Текст книги "Это Америка"

20. Обрезание

Яша закрыл дверь и на цыпочках подошел к телу Миши, осторожно расстегнул брюки и стал стаскивать с тела.

Раввин спросил:

– Послушайте, что вы там возитесь, вы уже достали?

– Ребе, я ищу, я ищу… Ага, есть, поймал что-то.

– Так-так, поймал. А что поймал?

– Я что-то не пойму… – ответил Яша недоуменно.

– Чего вы не понимаете? А я вам скажу: вы его подвигайте: туда-сюда, туда-сюда.

– Как подвигать?

– Я же вам говорю: туда-сюда, туда-сюда, – и раввин показал движением руки.

Яша брезгливо отодвинулся от тела:

– Но… он же мертвый… Вы возьмете грех на себя?

Раввин в нетерпении зашипел на него:

– Ай, ай, грех… я беру грех на себя. Дайте я сам сделаю! – Он оттолкнул Яшу, начал манипулировать и вдруг вскрикнул: – Ой, послушайте, дела плохи!

– Что такое, почему плохи?

– Я вам говорю – плохи, значит плохи! Он необрезанный.

– Можно мне посмотреть?

– Смотрите, если вам так хочется. Но я ведь понимаю – обрезанный или необрезанный, можете мне поверить. Застегивайте штаны, а то сейчас женщины войдут.

Они стали торопливо застегивать брюки покойника, в этот момент вошли заплаканные женщины. Оба ортодокса испуганно отскочили, Маруся с Розой удивленно переглянулись.

– Закончили вы вашу мужскую молитву? – спросила Роза.

– Вот заканчивали, еще немного не докончили, – смущенно закивал Яша.

В это время Маруся испуганно вскрикнула:

– Ой, каким образом ширинка расстегнулась?!

Яша забормотал смущенно:

– Какая ширинка, что вы такое говорите?

Маруся настаивала:

– Но ширинка была застегнута, я сама приводила все в порядок.

Роза что-то заподозрила, спросила:

– Какую такую вы над ним мужскую молитву читали, что у него ширинка расстегнулась?

Раввин подтолкнул Яшу в бок:

– Знаете что, надо им сказать правду. Вы скажите.

– Почему все я?

– Потому что мне неудобно разговаривать с гойками на эту тему.

Яша смотрел в пол, отворачивался и наконец выдавил из себя:

– Видите ли… чтобы похоронить тело по всем обрядам, нам обязательно надо знать, делали ему обрезание или нет.

– Вы что, не могли спросить у мамы?.. – удивилась Роза.

– Ой, конечно же, я спрашивал. Но ваша мама не знает.

Роза повернулась к матери:

– Мама, это правда? Правда, что ты не знаешь, делали ли папе обрезание?

Маруся устало и неохотно отмахнулась:

– Откуда мне знать? Мы с Мишей никогда на эту тему не говорили.

– Мама, но откуда же я взялась? Неужели ты никогда не видела этого, как его?..

Маруся всплеснула руками, залилась слезами:

– Да оставьте меня уже в покое! Не смотрела я туда, вот и все.

Роза повернулась к Яше и развела руками:

– Вот старое поколение – двадцать пять лет замужем, а она не смотрела!

Яша в ответ еще глубже свесил голову, но раввин опять потянул его за рукав:

– Спросите у них, может, он говорил о желании сделать обрезание после смерти?

Яша тяжело вздохнул, отвел Розу в сторону:

– Раввин спрашивает, может быть, ваш папа… он хотел бы иметь обрезание после смерти?

Роза в ужасе отскочила от него:

– Обрезание после смерти? Неужели вы думаете, что нормальные люди обсуждают такие проблемы – делать им обрезание после смерти или не делать?

Яша ничуть не смутился:

– Но нормальный еврей должен быть обрезанным. Наш ребе, он очень умный, ой какой он умный! Вот он думает об этом.

