Текст книги "Персиковый сад (сборник)"

Память смертная

Он, взглянув, сказал: вижу проходящих людей, как деревья (Мк. 8: 24).

I

Было зябко от свежего ветра, налетавшего с реки. Они стояли на откосе, и у мужчины все гасла сигарета. Он опять прикуривал ее, пряча огонек спички в ладонях, а женщина задумчиво глядела на стрелку, туда, где мутно-желтая Ока сливалась с аметистово-синей Волгой.

Мужчина поднял воротник плаща, проследил за взглядом женщины. Он увидел, как внизу над водой кружат чайки, а вдоль берега торопится куда-то, зарываясь в волну, неуклюжий тупоносый буксирчик. Возле центрального причала разворачивался огромный четырехпалубный теплоход, и ветер приносил звуки «Прощания славянки».

«Хорошо бы вот на таком по Волге, – подумал мужчина. – Да, хорошо бы! Жигули, Астрахань… Этюдник прихватить…»

Под горой прозвонил трамвай, и тут же, словно отзываясь, раздался густой гудок какого-то мощного механизма в порту.

– Пора идти, – сказал мужчина, обнимая спутницу за плечи.

– Пойдем.

Они стали спускаться вдоль кремлевской стены к речному вокзалу. Молчали. Каждый думал о своем.

– Когда князь Георгий заложил город, – наконец сказала она, беря мужчину под руку, – здесь было пусто.

– Ну да. – Он понизил голос и округлил глаза. – Только летали дятлы и рыскали в дебрях дикие звери. Дружина великого князя взялась за благоустройство территории. Первым делом люди прогнали зверей…

– Жалко.

– Кого, людей или зверей?

– И тех и других.

– Ну, людей-то чего жалеть?

– А кто их пожалеет? Сами себя наказываем, сами себя и жалеем.

– Жалеть надо природу, она беззащитна.

– Это еще как сказать! Природа себя защищает, только по-своему. Человек, может быть, самый беззащитный.

– Вон как! От кого ж ему защищаться?

– От самого себя.

– Да-а, договорились! – засмеялась женщина. – Смотри! – кивнула она в сторону Волги.

За рекой небо было совсем светлым, почти белесым. Там, на горизонте, застыли цепью жемчужно-розовые облака над полосой далекого леса.

– Вот почему человека жалко, – сказала женщина.

– Почему?

– Потому что все вокруг него вечно, а он приходит и уходит, так и не поняв смысла жизни и творящейся красоты…

– Такие мысли могут прийти только на откосе!

– Конечно. Не на кухне же они ко мне придут!

Они вышли на набережную. Ветер гонял по асфальту пока еще редкие сухие листья, и они гремели, будто жестяные. Купив билеты в здании вокзала, мужчина и женщина скорым шагом направились к маленькой пристани в самом конце пирса.

«Омик» уже готовился к отплытию. В салоне было пусто, играла музыка. Они сели у окна друг против друга.

– Ну вот, – сказала женщина, откидываясь на спинку обитого нитрокожей сиденья, – через полчаса увидим стариков.

Мужчина кивнул.

– Я только боюсь, они совсем больные.

– Вот и проведаем.

– Да… – Он помолчал. – А если они нас не узнают?

– Узнают, – уверенно сказала женщина. – Узнают, вот увидишь.

Он пожал плечами.

– В общем, дело не в этом…

– А в чем?

Но мужчина не ответил.

Мимо окон поплыла пристань. Было ощущение, что это она движется, а пароход стоит. Это ощущение мужчина помнил с детства.

II

Идея навестить стариков принадлежала женщине. Во всяком случае, вслух предложение высказала именно она. Он согласно кивнул, хотя ехать не хотел, что-то мешало ему, вызывало неприятное чувство, будто его заставляли прилюдно рассказать о чем-то сокровенном.

Мужчина знал стариков давно. Когда-то он часто останавливался у них, жил неделями, ездил с хозяином на рыбалку, ходил в лес.

Со стариком его свел случай. Он тогда впервые приехал в эти места с друзьями «на шабашку» – подрядились расписывать новый сельский клуб. Как-то раз он собрался на выходной съездить в город и ждал на пристани «Метеор». Народу было немного. Он стоял у борта дебаркадера, опершись на перила, глядел на воду. Рядом бегала девчонка лет пяти, с большим бантом на голове, а ее мать время от времени покрикивала на нее, призывая к осторожности.

