотрят на цветущий персиковый сад. Ты знаешь, я мало верю таким советам, но тут что-то в душе у меня дрогнуло: так захотелось увидеть персиковый сад в цвету!.. Жизнь прожила, а не видела, как цветет персик, даже не представляю этого, но очень хочу посмотреть…

– Теть Тань, так где же…

– Не бойся, милая, я не сошла с ума. Я вот о чем хочу тебя попросить. Ты у меня художник… У тебя впереди много-много интересных и оригинальных картин. А пока напиши одну. Для меня.

– А что надо написать?

– Персиковый сад. Цветущий персиковый сад. Хорошо?

– Хорошо, – не задумываясь, ответила я.

– Вот и замечательно. Стану смотреть на твою картину и представлять, как мы с тобой гуляем среди цветущих персиков…

– И будешь поправляться!

– А что, между прочим, китайцы считают, что сянь-тао дает человеку бессмертие.

– Сянь-тао?

– Ну да, персик. Есть такая легенда: персиковое дерево в садах богини бессмертия Си Ванму цвело раз в три тысячи лет, а плод вечной жизни созревал в течение следующих трех тысяч лет. Кому удавалось вкусить его, тот становился бессмертным.

– Звучит заманчиво.

– Да. И красиво…

– Вот уж никогда не думала, что персик и есть то самое древо жизни!

– У разных народов – по-разному.

Я засмеялась.

– Ты, теть Тань, не классическую литературу случайно преподаешь?

– Нет, математику, – улыбнулась она. – Так что, берешься за работу?

– Завтра же и начну.

Тетя Таня хотела еще что-то добавить, но я перебила, вспомнив про бедного Толика.

– Теть Тань…

– Беги-беги, он уж заждался, наверное.

– Кто?

– Тот, кто у подъезда стоит.

Я восхищенно покачала головой:

– К тому же еще и экстрасенсорные способности!

– А то! Поболеть иногда полезно, дорогая моя девочка.

«Может быть, но не так, не смертельно», – подумала я, выходя на лестничную площадку. Когда я пришла к тете Тане через несколько дней, она сразу спросила о картине. А я, честно говоря, забыла о своем обещании и отшутилась, дескать, ищу очевидцев цветущего персика.

– Знаешь, Мариша, – сказала она, – я, вероятно, убедила себя, что ли, в том, что мне поможет твоя картина. И я жду ее. Самовнушение – великое дело!

– Эффект плацебо.

– Вроде того.

Мне вспомнился рассказ О.Генри. Помнишь? Но в жизни, не в книге, все проще и страшней. Это я уже, слава Богу, тогда начинала понимать.

С того дня я принялась за картину. Первая трудность возникла сразу: я никогда не видела персикового дерева – ни без цветов, ни в цвету. Как оказалось, и среди знакомых не нашлось очевидцев. Полезла в энциклопедию, нашла в библиотеке спецлитературу, прочла все, что можно, о персике. Узнала немало интересного. Например, в мифологии цветок персика символизирует весну, женское обаяние, мягкость, девственность и чистоту. Не только у китайцев это дерево традиция связывала с бессмертием. Древом жизни его называли и японцы, и многие другие народы использовали дерево персика в охранительной магии, изготавливали из него амулеты и талисманы, считая, что оно прогоняет злых духов. Даже у древних христиан персик с листом у черешка символизировал одну из добродетелей – молчание. Я нашла китайское стихотворение, которое заканчивалось словами:

 
…Посох возьми
И возвратно, не торопясь,
Путь предприми
К роднику, где персик цветет[12]12
  Стихотворение Ван Вэя, китайского поэта, живописца и каллиграфа. Жил в VIII веке. (Прим. ред.)


[Закрыть].
 

Где бы увидеть тот родник! В России живем. Ни с каким посохом такого родника не отыщешь. Мне искренне хотелось доставить радость крестной, я старалась и часами стояла у мольберта, закрыв глаза и пытаясь представить себе цветущий персиковый сад, но воображение выдавало только вишни да яблони. Все мои книжные познания никак не хотели транспонироваться на холсте. Постепенно работа захватывала меня, но по-прежнему в том, что я делала, отсутствовало главное – живой цветущий персиковый сад.

