Текст книги "Персиковый сад (сборник)"

V

Дом престарелых стоял на окраине города. Это был комплекс из трех пятиэтажных зданий, расположенных покоем в окружении огромных тополей. Мужчина и женщина прошли по выложенной плитами дорожке к центральному корпусу.

На широком крыльце с пандусом по правую сторону стояло несколько окрашенных ярко-голубой краской скамеек, на которых сидели жильцы дома – старики и старушки. Чем-то это напоминало школьный двор: старики сидели отдельно и более свободно, курили, а старушки – все, как одна, в белых платочках – держались чинно, говорили, наклонив головы друг к дружке, будто заговорщицы.

Тоскливое чувство охватило мужчину при виде этих аккуратных стариков. Словно они были не настоящие, а выставленные напоказ: вот, мол, живы и здоровы. Подчеркнутая чистота и атмосфера школьного двора, только как бы с противоположным знаком – без шума, без смеха, без толкотни – усиливали впечатление. Он старался не думать об этом, а глаза непроизвольно искали среди сидящих знакомые черты, но лица все были чужие.

Старики и старухи дружно, как по команде, повернули головы в сторону гостей и, пока те подходили к крыльцу, поднимались по ступенькам, шли к стеклянным дверям, не спускали с них глаз, так что мужчина и женщина почувствовали смущение, будто разглядывали их не несчастные старики, а строгие учителя. Первой пришла в себя женщина.

– Здравствуйте, люди добрые! – сказала она, и мужчина пробормотал вслед за ней что-то невнятное.

И все старики заулыбались, закивали, стали здороваться.

– А вы, позвольте узнать, к кому? – спросила одна из старушек.

– Мы… Мы, бабушка, к Суриным, – ответила женщина и улыбнулась. На скамейках стали переглядываться.

– Весной сюда поступили, – добавил мужчина.

– А-а, – сказала все та же бойкая старушка, – к Суриным, тогда понятно…

– Вы их знаете? – спросила женщина.

– Как же, как же… Вы к дежурной сестре пройдите. Выходной сегодня, никого другого не найти. А дежурная тут, в корпусе. Как войдете, направо ее кабинет и будет.

И снова все сидящие на скамейках согласно закивали.

– Спасибо, – сказал мужчина. – Спасибо, найдем.

– Да-да, сестру спросите, – проговорила им вслед старушка и добавила вопросительно: – Вы, чай, не детки ихние будете?

Мужчина оглянулся:

– Нет, не детки, что вы!

– А то я гляжу, ровно не похожи с лица-то…

Стеклянная дверь закрылась за ними и отсекла конец фразы.

В вестибюле все сияло чистотой, во всем чувствовался порядок. Пахло свежей масляной краской.

– Как в пионерском лагере, – сказала женщина.

– Скорее, как в казарме, – ответил мужчина.

– Ну а что ты ожидал увидеть? Домашний уют?

– Да нет, какой там уют – общежитие! А все-таки… – Он поморщился: к краске примешивался еще запах кухни, ветхой одежды, лекарств, тот запах, что в большинстве случаев сопровождает старость.

Дежурную сестру они нашли быстро. Это была молодая еще женщина, с обесцвеченными перекисью волосами и тонкими, выщипанными в ниточку бровями. На лице ее выделялись губы, ярко-красные, даже, точнее сказать, кроваво-красные. При взгляде на эти губы мужчину опять на короткий миг охватило чувство острой пронзительной тоски. Дежурная сидела в крошечном кабинете за письменным столом спиной к окну, за которым виднелись желтые кроны тополей и синий лоскут неба.

– К Суриным? – переспросила она и стала перекладывать на столе толстые журналы для записей.

– Да, – ответил мужчина, глядя на ее красные губы. – Весной к вам поступили – муж и жена…

– Я знаю, – перебила его дежурная. – Только… э-э… вы кто им будете?

– Мы? Да так, – смешался он, – знакомые. Вот, решили заехать.

– Да-да, вы, видимо, не знали… Извините, но они… умерли.

– Как – умерли? – произнес он шепотом, чувствуя, что сердце на мгновение замерло, а потом заколотилось часто и громко и почему-то еще спросил: – Оба?

Дежурная подняла на него глаза.