Призывы такие обычно успокаивают родителей, но совершенно не действуют на детей. Так было и на этот раз: в конце концов непоседа упала в воду, и он, не успев опомниться, прыгнул за борт следом за ней. Помог огромный бант, который яркой бабочкой мелькнул перед глазами. Он схватил девочку за платье и вытащил на поверхность. С пристани к ним уже тянулись десятки рук, кто-то бросил в воду спасательный круг, на котором черным было выведено: «Дебаркадер № 1428».

Потом он стоял мокрый на пристани, слушал и не слышал, что говорила ему мать девчушки, прижимающая дочку к груди. «А дальше что? – думал он, глядя на показавшийся в заливе «Метеор». – Не поеду же я в таком виде…» И тут его тряхнули за плечо. Он оглянулся. Перед ним стоял старик, матрос дебаркадера с обветренным лицом, на котором выделялись ястребиный, перебитый посередине нос и неожиданно синие, молодые глаза.

– Пойдем ко мне в кубрик, парень, – сказал он.

В тесной каморке он разделся, выжал одежду и развесил ее перед электрокамином. Старик дал ему тельняшку и широкие брюки. Он надел все это, и матрос удовлетворенно крякнул.

– Добро! – сказал он и протянул сигареты: – На, кури.

Оба закурили.

– Скорый ты парень, однако, – одобрительно усмехнулся матрос.

– Да я как-то и подумать не успел.

– Верно. В таких делах не думают. Некогда.

– Ну да.

Старик разлил в стаканы чай из термоса:

– Пей.

– Спасибо.

– Кто твой отец? – Старик с шумом втянул губами кипяток.

– Он умер. Был инвалидом войны.

– Так, – сказал старик и замолчал.

– Смогу я сегодня уехать? – спросил он у старика.

– Сегодня нет, последнего рейса не будет. Завтра уедешь. Пойдем ко мне, старуха моя щами нас накормит.

– Неудобно как-то…

– А чего неудобного? Пойдем.

– Ладно.

Так завязалась их дружба.

Жили старики одни, детей у них не было, поэтому, может быть, они так и привязались к нему, радовались его приезду, старались повкуснее накормить, помягче уложить. И он радовался встрече с ними. Ему нравилась эта тихая деревня на берегу Волги, нравились рассказы стариков о прежней жизни, суждения их о жизни сегодняшней и прогнозы на будущее, которые отличались какой-то ясностью и простотой. Он чувствовал, что именно этого не хватало ему в городе в общении с друзьями. Нередко они спорили со стариком, который искренне не признавал профессии художника.

– Что это такое? – разводил руками старик. – Для души, оно понятно. Знавал я в детстве дьяконицу одну, тут у нас жила, тоже все рисовала, красиво так… Так ведь баба, ясное дело, мечтание от нечего делать, а мужику ремесло знать надо. Чтобы руками, понимаешь?

– Так я руками и рисую, – отшучивался он.

– И рисуй себе, сколь хошь, для забавы. А вот, скажем, чем ты семью кормить станешь?

– Да ведь нету у меня семьи.

– Нет – так будет!

– Ну, это в необозримом будущем!

– Э-э, как знать.

– Ладно. За картины, между прочим, немалые деньги платят.

– Рассказывай! – хмыкнул старик.

– Серьезно.

– И у тебя их покупают?

Он смутился.

– У меня пока не покупают. Да я и не хочу…

– Вот видишь! – довольно усмехнулся старик.

– Так я еще и технолог на заводе.

– Это другое дело, – посерьезнел старик. – Это совсем другое дело.

– Почему? Для меня то, чем я на заводе занимаюсь, не главное, там служба. Главное то, что я рисую.

– А-а, – отмахивался старик, – ну его к лешему. Пойдем-ка лучше переметы поглядим.

– Вот-вот, – ворчала беззлобно старуха. – А то пристал к человеку. Чай, он молодой, ему виднее, как жизнь свою ладить.