– Дурак он, если так думает. Пусть себе и закажет обрезание после смерти.

– Ну что вы говорите!.. Ему не надо, он уже… Вы только спросите у мамы, согласна ли она. Тогда он вызовет мохела, который все сделает. Он так красиво обрезает! И не больно.

Роза горько переспросила:

– Что, мертвые не кричат и не дергаются?

– Ой, зачем вы так говорите? Это ведь по закону, чтобы предстать перед Богом обрезанным. И сам раввин будет сандаком, крестным отцом. Это большая честь для вашего папы.

Тут Маруся слабым голосом спросила:

– Доченька, скажи уже мне, о чем вы там говорите. Роза тихо сказала матери, оглядываясь на мужчин:

– Мама, ему не делали обрезание.

– Ах, какое это все имеет значение!..

– А такое, что они хотят ему делать обрезание теперь. Маруся застыла с открытым ртом:

– О чем ты?.. Я не понимаю, до меня не доходит.

– Мама, мамочка, ты соберись с мыслями. Видишь ли, чтобы похоронить папу по ихним обрядам, они хотят сделать ему обрезание теперь. Иначе еврейский Бог его не узнает. Поняла?

– То есть как мертвому обрезание?..

– Да. По закону ихнего раввината.

Маруся эхом ответила на слова дочери:

– Но это же надругательство над телом… У меня с головой что-то… Мне кажется, что я сама сейчас умру.

Роза обняла мать, вкрадчиво стала говорить:

– Мамочка, я понимаю, но ты соберись с мыслями, ты же сильная женщина, настоящая русская баба.

– Что же я должна делать, если я русская баба?

– Им надо сказать, согласна ли ты на это.

– Согласна ли я?.. При чем тут я?.. Я только знаю, что теперь уже русской бабе это… – она запнулась, указывая на ширинку, – это уже не понадобится, оно уже мертвое.

Яша подкрался сзади к Розе, вкрадчиво спросил:

– Раввин спрашивает, можно ли уже звать мохела? Если вы не согласитесь, раввинат может сделать это по своей воле. Раввинат все может.

Роза громко и отчаянно закричала:

– Черт вас побери вместе с вашим раввинатом! Делайте что хотите!

Обрадованный Яша кинулся к раввину:

– Они согласны, можно звать мохела.

– Так-так, так. А для чего звать?

– Но вы же сами говорили – чтобы сделать обрезание! Раввин радостно воскликнул:

– Ах, да – для обрезания!.. Какой вы умница!.. Так они согласны? Давайте звать мохела.

И они с Яшей ушли звать бригаду для обрезания, живо переговариваясь на ходу[39]39
  Обрезания покойника действительно нередко случались в Израиле. В газете New York Times от 10 ноября 1999 года напечатали заметку: «Геннадий Ригер, представляющий в израильском Кнессете русских эмигрантов, поднял вопрос о прекращении практики посмертного обрезания беженцев из России для захоронения их по еврейскому обряду».


[Закрыть].

* * *

Пришел специалист – мохел – с бригадой помощников. Женщин попросили выйти. Он быстро управился со своей задачей, а потом они пили кошерное вино, пели и танцевали вокруг тела. Маруся с Розой со страхом наблюдали за ними в проем двери.

Хоронили Михаила Штейна на еврейском кладбище. Над завернутым в саван телом десять мужчин читали кадиш, а Маруся с Розой должны были стоять в стороне: женщины не могли участвовать в кадише.

Маруся огорчалась, что Мишу не положили в гроб, шептала дочери:

– Что же это такое?.. Гроба нет, все не по-нашему, все чужое…

Роза обнимала мать и плакала:

– Боже, как мы хорошо жили еще вчера…

Потом им разрешили попрощаться с телом. Маруся прильнула к своему Мише, оглянулась, украдкой перекрестила его и засунула в складку савана христианский крестик. Она была уверена, что так надо, и опять шепнула дочери:

– Я знаю – Мишенька сам хотел бы иметь крестик.