– Ну да, оба. – Она стала листать один из журналов. – Вот, Сурины, поступили в апреле… 305-я комната, состояние тяжелое… Они были под присмотром врачей, вы не думайте, у нас тут…

– Я не думаю, – перебил теперь он дежурную и замолчал в ожидании.

– Двадцать пятого июня умер старик, – сказала сестра, уже не глядя в журнал. – У него рак желудка был. А двадцать шестого – старуха. Причина болезни не указана, вероятно от старости, сами понимаете. Заболеваний у нее никаких не обнаружили.

– Понятно, – глухо сказал он.

– Извините, – вмешалась молчавшая до сих пор женщина, – а как же дома у них не знают?

– Видите ли, мы сообщаем о смерти родственникам, а у Суриных родственников не было. Во всяком случае, в документах не указано. Их же сельсовет к нам оформил. А туда мы вообще-то сообщили. – Дежурная открыла другой журнал и стала водить по странице указательным пальцем с длинным красным ногтем. – Да, сообщили, вот и запись имеется.

Все замолчали.

– А где же их похоронили? – тихо спросила женщина.

– Здесь. Здесь и похоронили, – с готовностью ответила сестра. – У нас свое кладбище есть. Контингент сами видите… Смерть не редкость. Да. У кого родные имеются – забирают, у кого нет – хороним сами. Все как следует, у нас тут порядок.

– Да, порядок, – сказал мужчина, думая о другом.

Сестра поджала губы:

– Что вы хотите этим сказать?

– Ничего. Порядок, говорю.

– Мы бы хотели сходить на могилу, – сказала женщина.

– Сходите. Тут рядом. Как выйдете из корпуса, повернете налево, увидите березовую рощу – это там.

Дежурная встала, чтобы проводить посетителей до дверей. На крыльце жильцы печального дома, пахнущего масляной краской и смертью, опять встретили их пристальными взглядами. И уже когда они сошли с крыльца, бойкая старушка поспешила за ними.

– Погодьте-ка, – окликнула она их. – Вы ведь, чай, на могилку?

– Да, на могилку, – отозвалась женщина.

– Ну так, если позволите, я вас провожу. Я знаю, где могилка-то, что вам нужна.

Она засеменила впереди, оглядываясь и говоря без умолку о жизни стариков в доме престарелых.

– Они, милые мои, скучали тут. Ну а как не скучать? Все попервоначалу скучают. И со мной такое было, а после ничего, пообвыкла. Жить-то ведь надо, а? Вот. Да и уж прямо сказать, больно плохи были. Она, сердешная, еще выходила, помню, из комнаты, по коридору, бывало, идет в умывальник, за стенку держится, как слепая.

А он и не выходил даже, все лежал. Померли оба, Царство им Небесное, можно сказать, в одночасье. Видать, дружно жили?

– Да, дружно, – коротко ответил мужчина, вспоминая отношения стариков друг к другу. – Пожалуй, что дружно.

– Ну вот, оно и понятно, – охотно откликнулась старушка. – А вот и погост наш, – закончила она, пропуская мужчину и женщину вперед. – Тут, значит, всем нам лежать в скором времени…

Они отыскали среди холмиков с крестами нужную могилку. На ней действительно была аккуратная табличка, прибитая к кресту, с указанием фамилии, имен, отчеств и дат жизни стариков.

– Вот они где, родимые, успокоились! – со слезой в голосе сказала старушка и перекрестилась. Потом она зачем-то поправила сухие цветы возле креста и неожиданно быстро заторопилась назад. – Вы уж тут сами, а я пойду.

Женщина взяла ее за руку, погладила ласково запястье.

– Спасибо вам!

– Что вы, что вы! – испуганно отдернула руку старушка. – Бог спасет. – Она смахнула со щеки неожиданно выкатившуюся слезинку и прибавила: – Тяжко без дому-то… И в чужую землю ложиться тяжко. Не по совести это… – Потом она повернулась и скоро пошла к видневшемуся сквозь березовые стволы серому корпусу.