Жена у старика была маленькая, тихая, вся так и светилась добротой. Она с утра до вечера хлопотала по хозяйству: варила, стирала, копалась в огороде, провожала и встречала козу, доила ее, а подоив, приносила гостю парного молока в глиняной кружке с отбитой ручкой.

– На-ка, милок, выпей, – говорила она тихим голосом, останавливаясь у него за спиной и, пока он пил, смотрела на этюдник.

– Нравится ли, бабушка? – спрашивал он, кивая на очередной картон, укрепленный на этюднике.

Старуха смущалась, махала маленькой ладошкой.

– Да я, милок, не понимаю ничего! Что я скажу?

И только один раз она попыталась как-то выразить свое отношение к нарисованному. Это когда он накидал углем старикову собаку – Верного. Верный лежал, положив голову на вытянутые лапы. Старуха долго разглядывала набросок, потом сказала:

– Ишь, Верный-то! Как живой…

Он молчал, чувствуя, что старуху рисунок задел, и боясь спугнуть ее желание высказаться. Но она добавила только:

– Да-а, старый стал пес, – и больше не вымолвила ни слова.

Чем-то неуловимым старуха походила на его давно умершую бабушку, которая воспитывала его до двенадцати лет и воспоминание о которой всегда причиняло ему неясную боль, будто сделал он что-то не так, а что именно, понять не мог.

Он никогда не писал самих стариков. Эта мысль ему даже в голову не приходила.

Годы шли, а старики оставались такими, какими были всегда, точно время протекало мимо них. Так ему, по крайней мере, казалось. Наступил день, когда он приехал к ним с девушкой, будущей своей женой, и радости стариков не было предела. Они не знали, куда усадить гостью, как накормить. Старик немного смущался, все кашлял в кулак и пытался улизнуть на реку, но, понятное дело, в этот приезд рыбалки у них не получилось.

Когда провожали молодых, старик шепнул:

– Говорил я тебе, что семья будет?

– Так я еще не женился, – ответил он.

– Скоро женишься.

– Уж так и скоро?

– А то! Просто так к нам не привез бы…

А старуха возле пристани всплакнула даже и сказала тихо:

– Вы уж нас не забывайте, приезжайте почаще…

И они не забывали, ездили к старикам едва ли не каждым летом. Друзья, провожая их, шутили: «Опять к своим Филемону и Бавкиде отправились!» И все смеялись. А когда родилась и чуть-чуть подросла дочка, повезли и ее в деревню. И опять старики радостно суетились, бережно заботились о девочке, надарили ей кучу подарков, в том числе чучело большого зеленого дятла, которое старик набил сам. Чучело малышке очень понравилось, она увезла его с собой в город и упросила отца повесить на стену над своей кроваткой.

Несколько лет кряду они не могли выбраться в деревню, хотя исправно получали от стариков письма, и письма эти всегда заканчивались приглашением погостить. А на этот раз писем долго не было, и они поехали узнать, не случилось ли чего.

III

Оказалось – случилось. Дом стариков встретил их закрытыми ставнями на окнах и тяжелым замком на двери.

– Та-ак! – сказал он и зачем-то подергал замок. Замок был старинной работы, литой.

В это время появилась, как из-под земли выросла, соседка, которая сразу узнала их и, поздоровавшись, стала рассказывать. Зимой старики стали совсем плохи, ухаживать за ними было некому, и местная власть решила отправить обоих в дом престарелых, взяв все хлопоты по оформлению путевок на себя.

– Вот так и было, милые, – вздохнула соседка. – Бабка-то, как услыхала про дом престарелых, так и сникла вся, но ехать согласилась без упрямства. А старик – тот обиделся даже. Сама слыхала, как они с председателем сельсовета разговаривали. Председатель говорит: «Поехали», а старик ни в какую. Председатель говорит, там, дескать, уход и все такое прочее, а старик отвечает: «Не нужен мне ваш уход». Уперся, и все тут. Председатель у нас мужик неплохой, душевный, а и у него ведь нервы. «Нате, пожалуйста, – говорит, – что же мне с вами делать?» – «А ничего, – отвечает старик. – Иди своими делами занимайся, а мы тут сами как-нибудь смерти дождемся, без помощников». Председатель только руками развел. А что поделаешь? Ушел.