Наконец картина была готова. Я закрыла ее куском ткани и целый день не подходила к мольберту. Утром позвала маму и сняла покрывало. Мы молча стояли и смотрели на мое творение.

– Что, мам, – спросила я наконец, – похоже это на персиковый сад?

Она ответила не сразу.

– Знаешь, дочка, – неуверенно сказала она, – я никогда не видела, как цветет персик. Наверное, то, что ты написала, действительно, похоже на персиковый сад, но…

– Что?

Мне хотелось услышать от нее то, что я сама не могла выразить словами. Но в то же время другая моя половина желала, чтобы мама одобрила работу, и на этом бы закончились все трудности, связанные с несчастным персиком, который в наших краях не цветет.

– Понимаешь… Тут все как на фотографии… Очень хорошей фотографии. Может, я ошибаюсь, ты уж извини.

– Нет, ты права. Я и сама это чувствую.

Мамины слова меня, конечно же, задели, и я начала все заново.

Помню, как-то пришла к тете Тане утром. Мне открыла соседка. В квартире пахло воском и ладаном. У меня дрогнуло сердце. Соседка шепнула, что у больной священник, она исповедуется и причащается. Я отпустила соседку и уселась в кресло возле книжного шкафа. За стеклом стояли альбомы по искусству. Я видела их тысячу раз, но сегодня вид глянцевых суперобложек меня расстроил: рядом с такими книгами, полными репродукций произведений великих мастеров, особенно чувствуешь свою бездарность, неспособность написать простое персиковое дерево. Стыд и позор!

Из-за двери доносились голоса – чуть громче молитва священника, чуть тише – тети Тани. Наконец священник в епитрахили, с дароносицей в красной бархатной сумочке на груди вышел от крестной и поздоровался со мной.

– Слава Богу, причастилась, – коротко сказал он.

Проводив священника, я поставила чайник на плиту и вошла в комнату тети Тани. Она лежала улыбчивая и спокойная.

– С причастием, крестная, – сказала я и, поцеловав ее в щеку, присела на край постели. – Ну, как ты?

– Хорошо, Маринушка, – ответила она. – Все в порядке.

Возле изголовья кровати, на покрытом салфеткой журнальном столике, среди пузырьков и ватных тампонов лежала открытая коробка трамала, из которой выкатилось несколько ампул, и тут же, на уголке, примостились молитвослов и сборник стихов Цветаевой.

Тетя Таня заметила мой взгляд и сказала:

– Вот, видишь, стихи читаю.

Я смотрела на ампулы с наркотиком и чувствовала, как к горлу подкатывает комок. Тихим голосом, проникновенно, как только она умела, тетя Таня прочла:

 
Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь
Наддверный…
 

Я схватила ее за руку.

– Что ты, теть Тань?!

Рука была сухая и горячая.

– Это же Цветаева, глупышка! Ну, что ты?.. Цветаева… Марина-малина.

Она погладила мою руку и отвернулась.

В тот день она ничего не спросила о картине, и я про себя решила закончить ее как можно скорее.

Но решить это одно, а сделать – другое. По-прежнему у меня ничего толкового не получалось. Я попробовала даже мифологический сюжет. Сделала такую почеркушку: бог долголетия у даосов – кажется, его зовут Шоу-Син – выходит из плода персика. Это было совсем уж от бессилия и никакого отношения к цветущему персиковому саду не имело.

Картина стала мучить меня. Я пропустила несколько занятий в училище и не встречалась с Толей, ссылаясь на нездоровье. Снова и снова рисовала я персиковый сад. Невысокие деревья, зеленая трава, бело-розовые цветы – и во всем этом не было жизни. Появился в картине путник-монах, идущий с посохом вдоль ручья, но и он казался мне здесь фигурой надуманной. Наконец я поняла, что ничего уже не могу добавить к написанному, и понесла картину тете Тане.