Они остались одни. С высокого сентябрьского неба холодно светило солнце. Листва с берез еще не облетела, тускло золотилась на ветвях молодых деревьев. Могильный холмик казался свежим, точно вчера насыпанным. Он почти не зарос травой, и не было на нем ни венков, ни цветов, только на серой земле у подножия креста подрагивали несколько сухих листьев, занесенных сюда ветром.

Оба молчали, думая каждый о своем. С вершины сухого деревца спорхнула на землю желтая трясогузка. Она прошлась по тропинке, перелетела на соседнюю могилу, клюнула раз-другой что-то в траве, поглядывая бусинкой глаза на людей, считая их здесь, видимо, лишними.

Сердце захлестнуло тоской. Но это была не та неопределенная тоска, томившая его последнее время. Новая горячей волной пролилась в грудь и не остывала, заполняя все его существо. Он вспомнил бабушку и со всей ясностью осознал свою неизбывную вину перед ней, как и перед стариками. Никого из них, из близких и дорогих ему людей, он не смог проводить, что называется, в последний путь. Телеграмма о смерти бабушки не застала его в общежитии, он жил у друга, а потом… потом было уже поздно ехать. «Я и тебя в город заберу!» – обещал он ей когда-то. «Прости, Господи, молодо-зелено!» – отвечала она. Прости!.. Не будет ему прощения. Никогда. Кто сложил бабушкины руки на груди и положил на них иконку? Кто закрыл ее глаза?.. Он и этого не знал. Вот и старики умерли вдали от дома, одинокие и чужие здесь всем. Господи, почему так?..

Женщина тронула его за рукав:

– Пойдем.

Он молча кивнул, посмотрел еще на крест и пошел за ней следом по тропинке к выходу. Горячая волна не отпускала.

Когда они поравнялись с корпусом, мужчина вдруг остановился.

– Погоди, – сказал он, и женщина прочла в его глазах решение.

– Что ты хочешь сделать?

– Сейчас. Давай зайдем на минутку. – Он кивнул на здание. – Или подожди меня здесь.

– Хорошо. Но что ты задумал?

– Я… я только спрошу кое-что.

Скорым шагом прошел он мимо стариков и старушек через стеклянную дверь к кабинету дежурной. Та удивленно подняла на него глаза.

– Вы знаете…

– Что?

– Хочу спросить. А у вас бывает, что покойников… э-э… забирают?..

– Перезахоронение?

– Да-да.

– Случается. Нужно разрешение прокурора города. Это, знаете, формальность. Отказа никогда не бывает… Вы, правда, не родственник, но, я думаю…

– Понятно, – перебил он и повернулся, чтобы уйти.

– Обождите, – сказала дежурная. – Я забыла, тут вот осталось… – Она протянула мужчине небольшую картонную коробочку.

– Что это?

– Это осталось…

Он машинально открыл коробочку. Там лежала медаль, и он прочел на ней слова: «За оборону Ленинграда».

– Спасибо. – Резко повернувшись, он пошел на ватных ногах к выходу.

Запах масляной краски преследовал его до двери.

«Завтра схожу в сельсовет, – думал он, – а потом к прокурору. Все будет как надо. Все будет как надо, старик!»

Всю дорогу до пристани никто из них не проронил ни слова. И только в салоне того же речного трамвайчика, когда он весело побежал через Волгу, разрезая носом тугую гладь волны, женщина с болью в голосе прошептала:

– Зачем… все это?

И он понял, о чем она. Ему хотелось утешить ее, но он не знал, как это сделать, испытывая и сам тяжелое, гнетущее чувство утраты, которое невозможно передать словами. Просто они столкнулись с чем-то большим, чем жизнь, и это большее было – Смерть. В ее неумолимом величии все, чем живет человек, теряло значение, казалось суетным и бесполезным.

Во рту у него стало сухо и горько. Он обнял женщину и не сказал ничего. На ее вопрос не было ответа. На такие вопросы вообще не существует ответа.

 
Ягода зреет для птичьего зоба,
Камень для веса и тяги земной,
Люди ж родятся для тесного гроба
С черною ночью, с докукой дневной…
 

Н.А. Клюев. Ягода зреет для птичьего зоба…

Где он читал эти стихи? В каком-то журнале… Да какая разница! Но неужели все именно так? Зачем тогда это все?

Женщина освободилась от его руки и отвернулась к окну, но он этого даже не заметил.