– Так как же увезли-то их? – спросила дрогнувшим голосом жена. Муж молчал, чувствуя, как к горлу подкатывает комок.

– А обманом, милая, увезли. Обманом.

– Как это – обманом?

– Очень даже просто. Я сама этот обман и выдумала.

– Вы?

– Я, – с готовностью сказала соседка. – Я самолично. А что, гляжу, дело плохо, ходить за старыми некому, ну я возьми да и шепни председателю словечко. Взяли, выходит, с ним грех на душу. А и правильно, смекаю, так-то лучше получилось.

– Что же это за обман? – выдавил он наконец из себя несколько слов, проглотив тугой комок, застрявший в горле.

Соседка поглядела на мужчину, поправила косынку на голове и продолжала:

– Ну вот, пришел опять председатель. «Дорогие старики, – говорит, – давайте-ка я вас на лечение в госпиталь отвезу. Побудете там, здоровье поправите, а там, Бог даст, вернетесь». Старик подумал-подумал и отвечает, что, мол, в госпиталь можно. Так и поехали…

– А как же потом?

– Потом? – Соседка поскучнела. – Догадался старик обо всем, конечно. А может, и сразу понял, только из гордости виду не подал: не в дом престарелых еду, дескать, а в госпиталь! Он такой был, старик-то… Даты, чай, сам знаешь! Ну, догадался он али знал, не в том суть. Я ведь сама с ними отправилась в машине-то: помочь там и все такое. Так что все своими глазами вот как есть видала: старуха в слезы, а старик молчит, сопит только да нос свой перебитый трет, а потом сказал, ровно отрезал: не реви, мол, чего реветь-то, и тут люди живут, поглядим… А чего уж глядеть? Ой, не дай Бог!

Соседка смахнула со щеки выкатившуюся из глаза слезинку и продолжала:

– Плохи, плохи, милые, они стали! Совсем старые, ему, почитай, годов восемьдесят с лишком. Да и ей…

– Надо съездить к ним! – перебила взволнованно женщина.

– Ох, милая, правильное твое слово, – поддержала соседка, – съездите-ка, проведайте стариков. То-то уж рады они будут.

– Да-да, обязательно съездим, – ответила женщина и посмотрела на мужа.

Он молчал. Все так, конечно. Он был согласен с женой. Но согласился он с нею умом, а не сердцем. Потому что сердце его замерло, и мужчина знал, что потребуется время, прежде чем оно даст ответ.

IV

Соседка отдала им ключ от дома стариков.

– Живите пока, – сказала она. – Чего дому пустовать.

И они стали жить. Женщина не напоминала ему о поездке, и он молчал, думая про себя свою думу. Навели в доме и вокруг него порядок – все вымыли, выскребли, даже печь слегка протопили, чтобы выгнать из помещения нежилой дух. Он выкосил траву, буйно разросшуюся возле дома, спилил в саду сухие мертвые ветви на вишнях и яблонях и, собрав их и весь хлам в огромную кучу, вывез в четыре захода на тачке в овраг за деревню, где была устроена свалка.

Эти занятия отвлекали его от тяжелых мыслей. Женщина помогала ему во всем, готовила обеды, собирала с кустов ягоды. Рядом вертелась дочь, которой очень нравилось жить в деревне, она загорела и даже поправилась.

– Порядок – это хорошо, – рассудительно говорила часто забегавшая к ним соседка. – Дом без мужских рук в негодность приходит. Оно и понятно. А может, купите дом-то, не то пропадет совсем, как уедете?

– Да как же мы его купим при живых хозяевах? – отговаривался он. – И ни к чему нам.

Соседка махнула рукой.

– Чего уж!.. А огородом пользуйтесь. На здоровье. Я посадила весной, чтоб земле не пустовать, так вы, чего выросло, ешьте, не жалейте.

Август выдался солнечным и жарким. Над Волгой тянулись по небу легкие облака, ни разу так и не собравшиеся в дождевую тучу. Наливались яблоки. Девочка уже вовсю хрустела сизобоким анисом.

Проходили дни, а мужчина все не мог решиться на поездку в дом престарелых. Будто ждал чего-то, а чего, и сам не знал. Угольком тлело в душе неясное чувство вины. Чувство не было новым для него, он знал эту тягучую тоску, которая возникала порой, обжигая сердце, и связана была с памятью о бабушке.

