Текст книги "Персиковый сад (сборник)"

Per crucem ad lucem[2]2
  Через крест к свету (лат.).


[Закрыть]

Их было четверо. Отец Дионисий сразу подумал, что они братья, так мужчины были похожи друг на друга, различаясь разве что по возрасту: рослые, крепкие, с пронзительными черными глазами. Заговорил старший, совсем уже седой, в светлой спортивной куртке и в очках без оправы, сдвинутых на кончик носа.

– Батюшка, – сказал он и погладил короткий серый ежик на голове, – у нас мама при смерти. Хочет исповедаться и причаститься.

Все четверо смотрели на священника.

– Она в сознании? – спросил отец Дионисий, поправляя наперсный крест.

– Да-да, в сознании, – ответил тот же мужчина, а молчавшие братья его согласно закивали. – Она в этот храм ходила много лет… Вы могли бы поехать с нами?

Отец Дионисий вздохнул и поглядел в окно. Сгущались сумерки. На стекле застыли дождевые капли. После вечерней службы хотелось пойти домой, повозиться с малышом и посмотреть голливудскую версию романа Джона Брауна «Код да Винчи» с Томом Хенксом в главной роли. Книгу Брауна отец Дионисий читал, и она ему не понравилась, показалась дешевым детективом, намного слабее первого романа «Люди и демоны», и уж конечно не стоящим такого шума, какой был поднят вокруг него. Диск с фильмом ему дал отец Андрей всего на пару дней, и на просмотр оставался только сегодняшний вечер.

– Хорошо, – сказал отец Дионисий, переводя взгляд с одного мужчины на другого и снова поражаясь столь явному их сходству. – Сейчас соберусь и поедем.

Видно было, что братья обрадовались.

– Мы поставим свечи, – откашлявшись в кулак, произнес старший, – и будем ждать вас в машине. Там у ворот фургон Volkswagen стоит, увидите.

В алтаре пылесосила ковролин старшая алтарница Екатерина, худенькая старушка с большой родинкой на щеке. Она, как никто другой, заботилась о чистоте и порядке в алтаре – в ее дежурство ни пылинки нигде не было, а кадила, висящие рядком возле вытяжной ниши, и латунные подсвечники блестели так, будто их только что привезли из софринского магазина. С утра до вечера Екатерина что-то чистила, мыла, убирала, и это доставляло ей неподдельное удовольствие и радость.

– Что, матушка, – сказал отец Дионисий, – не нашлось никого помоложе тебя пылесосить?

– Молодежь домой спешит, батюшка. А мне торопиться некуда, – ответила Екатерина, выключая гудящий пылесос.

Положив в дароносицу частицу запасных Даров и пузырек с вином, отец Дионисий предупредил алтарницу, что вернется после причащения в собор.

– Али помирает кто? – спросила она.

– Помирает. Надо причастить.

– Помогай Бог, батюшка. Алтарь, значит, сам запрешь?

– Запру, конечно.

– Не забудь ключик на место повесить, за иконку. Помнишь?

– Помню.

– То-то. Забываете вы, молодые, все. Третьего дня отец Андрей закрыл да и унес с собой ключ. Я утром пришла, а в алтарь не попаду.

– Не забуду, матушка, не беспокойся. А где требник?

– Там лежит, на скамейке. Я на полке пыль вытирала, все книги и сняла.

На улице моросил мелкий дождь. Отец Дионисий раскрыл зонтик и, придерживая подол рясы, пошел к машине, думая о том, в какой конец города его повезут на этот раз. Оказалось довольно далеко, в один из нагорных микрорайонов. Пока ехали, старший из братьев, он сидел за рулем, рассказывал о матери, о том, какой набожной она была в жизни.

– Что ж вы в ближайший храм не обратились? – спросил отец Дионисий, думая, как поздно он вернется домой.

– Это ее желание – пригласить священника из собора.

– Понятно.

И тут один из сидящих сзади братьев сказал:

– Батюшка, я думаю, надо вам сказать… э-э… если это имеет значение, конечно. Мама у нас лютеранка.