Бабушку хотя бы похоронили по-христиански, а по старикам, наверное, и панихиды не отслужили. Так, опустили в яму без священника, и никто не произнес перед тем, как навсегда закрыть гроб крышкой, полные таинственного значения слова: «Господня земля и исполнение ея, вселенная и все живущие на ней…»

Филемон и Бавкида!..[13]13
  В греческой мифологии муж и жена, трепетно любившие друг друга. В благодарность за приют Зевс предложил выполнить любое их желание. И супруги захотели умереть в один день. После смерти боги превратили их в два дерева, растущие от одного корня. (Прим. ред.)


[Закрыть] Он горько усмехнулся. Жили праведно и умерли одновременно. Если верить Овидию, боги превратили Филемона и Бавкиду в деревья. Хорошо бы и его старикам такую метаморфозу. Две рябины, как возле их дома, у калитки. Стоят, перешептываются листьями обо всем, что не успели сказать друг другу при жизни. Примчится ветер, сорвет листву и застынут дерева, как неживые. Наступит весна, и оживут они снова. Жизнь будет продолжаться, ибо прекращается она лишь тогда, когда дерево высохнет, а в земле возле него нет молодых побегов…

Все суета сует и томление духа. «Боже мой, если Екклесиаст говорил это несколько тысяч лет назад, а сегодня все та же суета и томление духа, то, действительно, зачем это все?..»

В салоне кто-то включил транзистор. Бодрый голос ведущего поздравлял воинов с Днем танкиста. Мужчина потер занемевшую левую руку.

Что за мысли лезут в голову! Деревья, метаморфозы… Литературщина какая-то. Старики умерли, и ничего больше для них нет и не будет… Здесь не будет, а «там»?..

Он встал и вышел на палубу покурить. В мире ничего не изменилось. В нем вообще ничего в принципе не меняется.

Опять вдоль берега бежал пузатый трудяга буксирчик, зарываясь тупым носом в волны, кружились над водой с криками чайки, а по откосу вверх устремлялась ломаная линия кремлевской стены и Ока без передышки вливалась в Волгу… И всему этому не было конца.

Он чувствовал, как в душе его, уставшей и обожженной, растет новое чувство. Было оно хрупкое, но настойчивое, как росток. Едва ли он смог бы ответить на вопрос: ЗАЧЕМ ВСЕ ЭТО? Но уже знал – сердечным знанием, что ЭТО имеет таинственный, высокий смысл. Он знал, что будет делать завтра. И это было уже не мало.

Мужчина посмотрел на солнце и прищурился – глазам стало больно.

Палица

…Только надо грешну человеку

Один сажень земельки

Да четыре доски.

Поминальный духовный стих

По давней привычке отец Василий проснулся ни свет ни заря. Лежал, не открывая глаз, прислушивался. Тихо. Все спят. Не слышно еще и шуму городского. Повернулся с правого бока на левый, потом с левого на правый. Кровать под ним, несмотря на его легкость, скрипела, и отец Василий затаился. Как бы не разбудить кого, в гостях не дома, уважать хозяев надо. Он лег на спину, прочел про себя «Отче наш» и стал вспоминать вчерашний, наполненный событиями и переживаниями день, а главным образом, как его матушка в город снаряжала.

Далеконько служил отец Василий от областного центра, ох как далеконько! Километров двести будет, а пожалуй, еще и с хвостиком. Ну да ведь жизнь-то она везде, где люди есть, идет своим ходом, как Бог, значит, велел. Потому и все равно было отцу Василию – двести ли, а то пускай и триста километров до центра. Что этот центр? Ему там и делать-то особо нечего было. За товаром для церковной лавки раз в месяц староста Иван Евдокимыч, серьезный мужик, из бывших старообрядцев, свой «уазик» снаряжал, а из епархии отца Василия из уважения, по всей видимости, к его почтенному возрасту не тревожили. Служит старик, и слава Богу. Налоги платит, прихожане жалоб в епархию не строчат – значит, все в порядке. Оно так и было. Жили они с матушкой Еленой тут в лесном краю не тужили двадцать пять годков, как один день.