Однажды ночью он долго не мог уснуть. Комнату заливали потоки лунного света. Он лежал, глядел в потолок, по которому скользили бесформенные тени от яблонь, и вспоминал, мучая себя, тот случай с крестиком. И были эти воспоминания отчетливо-ясны и пронзительно-тягостны. А ведь он не знал за собой никакой вины! Почему же тогда так больно было думать про пластмассовый тот крестик? Почему?

…Ему было шестнадцать лет, и он уезжал учиться в город, в техникум. Бабушке очень не хотелось отпускать его, да как удержишь?

– И чего? – говорила она. – Зачем он тебе, этот самый техникум?

– Бабуль, ты ничего не понимаешь! – отвечал он с нетерпением.

– Вот тебе на! Жизнь прожила, а ума, значит, не нажила?

– Да нет, я не про то. Я же учиться еду!

– И что же ты делать станешь, когда выучишься?

– На завод пойду работать.

– Так у нас в деревне заводов-то нету.

– Ясное дело, заводы – в городе.

– В городе, стало быть, жить будешь?

– А то в деревне! Чего тут делать-то?

Бабушка посмотрела на него, и в глазах у нее он увидел горечь.

– Я и тебя в город заберу, – сказал он.

– Прости, Господи, молодо-зелено! – Бабушка перекрестилась на божницу.

– А Бога, бабуль, нету, – сказал он, сердясь, что его не понимают, и еще за ту горечь, которую заметил в глазах бабушки. Он чувствовал к ней жалость, нежность, но показать этого не мог и потому злился.

– Это для тебя сейчас Его нету, – непонятно ответила бабушка. – Поживи-ка сначала… – И добавила тихо: – Никогда не говори так, мальчик, промолчи лучше.

Он лег спать и слышал сквозь наплывающий сон, как бабушка шепчет за перегородкой молитвы.

Много позже в городе он случайно нащупал за подкладкой пиджака какой-то посторонний предмет. Подумал, что туда завалилась монетка из кармана, сжал пальцы и почувствовал, как что-то хрупнуло. Из любопытства он вспорол краешек подкладки и вытащил из-под нее… сломанный надвое нательный крестик. Маленький крестик из пластмассы.

Нетрудно было догадаться, что крестик зашила в пиджак бабушка. Но лишь спустя годы подумал он, что, быть может, тот пластмассовый, давно потерянный бабушкин крестик хранит его от беды и по сей день – благословение родного человека, которого нет уже среди живых. Не тогда ли, когда пришло это понимание, и возникло впервые чувство вины, обжигающее сердце и томящее своей необъяснимостью?

И вот снова то же самое томление, но усиленное и не отпускающее. Он старался не думать о стариках, с утра бродил с этюдником по окрестностям, но работа не клеилась. Он пытался писать волжскую излучину, тихие плесы, заросшие ольхой овраги, лесные тропинки, ведь об этом он мечтал в городе, но той ожидаемой и испытанной раньше гармонии теперь не возникало в душе. Спустя несколько дней он отправился в заветное место, куда в прежние приезды к старикам ходил очень часто.

Место это называлось Двенадцатый Ключ и представляло собой пологий спуск к Волге, где на самом берегу, наклонившись к воде, стоял старый-престарый вяз. Из-под корней вяза выбивался веселый светлый родничок – двенадцатый, если считать от Святого колодца, что находился в недальнем селе.

Как хорошо здесь работалось когда-то! Он почти физически ощущал, как затягивались в душе язвы, разъеденные городом и появившиеся не от мускульной или умственной работы, а от бесплодной моральной усталости, копившейся по капле из вечной суеты, из пустых разговоров на религиозно-философские темы, которые без конца велись на кухнях и в мастерских его друзей-художников. Они иссушали мозг, рождали усталость и апатию.

Здесь наедине с природой он отдыхал. Редкие споры со стариками совсем не походили на те никчемные дискуссии. Первые раздражали, вторые успокаивали, принося ясность и покой, потому что речь шла о простых вещах. Только раз он завел со стариком разговор о Боге, заметив, что старик не ходит в церковь, хотя в доме иконы имелись, и немало. Но старик с явной неохотой ответил:

– Что об этом толковать? Разве Богу надо, чтобы мы болтовней занимались? Ему молиться нужно, коли веришь…

– Сейчас многие говорят, что верят.