– Как – лютеранка? – опешил отец Дионисий.

– Да так. Мы ведь из немцев будем. Предки по маминой линии еще с петровских времен в России жили, а отец из пленных в последнюю войну… Они были, по словам матери, немецкой веры, а нас всех четверых да еще сестру крестили в русской церкви.

– Та-ак. Немцы, между прочим, не все лютеране, есть и католики.

– Мы в этом плохо разбираемся, – ответил за всех старший.

Отец Дионисий не знал, то ли попросить повернуть машину назад, то ли остановить, чтобы подумать о создавшейся ситуации, то ли ехать дальше и разбираться на месте. В конце концов выбрал последнее. Было только непонятно, как же это – лютеранка по вероисповеданию ходила в православный храм? Почему? В городе, между прочим, есть лютеранская община. И католическая – тоже. Сейчас, как известно, свобода совести, никаких запретов на религиозные убеждения нет. Хочешь в церковь, хочешь в секту иди, куда душе угодно. А может, она и не лютеранка вовсе? Да… Лучше всего, подумал отец Дионисий, спросить у нее самой.

Тем временем они приехали.

– Надо было все-таки сразу объяснить мне, что к чему, – сказал он братьям, когда все пятеро поднимались по лестнице на пятый этаж покрашенной в желтый цвет «сталинки».

– Вы извините, конечно, но я даже не подумал об этом, – ответил старший. – И в голову не пришло. Христиане и христиане.

– А немцы, значит, не могут в русской церкви причащаться? – спросил один из братьев, шедший последним.

Отец Дионисий оглянулся.

– Дело не в том, немцы или не немцы. Лютеране не могут. Католикам в крайнем случае дозволено, и то через исповедь с отречением от католических заблуждений, а протестантам – нет. Существует специальный чин присоединения их к православию. Через миропомазание. Может, ваша мама все-таки католичка?

– Теперь уж и не знаю. Не ошибиться бы, – сказал старший. – Кажется, все-таки лютеранка. Сейчас спросим.

– Точно лютеранка, – вмешался в разговор другой брат. – Я помню, приходил пастор, они с матерью долго разговаривали. Потом мать сказала, что он из лютеранской церкви.

– Но молиться-то она ходила в наш собор?

– Вот именно.

В двухкомнатной квартире с большой прихожей, в которой, несмотря на ее величину, пятерым мужчинам было тесно, тускло горело бра в виде сосновой шишки на бронзовой ветке и пахло лекарствами. Старший брат провел отца Дионисия через просторный зал, заставленный старинной мебелью, в маленькую комнату. На узком диванчике у окна лежала худая седоволосая женщина с резкими чертами лица.

– Добрый вечер, – сказал отец Дионисий.

– Добрый вечер, – тихо ответила женщина.

– Вот, батюшка, наша мама, – представил больную старший. Другие братья в комнату не вошли. – Ее зовут Марта.

– Хорошо, – сказал отец Дионисий, снимая с груди дароносицу. – Вы оставьте нас, мы поговорим и все выясним.

Мужчина поклонился.

– Мы на кухне посидим, а двери закроем, чтобы вам не мешать. Если что-то будет нужно, вы кликните меня, меня зовут Петр. Петр Петрович Реймер.

На вид больной было лет семьдесят. Тонкие черты лица и яркая седина волос, аккуратно уложенных в строгую прическу, выдавали в ней интеллигентную женщину, из тех, кто до глубокой старости, невзирая на болезни, следят за своей внешностью. Она внимательно смотрела на священника. «Похожа на учительницу из старого фильма», – подумал отец Дионисий.

– Ваш сын сказал мне, что вы – лютеранка?

– Да. В младенчестве меня крестили в кирхе. Это было в Риге.

– Но вы ходили в собор, в русскую церковь?

– Это так.

– А почему? В городе, насколько я знаю, есть лютеранская община.

– Я хотела окреститься в Православной церкви…

– Вы – христианка, – вежливо перебил отец Дионисий. – Вам не нужно креститься. Водное крещение совершается один раз. Апостол говорит: един Бог, едина вера, едино крещение.