Роза подумала: «Уж лучше крестик, чем обрезание после смерти…» К ним подошел раввин и неожиданно надрезал ножницами их кофты.

– Ой, что это? Зачем?

Услужливый Яша тут же объяснил:

– Это полагается по обряду. После похорон вы должны выбросить эти вещи.

Когда все мужчины ушли, мать и дочь прокрались на кладбище и долго стояли над ровной свежей землей, на которую положили белую мраморную плиту. Маруся очень огорчилась, что на могиле не возвели обычного в России холмика:

– Что же это такое? Холмика могильного – и того нет. Все не по-нашему, не по-людски…

Она шептала молитву и долго крестилась.

Яша вернулся, проводил их домой и объяснил:

– По нашему закону женщины не должны готовить семь дней, а только сидеть на полу и оплакивать покойного.

Все эти дни он приносил им кошерную еду и принюхивался – не варили ли они чего-нибудь. А они варили, конечно, – свое, некошерное.

Маруся сказала Яше:

– Я хочу сделать холмик и поставить над моим Мишенькой деревянный крестик. Надо обязательно крестик поставить. Я знаю, ему бы это понравилось.

Яша от испуга даже отскочил в сторону:

– Ой, что вы такое говорите! Крест на еврейском кладбище! Ой, я даже не могу этого слышать. Раввинат никогда такого не разрешит.

– Да ты поговори со своим раввином. Раввинат ведь на кладбище не приедет, а раввин, он из России, он тамошние обычаи знает. Может, разрешит, а?

Маруся раньше не была религиозной, но смерть мужа пробудила в ней желание соблюсти христианские обряды. Они с Розой ходили плакать на кладбище каждый день, и Маруся всякий раз крестила гладкую плиту. За ними ходил Яша, становился в стороне и тоже молился.

* * *

После девятого дня Маруся стала говорить о возвращении в Россию.

А Роза сказала матери:

– Мам, я не хочу возвращаться.

– Не хочешь?.. – Маруся была обескуражена. – А чего ты хочешь – жить здесь?

– Я хочу уехать в Америку.

– В Америку?.. А как же я?.. И зачем тебе Америка?..

Роза решила сказать ей все:

– Мамочка, у меня давно такой план был: уехать в Америку и найти там Сашу Глинского. Помнишь? Того мальчика, сына профессора, который жил у нас, когда они снимали квартиру.

– Мальчика?.. – растерянно протянула Маруся. – Зачем тебе находить того мальчика?

– Я люблю его и хочу выйти за него замуж.

Маруся заплакала. Она знала свою дочь – если Роза что решила, она от этого не откажется. Маруся помнила, как сама выходила замуж за Мишу вопреки воле родителей.

– И я тебя больше никогда не увижу? – испугалась она.

– Мамочка, милая моя, дорогая, я тебя насовсем не брошу. Как только я устроюсь в Америке, ты приедешь ко мне. Я знаю, что это тяжело нам обеим, но так надо.

– А ты уверена, что найдешь Сашу и он женится на тебе?

– Найти-то я его найду, я узнала его адрес, когда была в Москве. А насчет остального… – она улыбнулась. – Знаешь, мамочка, мне придется поработать над этим.

Роза послала записку Лене Шнайдеру, одесситу, с которым они в радостной горячке переспали в венской гостинице накануне отъезда. Других знакомых у нее не было, а она знала, что понравилась Лене и он захочет ее видеть. Леня приехал на новой «вольво», вид у него был вполне благополучный. Он грустно поцеловал руку Марусе, подошел и осторожно обнял Розу со словами:

– Я до сих пор не могу представить себе, что такой здоровый и веселый человек, как ваш Михаил, так неожиданно скончался. Очень, очень вам сочувствую и хочу хоть чем-нибудь помочь. Роза, пойдем погуляем, поговорим о делах.