Нельзя сказать, что в городе отец Василий не бывал. Бывал, конечно. На похороны бывшего владыки ездил, и нового архиерея встречать в кафедральном соборе удостоился, бывал он и на годовых епархиальных собраниях, но не регулярно, последние года четыре отсутствовал. Благочинный позвонит по телефону, спросит, да сам и ответит: «Ты что, отец Василий, на собрании-то не был, болел, наверно?» Ну, тем и кончится.

И вот на тебе! На Светлой седмице вызывают отца Василия на службу. Да не просто с архиереем послужить, а награждать его будто бы владыка будет. По уставу награда ему положена – протоиерейская палица.

Отец Василий разволновался:

– Да что меня награждать-то? С какой такой стати? У меня и облачения все без палицы сшиты. И зачем она мне, чай, я не Илья Муромец с палицей ходить?!

Это он притворялся, конечно. Любил отец Василий последнее время в старого ворчуна поиграть. На приходе все знали об этом. Хотя про какие-либо награды он действительно и думать не думал. А вот о новой чаше для причащения мечтал – старая-то совсем поистерлась, и хотелось отцу Василию приобрести потир позолоченный да каменьями приукрашенный. Такая у него мечта была, это точно известно.

Но матушка на награждение супруга смотрела по-иному. Еще какой Муромец, думала она, с гордостью глядя на тщедушного, с седой бородой отца Василия. Ей было радостно за мужа, потому что, по ее мнению, он давным-давно был достоин не только палицы, но и креста с украшениями, атоимитры, а возможно, даже и права служения с отверстыми Царскими дверями аж до «Иже херувимы». Самому-то ему, может, и все равно, а народу церковному – нет, не все равно. Ему, народу, важно, что их настоятеля наградой отметили, потому что народ на приходе отца Василия любил, как доброго пастыря и простого человека, без затей и гордости.

– Ты, отец, не ворчи, – сказала матушка строго. – Не ворчи, а собирайся. Это тебе не отчетные собрания прогуливать. Сам владыка палицу на твою упрямую выю наденет. Собирайся без капризов. Я сейчас облачение наглажу – бархатное, пасхальное, что из двух-то скатертей сшили, так?

Расстегнув пуговицу на горловине подрясника, будто воздуху ему не хватало, отец Василий вздохнул:

– Ну зачем меня награждать? Что я, провинился, что ли?

– Заслужил! – отрубила попадья.

– А где ж мне ночевать в городе? – не сдавался отец Василий.

Матушка только губой фыркнула:

– У племянника, у Григория, и переночуешь. То-то рад будет!

– Да поеду я как? На поезде, что ли? Поклажи-то одно облачение да камилавка, да…

– Евдокимыч отвезет. И что ты, батюшка, фасонишься? Как мальчишка, право слово! Не юродствуй! Ведь нельзя же отказываться?

Отец Василий почесал шею под бородой:

– Нельзя.

И поехали. Матушка вслед машину осенила крестным знамением, вытерла концом платка глаза и отправилась хлопотать по хозяйству.

Вскоре «уазик» на трассу выбрался, побежал скорее. Иван Евдокимыч мужик немногословный, баранку крутит, молчит. А отец Василий и рад. Он сидит рядышком, как будто в окно природу разглядывает. А что там разглядывать-то? Елки да сосны, они везде одинаковы. Что до Ветлуги, что после нее. Смотрит на них отец Василий, а сам все думает, что там да как? Думает и волнуется все сильнее. Аж под ложечкой у него сосет от этого бесполезного волнения.

В таком неровном расположении духа он пребывал в течение всей поездки, даже обедать по дороге чем Бог послал отказался, я, говорит, ныне на пище святого Антония, иначе сказать, воздержусь. И утром, ранехонько пробудившись в квартире племянника, опять стал волноваться.

И в собор он явился раньше всех. Потом приехали иподьяконы, стали готовить архиерейское облачение, расставлять дикирии-трикирии и всякую иную утварь, а отец Василий стоял в сторонке возле жертвенника, наблюдал за ними, вспоминая службы прежнего, ушедшего в лучший мир владыки, с которым находился в дружеских отношениях и нередко даже в архиерейском доме чайком со свежими баранками бывал угощаем. И сам преосвященного принимал на приходе с радостью великой и всеми необходимыми почестями. А после Божественной литургии они ловили с владыкой пескарей в светлой речке под яром и беседовали о вечном.