– Я не знала этого. В храме сказали, что нужно все делать заново. Но… я так и не решилась. – Больная тяжело вздохнула и, помолчав некоторое время, продолжила: – Видите ли, это долгая история. Едва ли нужно ее рассказывать. Я хотела стать православной, ходила в собор, крестила сыновей. Старалась воспитывать их в христианском духе…

– А что же сами? – спросил отец Дионисий.

– Сама?.. Видите ли… На мне, батюшка, есть один грех, с которым я не решалась подойти к священнику. Теперь вот пришла пора умирать, и я не могу с такой ношей предстать перед Богом. Вот почему пригласила вас. Вы можете меня исповедать и причастить?

Отец Дионисий ответил не сразу. Было о чем подумать.

– Я, конечно, исповедую вас и причащу, но так как вы принадлежите к лютеранской церкви, сначала надо присоединить вас к православию. Существует такой чин. У меня, к сожалению, нет с собой нужной книги…

– Что же делать? Душа, батюшка, горит!.. Доживу ли до завтра, один Бог знает.

На лекциях по литургике семинаристов, конечно, знакомили с чинами присоединения к Православной церкви людей разных вероисповеданий, в том числе и лютеран. Но на практике отцу Дионисию применять подобные знания пока что не доводилось. Да и знания эти, как сейчас выяснялось, были весьма расплывчаты. Помнилось только, что католиков принимают по третьему чину, через покаяние, а лютеран по второму, то есть через миропомазание.

– Вы ведь долго ходили в собор, значит, с основами православия знакомы? – задал он вопрос.

– Знакома. Молитвы читаю уже много лет из православного молитвослова, знаю «Символ веры»… И с историей filioqe знакома. Я ведь всерьез готовилась ко крещению. Да и по профессии я преподаватель.

– Что вы преподавали? – спросил отец Дионисий, думая, как точно он угадал в больной учительницу.

– Латынь. Я учила студентов латыни. В лингвистическом университете.

– Per aspera ad astra[3]3
  Через тернии к звездам (лат.).


[Закрыть], – произнес отец Дионисий знаменитый афоризм. Только это и вспомнилось ему из латыни.

– Per crucem ad lucem[4]4
  Через крест к свету (лат.).


[Закрыть], – ответила женщина усталым голосом и через силу улыбнулась.

Отец Дионисий понял, что сейчас ей не до разговоров.

– Вы – ученый человек и…

– Ах, батюшка, оставьте. Morosophi moriones pessimi. Ученые дураки – худшие из дураков. Так говорили древние. Разве голова управляет жизнью человека? Управляет сердце. А в нем нет покоя… Успокоиться оно может только с Богом. Так, кажется, говорил Блаженный Августин? Я нашла Его, потому так хотела окреститься!..

– Слава Богу, вас крестить не нужно, – заметил отец Дионисий. – А вот миропомазание необходимо. Вы потерпите немного, мы сейчас с вашим сыном съездим в собор за миром.

– Хорошо, я потерплю. – Она посмотрела на журнальный столик старинной работы, весь заставленный пузырьками и коробками с лекарствами. – Per crucem ad lucem… Nuns aut nunquam[5]5
  Теперь или никогда (лат.).


[Закрыть].

Еще час ушел на поездку в собор. На улице совсем стемнело и по-прежнему шел дождь. Когда, вернувшись, отец Дионисий вошел в комнату, больная лежала с закрытыми глазами. Свет стоящего в дальнем углу торшера падал на ее лицо, и оно казалось безжизненным. «Неужели умерла, – испугался отец Дионисий, – а я не причастил ее, буквоед несчастный, фарисей! Человек на пороге смерти, а я: “Устав требует того! Устав требует этого!” Она же христианка… Еще по-латыни заговорил, недоучка!..» Но тут веки женщины дрогнули, и она открыла глаза. Слава Богу! Отец Дионисий облегченно вздохнул и открыл пузырек с миром.

– Печать Дара Духа Святаго, – тихо произносил он тайносовершительную формулу и думал о том, какими сложными бывают человеческие судьбы.