Они уселись за дальний столик в кафе, и Роза заговорила:

– Все у нас пошло наперекосяк. Мы должны уехать обратно. Но как? Ты можешь помочь?

Леня задумался:

– Обещаю узнать и скажу. – Он ласково смотрел на нее, взял ее за руку: – Роза, я знаю, тебе тяжело. А я вспоминал тебя, ту нашу ночь. Если ты скажешь…

– Леня, не теперь…

Леня приехал через несколько дней.

– Ну, я все узнал. Уехать сразу после приезда очень непросто, я помогу вам уехать пока в Италию. Там у меня есть знакомые, они помогут с документами. Но как уехать из Италии в Россию, это вам придется узнавать на месте.

Роза улыбнулась:

– Мама уедет, а я туда вернусь. Провожу ее в самолет, а сама уеду в Америку.

Они с Леней поехали в Тель-Авив оформить отлет, и провели там много жарких ночей.

Через две недели Роза с Марусей улетали в Рим, их провожали Леня и Яша. Маруся везла домой Мишин баян.

– Не хочу оставлять в Израиле, это лучшая память о моем Мишеньке.

Леня обнял Розу и незаметно сунул ей в сумочку тысячу долларов. Яша стоял и плакал, вытирая слезы. Маруся настойчиво говорила ему:

– Ты за могилкой-то следи, следи за могилкой-то…

Чувствительный Яша кивал головой и продолжал плакать.

В Риме Роза долго ходила в русское посольство и добивалась, чтобы Марусю отправили обратно в Советский Союз. Пронять посольских работников, бюрократов и скрытых офицеров КГБ, было непросто. Но энергичная Роза настойчиво донимала их каждый день:

– Если вы не дадите моей маме разрешение вернуться обратно, я приду сюда, сяду и не уйду, пока не добьюсь своего. Вот буду здесь сидеть, и ничего вы со мной не сделаете.

И действительно, сотрудники посольства стали опасаться ее и в конце концов сдались – Марусе дали разрешение вернуться.

Роза провожала мать, обе плакали, а Маруся говорила:

– Видно, одной мне доживать, нет моего Мишеньки, и дочка меня покидает.

– Мамочка, я тебе обещаю, что как устрою свою жизнь, так приеду к тебе и заберу.

– Заберешь?.. Когда еще это будет?.. Не доживу я…

Проводив Марусю, Роза в тот же день пошла в ХИАС.

– Кто здесь у вас старший?

– Старшая – миссис Баттони. Вы по какому поводу?

– Я хочу переехать в Америку.

– То есть как это «переехать в Америку»? Это так просто не делается.

Но не в характере Розы было отступать. Упругой походкой она решительно вошла в кабинет к Баттони, рассказала ей свою историю и подала заявление.

21. Новые русские эмигранты в Америке

На сотрудников организации НАЯНА приходился первый массированный «удар» эмигрантов, и управлять приехавшими было нелегко. Им помогали получить Social Security number — номер социального обеспечения, дающий право работать. Пожилым и больным предоставляли финансовое обеспечение Welfare, бесплатную медицинскую страховку по программе Medicaid и выдавали талоны food stemp.

* * *

Когда впервые за семьдесят лет власти коммунистов в Союзе была разрешена эмиграция и начался массовый исход евреев – это стало общественным и историческим чудом. Люди почуяли ветер свободы и кинулись ему навстречу.

Но одно дело было почуять ветер издалека, а другое – его вдохнуть. Ранние эмигранты 1970-х были в Америке как жители океанских глубин, привыкшие к тяжелому давлению и вдруг оказавшиеся на поверхности. Адаптация к непривычному воздуху свободы давалась им тяжело. Этот переход вызывал постоянный психологический шок: что делать, как делать, как приспособиться?