– Врут, – сказал, как отрубил, старик.

– Почему?

– А потому что одни слова это. С верой родиться надо. А так… Добро, если дети нынешних говорунов будут верить. А то дети их детей.

– Они в этом не виноваты.

– Я их и не виню. А только ни к чему языком трепать о том, чего не знаешь. Я так думаю: делай дело, что тебе в жизни назначено, и вся наука…

Все не так стало теперь. Будто ушло из жизни что-то важное. Вспомнить бы – что?

Даже возле Двенадцатого Ключа не удалось ему обрести желанного равновесия. Он бросал кисть, курил, разглядывая узорчатые листья вяза или ползущего по морщинистому стволу муравья, слушал воркотню родника. Раздевшись, бросался в воду, заплывал далеко от берега, добиваясь усталости в мышцах – нет, нет душе покоя!

Работа шла вяло, ни один из этюдов не грел сердце. Он рвал картон равнодушно, без сожаления. Оставил лишь один пейзаж. Опушка леса. Солнце опустилось за верхушки деревьев, последние лучи пробиваются сквозь листву и как бы высвечивают лесную просеку и небольшую полянку, поросшую березками-подростками.

Была в этом незатейливом пейзаже августовского вечера какая-то умиротворенность и светлая печаль, которую сразу почувствовала и женщина.

– Сердце щемит, – сказала она.

– Почему? – спросил он, удивляясь, как точно она угадала его состояние.

– Не знаю… Может, потому, что здесь нет человека.

– Я и не хотел, чтобы тут был человек.

– Правильно, ты не хотел. Но он, я так чувствую, должен быть. А его нет. Оттого и печаль…

Он ценил ее мнение. Обычно жена довольно сдержанно отзывалась о его работах, даже о тех, которые хвалили товарищи, или о тех, что упоминались в газетных репортажах с выставок в картинной галерее.

– Мне кажется, – продолжала она задумчиво, вглядываясь в пейзаж, – будто я уже видела полянку эту, березы… Давным-давно, когда была маленькой девочкой… Может, это меня там не хватает? Была когда-то и ушла…

У него дрогнуло сердце.

– Тут, знаешь, еще поработать надо, – сказал он и, подхватив со скамейки ведра, пошел на колодец за водой. Продолжать разговор не хотелось. Достаточно было той сердечной амплитуды, когда на малое мгновение его отпустила тоска. И за то спасибо.

Дорогой он думал еще какое-то время о пейзаже, потом неожиданно вспомнился «Спаситель» – картина, написанная им с год назад: крупным планом лик Христа над желтой безжизненной пустыней. Сколько разговоров тогда было! Он показал холст друзьям, и целый вечер в мастерской не прекращались дебаты, подогреваемые портвейном. Говорили о влиянии Сальвадора Дали, о традициях и новаторстве в искусстве вообще и в изображении Христа в частности. Его Иисус был традиционен, и он доказывал, что здесь канон нарушать нельзя, что Спас потому и есть Не-ру-ко-твор-ный – каким запечатлел Он Свой лик на полотне царского посланца, таким и должен изображаться всегда. И вообще, главное в его работе не образ Христа, не изображение Спасителя, а идея…

Они доспорились до того, что картина ему самому разонравилась. Он согласился с мнением о вторичности в раскрытии темы, накрыл холст прямо на подрамнике белой тканью и задвинул в угол, где стояли заготовки для рам и батарея пустых бутылок, одетых толстым слоем пыли.

…Колодезный журавль яростно скрипел, из глубины тянуло холодом и сыростью, тяжелая двухведерная бадья сплескивала при подъеме воду. Он наполнил ведра, напился через край осклизлой бадьи ледяной воды, замочив при этом рубаху на груди, и, когда направился назад к дому, почувствовал готовность. Это пришло неожиданно, откуда-то изнутри.

– Завтра поедем к старикам, – сказал он жене.

– Поедем, – просто ответила она и посмотрела на него долгим взглядом.

Они оставили дочку под присмотром соседки и первым утренним «Метеором» отправились в город.