Больная дышала все тяжелее, лицо ее стало покрываться краской, в глазах появился лихорадочный блеск. Отерев влажной губкой миро на теле женщины, отец Дионисий закрыл крестильный ящик и приступил к таинству покаяния.

– Так в чем вы хотели исповедаться? Что мешало вам подойти к Чаше? – спросил он, закончив чтение молитв перед причастием.

– Грехов много. Но один – особенный. С ним я не могу умереть.

– Что это за грех?

– Господь прощает человеку все грехи?

– Да. Если человек искренне раскаивается в них. Помните благоразумного разбойника? «Днесь со Мною будеши в рай»…[6]6
  Ныне же будешь со Мною в раю (церк. – слав.).


[Закрыть]

– Да… Семьдесят крат седмерицею… – Женщина замолчала, глядя в потолок, видимо, обдумывала то, что хотела сказать.

Отец Дионисий ждал.

– Я убила своего ребенка, – наконец произнесла она сухим шепотом.

– Вы сделали аборт? – задал привычный вопрос отец Дионисий, потому что не раз слышал это от женщин на исповеди.

– Нет. Аборта я не делала. Я убила ребенка своими руками.

Наступила тишина. Отец Дионисий не знал, что сказать, глядел в лицо женщины, которое изменилось – осунулось и постарело. Глаза ее были открыты, и из них медленно одна за другой выкатывались слезы.

– Я убила его своими руками, – повторила она мертвым голосом.

Во рту у отца Дионисия пересохло. Он хотел спросить больную, как это произошло, но она, не дожидаясь вопроса, заговорила сама:

– Война застала меня в Ленинграде с трехмесячной дочкой на руках. Это был мой первый ребенок. Известно, что пережили ленинградцы в блокаду… Я вас только прошу, мои сыновья… они ничего не должны знать…

– Не беспокойтесь. – Отец Дионисий коснулся ее руки. – Тайна исповеди.

– Да-да, конечно. Дело вот в чем. Та девочка… она не была сестрой Петру и другим мальчикам. За их отца я вышла замуж позже, уже после войны. Мой первый муж, русский офицер, погиб под Москвой в первые же месяцы… Мы умирали от голода. Я видела, как угасает моя дочка, и тогда решилась на это… на убийство. Мне и сейчас, спустя полвека, снится ее плач – тоненький голосок пронзает сердце… И та подушка… Наволочка в цветочек… Боже мой!.. Вот так все случилось.

Она замолчала. Тишину в комнате нарушало только ее прерывистое дыхание. Но ни стона, ни плача не вырвалось из груди умирающей, и отец Дионисий, слушая рассказ, поражался силе воли этой женщины. Она до последнего держала в руках свои чувства.

– Я схоронила девочку и поклялась, что никогда, ни при каких обстоятельствах не сделаю аборта. Теперь можно сказать, что клятву я выполнила. Но я тогда даже не подозревала, как тяжело жить на свете с таким грехом. Все эти годы моя душа не переставала болеть. Я растила сыновей, взяла на воспитание девочку-сироту – ничего не помогало. Давно уже мне стало понятно, что рана моя не заживет никогда. Ладно, я стерплю. Только бы Господь простил меня, грешную. Я… я боюсь встречи с ней там, хотя понимаю, что мы едва ли увидится, – у Бога разные обители для невинных жертв и убийц… И с Ним я боюсь встречи.

– Не бойтесь, – тихо сказал отец Дионисий. – Он прощает. Грех – это рана, которую грешник наносит себе сам. Она будет болеть долго, может быть всю жизнь, потому что сами себя мы имеем право не прощать.

Больная провела языком по запекшимся губам.

– Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей…

Отец Дионисий понял, что больше говорить она не сможет и, взяв в руки требник, прочел разрешительную молитву: «Господи Боже наш, Петрови и блуднице слезами грехи оставивый…» Потом, наклонившись над больной, причастил ее Святых Таин…

Петр Петрович Реймер повез отца Дионисия в собор. Дождь кончился. На темном небе кое-где проблескивали звезды. Цветные огни рекламы и придорожных фонарей отражались в лужах на асфальте, как в черном зеркале. Отец Дионисий молча смотрел в окно, не замечая ни этих огней, ни проносящихся мимо машин. Ему все слышался голос женщины, ровный, бесстрастный, в своей сдержанности переполненный нестерпимой болью. «В нем не было надежды, – думал отец Дионисий. – Не было. Но было раскаяние. А раскаяние – спутник надежды. Она придет. Обязательно придет. И тогда ей уже не будет сниться пронзающий сердце тихий детский плач и подушка в цветастой наволочке с небольшой вмятиной посередине»…

Отец Дионисий не мог знать, что завтра в пять часов утра ему позвонит Петр Петрович и скажет, что его мама – Марта Реймер, в крещении Марфа – умерла.

Как иеромонах Иннокентий бесов гонял

На двери издательского отдела с утра, еще до появления сотрудников, Наталья прикрепила объявление. Набранный в ширину листа шрифтом Arial Black 48-м кеглем текст гласил: «Отец Иннокентий, пожалуйста, не мешайте работать». Слово «пожалуйста» было подчеркнуто. Далее стояло три восклицательных знака.

Как обычно, в девятом часу дом причта, где размещались все административные службы прихода, стал наполняться людьми. Служащий священник отец Александр с дьяконом Василием, поменяв куртки на подрясники, ушли в храм. Промелькнула регент Ирина с нотами в руках. Из кухни донесся звон посуды – это повар Марья Петровна принялась наводить порядок. Бильд-редактор Вадим с корректором Раисой Сергеевной припозднились, но наконец появились и они. Все проходили мимо объявления и улыбались, а завхоз Володя даже саркастически хмыкнул – слабость одного из клириков, молодого иеромонаха Иннокентия, к компьютерным играм была фактом общеизвестным.

Но вот появился и он сам: худой, высокий, в очках, за стеклами которых поблескивали добрые, по-детски чистые синие глаза. Остановился возле двери, прочитал текст, усмехнулся, поправил клобук и вошел в комнату. И три восклицательных знака его не остановили.

Больше всех страдала от неожиданного увлечения бедолаги-иеромонаха Наталья. Она день-деньской сидела за компьютером, набирала тексты для приходской газеты «Благая весть» и различных листовок по типу «Троицких листков», к которым был неравнодушен отец Сергий, настоятель прихода.

И вот отец Иннокентий в свободное время стал засиживаться в издательской комнате. Тут и чайком напоят, и о мировых проблемах побеседуют, а он охоч был до обсуждения этих самых мировых проблем, создаваемых, как известно, масонами – врагами православия, и в первую очередь отца Сергия, неустанно с ними воюющего на вверенной ему архиереем территории. Сам отец Иннокентий, хотя масонов и не жаловал, все же был настроен по отношению к мифическому тайному ордену не так воинственно, как настоятель, порой даже позволял себе смелые высказывания, будто и нет на свете никаких масонов и все, что про них говорят, пустые выдумки. На это ему резонно возражали, дескать, кто же тогда нам козни строит, кто жить во всяком благочестии и чистоте мешает?

Ответить на такой головоломный вопрос было нелегко. Отец Иннокентий моргал васильковыми глазами и старомодно, но канонично заявлял, что жить нам мешают, по всей видимости, бесы. Отец Сергий, если ему доводилось присутствовать при разговоре, разводил многозначительно руками и говорил густым басом: «Ну, знаете ли!..» – из чего отношение его к падшим ангелам оставалось непонятным. А Наталья, слыша про бесов, коих она с полным основанием безо всякой персонификации по-научному называла «трансцендентальным злом», отворачивалась от монитора и прыскала в кулачок.