В массе эмигрантов были люди разных возрастов, характеров, уровня культуры и пестрого профессионального спектра. Некоторые принимали помощь государства как должное, выражали недовольство, жаловались, добивались и скандалили – у всех были свои проблемы. Уехав из Советской России, они тосковали по оставленной позади жизни, по проведенной там молодости, по своим родным, по привязанностям молодых лет – переживали болезнь ностальгии. Их бывшая Родина была плохой, нелюбящей, скорее мачехой, чем матерью. Но, оторвавшись навсегда, люди тосковали по ней. И еще все устали от утомительных этапов эмиграции.

* * *

С первого дня всех особенно раздражало, что вокруг было много чернокожих. Неприязнь к другому цвету кожи отражала глубоко внедренный в них русский расизм. В Америке этот расизм обострился.

Нервный часовщик из Харькова Исаак Капусткер кричал в холле гостиницы:

– Что это за страна?! Куда мы приехали?! Вокруг одни эти бандиты негры.

Рассудительный Берл мягко уговаривал его:

– Не называйте их «неграми», в Америке это оскорбительная кличка, «нигер». Говорите «черные».

– Как их ни назови, они бандиты.

– Почему вы считаете их бандитами? Среди них есть много порядочных людей. Помалу-помалу вы привыкнете. Это Америка.

– Это Америка, да?! Здесь же опасно жить! Каждый день убийства и грабежи.

Капусткер, как и многие другие, любил повторять, как хорошо жилось в России. Как-то раз его иронически спросили:

– Если там вам было хорошо, а здесь не нравится, так почему вы оттуда уехали?

Часовщик обозлился и закричал:

– Дурак я был, вот почему! Все евреи стали говорить: надо ехать, надо ехать! И мои дети тоже: евреям надо уезжать. Ну вот – поехали. А куда мы приехали?! Что это за страна?! Что за люди?! Вчера я в первый раз ехал в метро. Там такая грязь, все курят, полы заплеваны жвачкой, везде валяются брошенные газеты и бумажные пакеты. Вагоны разрисованы какими-то дикими узорами.

– Это граффити. Это просто молодежь балуется,[40]40
  В 70-х годах станции и вагоны действительно были в плохом состоянии, улучшения начались в 90-х.


[Закрыть] – мягко пробовал объяснять ему Берл.

– Граффити-грязити! Для чего портить вагоны? Меня в тесноте притиснули к каким-то черномазым, по виду все дикари и бандиты. И я еще должен платить полдоллара за это удовольствие! Да я бы им показал метро у нас в Харькове – мраморные дворцы, чистота, игрушка, а не метро. И всего за пять копеек, вот!

– Или люди, такие как вы, тоже жили в мраморных дворцах?

– В каких там дворцах? Все ютились кое-как в одной комнате на семью.

– Значит, это ваше метро – только показуха. А здесь это просто транспорт. Помалу-помалу потом вы не будете брать себе этот грязный сабвей, вы будете ездить на своей машине. Это Америка.

– На машине?! – опять закричал часовщик. – Я буду ездить на машине?! На какие это деньги я куплю машину, а? Да вы смеетесь надо мной!

– Почему смеяться? Я говорю правду. Была у вас машина в Харькове?

– Какая могла быть машина у простого часовщика? Да я за всю жизнь не заработал и на полмашины.

– Так-так. А здесь у мастера по часам есть две-три машины, и ему не надо ездить на сабвее.

– Две-три машины у часовщика? Ну это вы сказки рассказываете.

– Почему сказки? Что такое две-три машины? У половины американских семей есть по две-три машины, для мужа, для жены, для сына или дочки.

– Эти ваши сказки мне только нервы портят… – протянул часовщик.

– Зачем нервничать? Начнете работать, купите одну машину, старую, потом купите новую, а третья будет дорогая, немецкая. Помалу-помалу все будет.