Наконец прибыл отец секретарь. Похристосовавшись с отцом Василием, деловито спросил, привез ли тот палицу для награждения. Тут отец Василий окончательно растерялся, потому что палицу он не привез, у него ее и не было даже.

– Ничего, – успокоил отец секретарь. – Не волнуйся, я позаботился, прихватил от своего старого облачения. Ну а после сошьешь.

– Спаси Господи! – поблагодарил отец Василий, а сам еще больше заволновался и стал мысленно себя ругать старым бестолковым склеротиком.

Сослуживали архиерею четыре пары. Когда священники, еще до приезда владыки, облачились, отцу Василию стало совсем худо: у всех были новые, из одной ткани и по единому образцу сшитые облачения, и ему казалось, что он в своей бархатной, из скатертей скроенной ризе не вписывается в стройный ряд молодого священства, выглядит на фоне их этакой белой вороной. Так оно и было, конечно. Но все молчали, только ключарь собора как холодной водой окатил:

– Ты что же, отец, не в брачной одежде?

– Так уж какая есть, батюшка! – со смущением ответил отец Василий. И почувствовал, как дрожат руки. Волосы под камилавкой стали мокрыми от пота.

Потом встречали архиерея, и когда протодьякон прорычал «Премудрость!», у отца Василия перехватило дыхание, и он еще сильнее почувствовал себя маленьким и ненужным на этом большом и красивом празднике. Он поднял глаза и неожиданно встретился взглядом с владыкой; в груди у него екнуло, и сердце упало вниз.

Соборный священник протянул архиерею на расшитом золотом воздухе напрестольный крест. Все служащие батюшки скорым порядком двинулись прикладываться ко кресту, пошел непослушными ногами и отец Василий.

«Да просветится свет твой пред человеки…» – гудел протодьякон. Потрескивали в подсвечниках свечи, и огромное хрустальное паникадило рассыпало синие огни по всему храму.

«Не нужно бы нас, сельских батюшек, на подобные торжества приглашать, – подумалось отцу Василию, – служим мы на приходах, и ладно, а тут пусть уж городские да молодые перья-то распускают». Подумав так, он себя одернул, потому что не подобает размышлять, о чем не следует, архиерею лучше знать, кого и куда приглашать. «Наше дело военное, куда приказали, туда идем», – твердо сказал себе отец Василий, кланяясь владыке, осеняющему с кафедры народ свечами.

Пошла своим чередом Божественная литургия. Архиерейский хор гремел, многоголосо выпевая слова праздничных антифонов. Ход службы, тайные молитвы и возгласы отец Василий знал наизусть, потому что очень любил богослужение и всегда совершал литургию с превеликим вниманием, страхом и благоговением. А тут от волнения все у него получалось, что называется, не с руки – то петуха на возгласе пустит, то нога ступит не так и не туда. Это еще больше выбивало отца Василия из колеи, и вот уж ему кажется, что все в алтаре на него только и глядят, дескать, какой неуклюжий старик явился в кафедральный собор из глухого медвежьего угла.

После Херувимской в груди зажгло, а потом пришла боль. Она была для него новой. Разломив грудную клетку, она ушла в левую руку, и отец Василий даже служебник уронил.

«Вот, – подумал он, стараясь отвлечься от боли, – мне тут как грешнику в раю. Попал по воле случая с праведниками в кущи-то. Нет бы возликовать, ведь – рай! Всю жизнь сюда стремился. Бога славить надо да травы райские слезами счастливыми поливать, а душе мучительно. Трепещет она и смущается, будто не дома. Отчего так? По грехам моим, не иначе. Наука мне, неразумному попу!..»

Вот и причастие. С сердечным замиранием принимая из рук владыки Тело Христово, отец Василий не поцеловал архиерейскую десницу и, лишь отойдя на правую сторону престола, вспомнил об этом. Все от волнения. А чего волнуюсь? Нечего мне волноваться-то. Это ли волнение! Он вспомнил свою хиротонию – четверть века тому. Вот там он волновался – ничего даже не видел, только свет какой-то перед собой, да голос архиерея: «Аксиос!» Скоро опять споют ему аксиос. А что – верой и правдой служил матери-Церкви, пускай не на виду, пускай звезд с неба не хватал, а просто помогал людям дорогу искать среди темноты житейской. И слава Богу! Слава Богу за все.