Наталья, девушка лет двадцати пяти, недавно вышедшая замуж, заочно училась на катехизаторском факультете богословского института и обладала двумя ценными качествами – веселым характером и незаурядным терпением. Долгое время она стойко сносила беседы отца Иннокентия с многочисленными посетителями редакции. Но когда он как-то незаметно подружился с техникой и освоил несколько компьютерных игр, после чего прописался в издательской комнате чуть ли не на правах штатного сотрудника, долготерпению наборщицы пришел конец. Она написала известное объявление, которое, как уже отмечалось, на увлеченного виртуальными заморочками иеромонаха не произвело должного воздействия.

Горестно вздохнув при виде неугомонного черноризца – не выгонять же священнослужителя! – Наталья отправилась в трапезную наливать чайник, а пребывающий во искушении иеромонах устремился к компьютеру. Тут в комнату вошел, сурово сопя, отец Сергий. Он только что прочел объявление на двери и потому был настроен решительно. Греческая ряса из легкого шелка развевалась за его спиной, как бурка на легендарном Чапаеве. Из-за плеча выглядывала, мстительно улыбаясь, Наталья.

– Ты что тут делаешь? – грозно спросил отца Иннокентия настоятель.

– Я-то? – не отрываясь от монитора, отсутствующим голосом отозвался тот. – Да вот… бесов гоняю.

– Кого?

– Бесов. Гоняю бесов.

– По-моему, отец Иннокентий, – раздался за спиной настоятеля тихий, но твердый голос Натальи, – это не вы бесов, а бесы вас гоняют!

В комнате стало тихо. Только было слышно, как покряхтывает системный блок старенького компьютера. Потом раздался оглушительный хохот отца Сергия.

– Точно! – проговорил он. – Точно! Не в бровь, а в глаз!

Смеялся, прячась за монитором, Вадим. Хихикнул просто так, за компанию, проходивший мимо открытой двери блаженный Сереженька. Даже строгая Раиса Сергеевна и та разразилась сухим и отрывистым, словно кашель, смехом. А отец Иннокентий непонимающе смотрел на хохочущих из-под очков.

– Да? – наконец произнес он, медленно возвращаясь к реальности. – Вот уж никак не думал…

Только Наталья не смеялась. Она смотрела на отца Иннокентия, закусив губу, и, кажется, была довольна достигнутым результатом.

Как иеромонах Иннокентий икону спас

– Ты сегодня исповедуешь, – напомнил настоятель отцу Иннокентию. Тот с подчеркнутым смирением склонил голову.

Молодого иеромонаха, которому по всем статьям следовало нести свое послушание в монастыре, указом архиерея на год откомандировали из далекой лесной обители в мир для ухода за больной матерью. Вот и служил он на приходе в городе. У престола стоял третьим по хиротонии, обязанности выполнял добросовестно, на судьбу не жаловался. Год миновал, а матушка и не поправлялась, и, слава Богу, не умирала, поэтому извлеченный из монастырской жизни иеромонах оставался на приходе и, судя по всему, по своей лесной скинии не скучал.

– Совсем ты у нас про монашеские обеты позабудешь! – ворчал огнебородый, похожий на викинга из книжки про Эрика Рыжего отец Сергий. – Вон все в издательском отделе сидишь, на компьютере играешь…

Отец Иннокентий поглядывал из-под очков, и его васильковые глаза излучали первозданный мир и покой.

– Не по своей воле, а волею пославшего мя владыки, – почти дословно повторял он знаменитую фразу из крамольного романа и при этом, подобно персонажу, ударялся головой обо что-нибудь твердое.

– Вот скажу владыке, чтобы вернул тебя куда полагается, – с напускной строгостью говорил викинг-настоятель, хотя в глубине души считал командировочного инока подарком судьбы, ибо более ревностного совершителя таинства покаяния у него не было и не предполагалось.

Исповедовать «подарок судьбы» любил в углу перед аркой, разделявшей церковь на трапезную и храмовую части. Тут стоял большой напольный киот с богато украшенной иконой святителя Николая. За ним образовался укромный закуток, где и ставили аналой для исповеди. Человек здесь чувствовал себя как бы спрятанным от посторонних глаз, что, безусловно, располагало к откровенности и искренности, являющихся, по мнению иеромонаха, главным и необходимым условием таинства покаяния. «Иначе никакой метанойи[7]7
  Метанойя (греч.) – букв, «изменение ума», своего рода переоценка ценностей, покаяние, состояние, поворачивающее человека к Богу, изменение жизни.