Но рассерженный часовщик ушел, махнув рукой. Берл сказал ему вслед:

– Это же совсем больной человек. Но как только он станет зарабатывать, так заговорит по-другому – ему все начнет нравиться.

* * *

Через несколько дней всем доставили багаж, но Миша Балабула еще не успел его разобрать. Жена и дети ушли на Бродвей, пройтись и купить еду. Звали и его, но он был в плохом настроении:

– Чего я, домов не видал, что ли? – недовольно проворчал он и остался в номере.

Он сидел один и грустно смотрел на заставленный чемоданами и тюками пол, его одолевали грустные мысли о будущем. Кто-то постучал в дверь, и в комнату вошел мужчина:

– Прошу прощения, я не помешаю?

Миша узнал в нем одного из группы американцев, которых видел в холле:

– Помешать не помешаете, я тут один. Только не знаю, чем могу служить?

– Так я просто поздороваться пришел, может чем помогу. Я ваш сосед, живу в этом отеле, зовут меня Берл, Борис.

– А по отчеству-то вас как?

– А знаете, в Америке отчеств нет. Мы просто по имени друг друга зовем.

– Безотцовщина какая-то… И давно это вы здесь живете?

– Уже почти тридцать лет.

– Это мне даже становится интересно, что-то я не слыхал, чтобы тридцать лет назад была эмиграция.

– Так я ж не эмигрировал, я сразу после войны, в 1945 году, прямо из русских партизан подался в лагерь для перемещенных лиц, а потом уже попал в Америку.

– Послушайте, а вы все это не врете? – перебил его Миша.

– А зачем врать? Я сюда приехал, чтобы избежать русского антисемитизма. Я вам так скажу: если есть на земле рай для евреев, так это здесь – в Америке.

– Рай, говорите. Что-то не верится… Ну вы мне рассказали свою историю, я вам тоже расскажу. Приехали мы всей семьей, что называется, открывать Америку. Так?

– Так-так, – улыбнулся гость.

“Так вот я вам скажу: не то чтобы у нас в Одессе мы так уж любили эту Америку. Да мы и не знали ее совсем. А что, в Одессе нам было плохо? Ну, может быть, не так уж и хорошо, но зато у меня все было: квартира, работа, родные – я знаю… И вот мы все бросили и кинулись «за всеми».

– Здесь у всех есть возможности, – улыбнулся Берл.

– У меня здесь старший брат, Марк, он раньше приехал. В Одессе он был картежник – то выиграет, то проиграет, то меховую шубу жене купит, то из дома мебель вывозят. А здесь как-то успел разбогатеть. Как – черт его знает.

– Вот видите, значит, он нашел свои возможности.

– Это-то мне и странно… Зато теперь мы называемся «беженцы». Отчего мы, спрашивается, побежали? Гнались за нами? И мне назначили пособие, велфером называется, по бедности. Что ж, я бедняком стал? Прожил больше пятидесяти, спину горбил, а в Америке по бедности получаю. А другие заделались капиталистами, как мой брат Марк. Он мне пятьсот долларов новенькими бумажками дал, на обзаведенье.

– Вот видите, это Америка. Помалу-помалу и у вас все будет.

– Что будет? Я попросился работать по снабжению, а они мне: для снабжения ты в Америке не годишься. А мой брат Марк предложил мне быть официантом в его ресторане. Чаевые, говорит, будешь хорошие получать. У него ресторан, а я чтобы был официантом. А, каково? Он говорит: «Это тебе не Одесса, английскому надо учиться». Стар я, чтобы учиться – мозги уже не те. Еле выучил, как благодарить, – и Миша напряженно выговорил: – Сенька бери мяч.

Берл вежливо улыбнулся:

– Это не так произносится, надо говорить thank you very much.

– А по мне легче запомнить «сенька бери мяч». На Брайтоне все по-русски говорят, вокруг одни одесситы, на каждом шагу со знакомыми раскланиваешься.