Стоял октябрь. В том году он выдался сухим и солнечным. В маленькой комнате, где лежала тетя Таня, было много света. Крестная всегда отличалась любовью к чистоте и порядку. Даже на зеркале не отыскать было пылинки. И только устоявшийся запах лекарств да коробки фентанила и морфина на столике у изголовья кровати выдавали, что здесь уже давно находится больной человек. Теперь я уже видела, как быстро сдает тетя Таня. Ее трудно было узнать, только глаза остались прежние – голубыми озерцами они светились на исхудавшем желтом лице.

Мы поцеловались. Тонкий, едва уловимый аромат «Лайт блю», духов из любимой ею серии «Дольче Габбана», несколько успокоил меня. Человек, который следит за собой, умирать не собирается.

– Вот, теть Тань, персиковый сад. – Я развернула картину и поставила ее у спинки кровати. – Извини, уж как сумела.

Она приподнялась на подушках.

– Нет, Мариша, поставь так, чтобы свет из окна падал, – слабым голосом сказала крестная.

Я перенесла картину на туалетный столик и прислонила к большому овальному зеркалу в ореховой раме, перед которым мы так часто сидели с тетей Таней и приводили, говоря ее словами, свои рожицы в порядок. Совсем недавно это было и в то же время, казалось, в какой-то другой, далекой жизни.

– Так видно? – спросила я, чувствуя себя отличником, не выполнившим в кои веки домашнего задания.

– Хорошо. Так хорошо.

Мы обе замолчали. Я смотрела в окно, за которым стоял уже весь облетевший пирамидальный тополь. Картину мне видеть не хотелось.

– Ты иди, девочка, – сказала тетя Таня. – Иди, а я… поброжу по персиковому саду. Ладно? А потом заглянешь ко мне, и я расскажу тебе о своих впечатлениях. Иди-иди, у тебя много дел… Да, еще скажи, чтобы мама зашла.

У двери я оглянулась. Тетя Таня, не отрываясь, смотрела на мою несчастную мазню. В солнечном луче, протянувшемся через всю комнату, плавали пылинки…

Ничего мне не рассказала тетя Таня, потому что ночью она умерла.

Мы с мамой по очереди читали Псалтирь у ее гроба. А в гробу лежала маленькая исхудавшая женщина в белом платочке и с бумажным венчиком на лбу – совсем не тетя Таня. Потом были похороны – отпевание в церкви, затем кладбище, желтый бугорок земли и цветы у подножия деревянного креста. Пошел дождь, и мы все выпачкались в глине.

Я не плакала. Мама плакала, а я не уронила ни слезинки. Почему? Не знаю. Что-то будто замерло во мне, и я стала бесчувственной, как столб.

А потом прочли завещание. Тетя Таня все оставила мне: квартиру, свои сбережения, даже дом где-то в глухой деревне, куда она и не ездила никогда.

Вот такая история.

Максим взял мою руку, погладил пальцы.

– А картина? – спросил он.

– Картина? Висит на стене в моей комнате, рядом с портретом тети Тани, который я написала пастелью, когда училась на третьем курсе.

– Я не помню, – сказал Максим, морща лоб.

– Это в квартире моей мамы, в другом городе… Нам, пожалуй, пора?

Максим посмотрел на часы и кивнул. Мы встали и пошли к выходу.

– Дохаждате още, ние се радваме на гости! – сказал на прощание белозубый болгарин-бармен, и я без перевода поняла, что он приглашает нас заходить еще.

Я помахала ему рукой.

Солнце клонилось к закату. Там, куда мы направлялись (в Нестинарах), наверное, уже полыхает костер, на углях которого чуть позже, когда стемнеет, начнут плясать знаменитые на весь мир нести-нары – босые, смуглокожие, похожие на цыган болгары. А потом все посетители ресторана возьмутся за руки и пойдут вокруг затухающего костра под звездным небом, и оркестр ударит народную «Вай, дудула».

На душе после рассказа Максиму стало спокойно, будто после исповеди, – такое чувство, словно солнце светит сквозь дождевые струи. Грибной дождик. Давно я не была на исповеди, вернусь из Болгарии, обязательно схожу.

Я взяла Максима под руку и оглянулась на цветущие персиковые сады на васильковом фоне моря. Я обязательно нарисую их теперь. Для тети Тани.