[Закрыть] не получится», – говорил он отцу Сергию, на что тот только щеки надувал, делая вид, что значение сего редкого слова для него так же понятно, как «Отче наш».

– Ты у меня гляди, не больно там умничай, – добавлял настоятель. – У нас народ простой, не в монастыре!..

Отец Иннокентий не торопился. Народу в храме немного, на исповедь совсем даже мало, а еще только «Свете Тихий» поют на правом клиросе. Любил он вход с кадилом. И когда сам служил, и когда наблюдал со стороны. «Пришедше на запад солнца, видевше свет…» Да-а… Душа наполняется тихой радостью, а отчего – не понять.

Накрыв епитрахилью очередного раскаявшегося грешника, отец Иннокентий завел очи горе, а потом опустил взгляд на западную стену к потемневшему за многие годы от копоти изображению Страшного суда, вздохнул и стал читать разрешительную молитву.

К аналою подошли две цыганки. Обе в пуховых платках, в длинных, до полу, дубленках.

– По одной подходите, – велел отец Иннокентий.

Одна из цыганок приотстала. Другая, как было велено, приблизилась.

В канун Рождества Христова цыгане в храме не редкость. Они обычно в предрождественские дни любят исповедоваться, как-то по-своему почитая сей великий праздник.

Цыганка склонилась к лежащему на аналое Евангелию и зашептала скороговоркой, как она в течение года обижала мужа и детей. Правда, в конце концов у нее получилось, что это не она их, а они ее обижали.

– Постой-постой, – притормозил рьяную исповедницу отец Иннокентий. – Ты свои грехи исповедуешь или чужие?

– Свои, батюшка, конечно, свои!

– Ну, так и говори о своих.

Цыганка опять затараторила.

– А ты случаем не гадаешь? – спросил отец Иннокентий для успокоения совести. – А? Не воруешь? Людей не обманываешь?

– Что ты, батюшка, как можно! Святой Василь свидетель, я никогда…

– Да как может быть святой Василий твоим свидетелем, когда он жил полторы тыщи лет назад? – с укором в голосе произнес отец Иннокентий.

– Святой Василь, батюшка, святой Василь, вот крест! – И она распахнула дубленку, очевидно, чтобы показать нательный крестик.

Отец Иннокентий хотел ее остановить, даже за руку взял, но тут краем глаза увидел, как вторая цыганка запихивает себе за пазуху небольшую, в серебряном окладе иконку святых Гурия, Самона и Авива, которую ловко сняла со стены.

– Да ты что творишь, а? – кинулся к ней иеромонах. – Ты в церковь пришла в грехах каяться и тут же воруешь?!

Народ, стоящий поодаль за киотом, заволновался, услышав возмущенный голос священника. Обе цыганки наперебой заговорили, размахивая руками, но отец Иннокентий ничего не мог разобрать. Отняв у цыганки икону, он прижал ее к груди и какое-то время молча взирал на злоумышленницу.

– Эх вы, чавэлы! – только и смог он вымолвить и добавил по-детски обиженно: – А еще кино про вас снимают. Идите отсюда, чтобы глаза мои вас не видели!

Подруги умолкли, посмотрели на расстроенного священника и попятились к выходу. Ожидающие исповеди прихожане так и не поняли, что произошло за киотом, а отец Иннокентий постоял-постоял с прижатой к груди иконой, но на стену ее не повесил – унес в алтарь. Потом подошел к дежурной по храму бабушке Марии и сказал:

– Вы это, теть Маш, поглядывайте за народом. Не ровен час, уволокут что-нибудь!

Старушка махнула сухонькой рукой:

– Полно, батюшка. Чай, в церкви-то воровать побоятся!

Отец Иннокентий вздохнул, очки поправил.

– Избави Бог, – сказал он задумчиво. – Однако всякое случается. – И отправился к аналою продолжать исповедь.