– Да, Брайтон называют Маленькой Одессой. Но это не настоящая Америка.

22. Полное непонимание

Американцы привыкли считать свое благополучие a growing pie, «растущим пирогом», их излюбленный девиз: we believe in future («мы верим в будущее»). Все стремились к «американской мечте»: иметь свой дом и автомобили для каждого члена семьи. При наличии дешевой недвижимости и дешевом бензине автомобили и дома становились все более доступными. Телевидение, пресса, радио забивали головы жителей рекламой. Впервые были введены пластиковые кредитные карточки и можно было всё покупать в кредит. Люди заполняли дома нужными и ненужными вещами, дорогой электроникой, и покупали, покупали, покупали.

Ничего этого русские эмигранты пока не знали, их только поражало изобилие, особенно в громадном Нью-Йорке. Зачастую это приводило к раздражению и отрицанию – отрицать всегда проще, чем попробовать понять. Они говорили:

– У этих американцев от хорошей жизни мозги какие-то свихнутые. Попробовали бы они пожить, как жили мы, поняли бы почем фунт лиха.

По вечерам, после бесконечного хождения по официальным учреждениям и оформления бумаг, эмигранты собирались в холле гостиницы или стояли группами у входа. Они нещадно курили и обсуждали события дня, обменивались наблюдениями и впечатлениями, горячо спорили.

– Безобразие, сколько надо заполнять разных бумаг! В Америке бюрократизм хуже, чем в Советском Союзе.

Чиновники государственных ведомств были вежливы и работали быстро, но языковой барьер вызывал задержки. Некоторые эмигранты почему-то решили, что те скрывают от них свое знание русского:

– Да знают они русский, знают, только не хотят разговаривать с нами по-нашему.

Еще больше недоумения вызывало все, что выходило за пределы быта. Мужчины любили обсуждать политику: как же, теперь они жители свободной страны и могут говорить, что хотят. Но американская – и внешняя, и внутренняя – политика была им абсолютно непонятна. Из русскоязычной газеты «Новое русское слово» они, к примеру, узнали, что сейчас в политике значительную роль играл вопрос об абортах.

– Какая может быть политика в абортах? Бабам самим решать – рожать или не рожать. Пусть делают аборты.

Добрый Берл всегда был где-то рядом и мягко объяснял:

– Это, знаете, такая линия у наших политиков: кто хочет, чтобы его выбрали в Конгресс, начинает выступать против абортов. Элен Маккормак, ярая противница абортов, даже выдвинула поэтому свою кандидатуру на президентских выборах.

– Что, президентом хочет стать баба, и только потому, что она против абортов?!

– Так-так. Она, знаете, набрала более пятисот тысяч долларов от пожертвователей, и это дает ей право выдвигаться на выборы. Это демократия.

– Это называется демократия?! А при чем тут деньги?..

– Кандидаты должны собрать деньги на избирательную кампанию. Богатая кампания привлекает избирателей.

Всех интересовала информация об Израиле. Люди обсуждали подписание мирного договора между Израилем и Египтом и переговоры двух президентов в США.

– А что, израильтянам от этого будет лучше?

– Наверное, лучше – не станет угрозы войны.

– А при чем тут Америка?

– Ха, при чем! Американцы будут платить Египту большие деньги.

– Платить деньги египтянам?! Мозги у американцев какие-то свихнутые.

* * *

Женщины говорили между собой о делах более практических. Их воображение поражали супермаркеты.

– Продуктов завал, а очередей совсем нет. А мы-то полжизни в очередях простояли. Эти американки еще недовольны, если пять человек к кассирше. Мозги у них…

– Магазины работают без перерывов, не как у нас. Кассирши покупки в пакеты кладут и еще спасибо говорят. Черные, а вежливые. А у нас-то как было? Кассирша тебя только что матом не обложит.

– Клубнику круглый год продают. И арбузы тоже. А у нас и летом не достать было.