Произнеся мысленно эти слова Иоанна Златоустого, отец Василий как-то прибодрился и успокоился даже. И боль за грудиной отпустила. Но когда после причастия все, кто был в алтаре, выстроились в очередь под архиерейское благословение, он вдруг почувствовал сильную испарину и слабость в ногах. Присесть бы на минутку, подумал отец Василий. Но присесть он не успел, да и не посмел бы. Жертвенник вдруг стал подниматься вверх к потолку, на котором были изображены Небесные Силы во главе с Архангелом Михаилом, держащим в одной руке знамя, а в другой меч, и тут в глазах у отца Василия потемнело.

Он упал тихонько, сложившись калачиком на зеленом, с разводами алтарном ковре. Все кругом засуетились.

– Что это с ним? – спросил архиерей.

– Сердце, должно быть, – ответил отец секретарь, с испугом глядя на лежащего без движения отца Василия.

– Да принесите же воды!

– И «скорую», «скорую» вызывайте!

«Скорая» приехала быстро. Мужчина-врач несколько было растерялся в непривычной обстановке алтаря, но тут же пришел в себя, склонился над телом отца Василия и через минуту поднял голову:

– Он умер!

Стало тихо. С клироса через открытые дьяконские двери доносилось монотонное чтение псаломщика. Чтобы заполнить возникшую в богослужении паузу, он читал «Последование ко святому причащению».

Владыка шагнул на «орлец» и промолвил:

– Упокой, Господи, душу раба Твоего… – Он помолчал. – Вот как, однако, неожиданно умер… э-э-э… отец… э-э-э…

– Василий, – подсказал услужливо отец секретарь.

– Да, отец Василий, – продолжил архиерей и оглядел примолкших священников строгим взглядом. – Всякому бы так сподобиться – после причащения Святых Таин… Еще и на Светлой седмице. Праведно, значит, жил человек…

И все, сняв камилавки, покивали головами в знак согласия.

А отец Василий ничего этого уже не слышал, потому как пребывал в мире ином, «где несть ни болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная». Он еще не вкусил этой новой жизни, но уже оставил суету всяческую.

Не волновался больше отец Василий. И не было ему никакого дела до врачей «скорой помощи», ни до собратьев-священников, стоящих в новых красных ризах вокруг престола, ни даже до самого архиерея, так и не вручившего ему палицу. А зачем теперь отцу Василию палица? Совсем даже и ни к чему.

Он увидел перед собой лестницу из мрамора, укрытую белоснежным ковром, по которому с великим искусством вытканы были алые розы. И по лестнице той навстречу отцу Василию спускался покойный владыка. Не в облачении архиерейском и даже не в рясе, а в излюбленном им светлом льняном подряснике, ремешком подпоясанном. Ласково улыбаясь, он протягивал вперед руки, как бы приветствуя отца Василия.

– Ну что же ты стоишь, отче? Ступай смелее! – приветливо и просто, как при жизни, проговорил он.

Отец Василий поглядел на ноги, испугавшись, как же он по такому белому ковру пойдет в сапогах-то, но с удивлением обнаружил, что и нет на нем никаких сапог, а стоит он перед преосвященным как есть босой, а на теле только белая рубаха до пят.

– Иди! – повторил владыка.

И совершенно счастливый отец Василий ступил на лестницу.

В издательстве «Никея»

выходит книга Мирослава Бакулина

«Зубы грешников»

«Зубы грешников» – сборник рассказов Мирослава Бакулина, в котором обыденная жизнь описывается автором с юмором и с любовью и повседневность раскрывается в ее скрытой глубине и красоте. Каждый знакомый с прозой яркого и самобытного писателя-сибиряка Мирослава Бакулина согласится с тем, что от его рассказов невозможно оторваться. После их прочтения остается нечто большее, чем просто радость от интересной и глубокой книги. Вероятно, это частица того самого богатого, неподдельно христианского ощущения жизни и ее смысла, которым автор щедро делится с читателем.