– Хорошо так! Что на упаковках нарисовано, то и внутри. Я по картинкам покупаю.

Но многие продукты были женщинам не по вкусу, они искали привычные:

– Черного хлеба ржаного совсем не продают. Очень хочется.

– Да, скучаем без нашего. Разве это творог? Одно молоко. Вот у нас на рынке был творог так творог!

– А то еще есть творог с кусочками ананаса. Ишь чего выдумали. Но вкусно.

– А колбаса у них вся такая соленая. Попробовали бы они нашу «докторскую».

– А селедка? Разве это селедка? Нет, далеко этой до нашей русской селедочки.

– Вот на Брайтоне в русских магазинах продают настоящую селедку. Что ни говори, а американцы ее солить не умеют.

Большое недоумение вызвали памперсы для младенцев:

– Подгузнички-то для новорожденных – какое удобство! А то как на первом ребенке изведешься со стиркой-глажкой, так второго и не захочешь.

Эмигранты любили посудачить об американках, провожая их взглядами на улице.

– Видали, как девки здесь прямо на улице целуются с парнями взасос?

В моду в это время как раз входили джинсы с дырками на коленях. Эмигрантки судачили:

– Нахалки! По улицам ходят в чем попало, в рваных джинсах: коленки наружу и задницы в обтяжку. Говорят, мода у них такая. Распущенность это, и все!

– А вырезы-то какие на кофтах – груди чуть ли не наружу вываливаются.

– Говорят, еще и операции делают для увеличения грудей – вставляют что-то.

– Да ну?! Точно, мозги у них от хорошей жизни свихнутые. Особенно распущены эти молодые негритянки. Противно даже смотреть.

– Для девчонок кукол придумали, Барби называются. Размалеванные и разодетые – ни дать ни взять уличные «прости господи». А к ним еще продают разные платья и даже пижамы. И еще целый дом прилагается, а в нем всякая обстановка.

– Что там дом – продают игрушечных мальчишек, им под стать, бойфрендов вроде как. И все это для детей! Разврат один!..

* * *

По воскресеньям все гуляли по Бродвею. Компания, состоящая из Исаака Капусткера, Миши Балабулы и парикмахера Левы Цукерштока, прогуливалась, глазея на витрины, разглядывая прохожих и комментируя впечатления. Часовщика Капусткера заинтересовали ручные часы, разложенные на складном столике. Продавал их молодой черный парень, одетый в какой-то пестрый африканский наряд, с тюрбаном на голове и серьгами в ушах. Капусткер с профессиональным интересом рассматривал часы, брал их в руки и пытался заговорить с продавцом. Но продавец отвечал только: «Twenty dollars» (двадцать долларов). Капусткер удивился:

– Послушайте, на часах стоят марки лучших швейцарских фирм, они с анкерным ходом, им цена сотни долларов. А он почему-то продает их так дешево.

Он шел, оглядывался и всё повторял: «Не понимаю…»

На углу 80-й улицы они увидели магазин со странным названием ZEEKA, а ниже по-русски было написано: «Магазин Зики, говорим по-русски». Они переглянулись и зашли внутрь. Прямо от входа в нос ударил аромат кофе. Пожилая женщина маленького роста подошла к ним и сказала по-русски:

– Я слышу русскую речь – вы из России?

– Беженцы мы, нас здесь называют беженцами, – мрачно сказал Миша Балабула. – А вы тоже из России?

– Мы с мужем из Латвии, из Риги.

– А, из Латвии… Что Латвия, что Россия.

– Ну, не совсем, – мягко возразила женщина. – Хотите кофе?

– Если не дорого, не откажемся.

– Кофе бесплатно, это compliment (добавка), – улыбнулась она.

– Это ваш магазин?

– Да, наш.

У стены стояли столики со стульями, приятели уселись, им подали красивые чашки, от которых шел густой пар. Такого вкусного кофе они давно не пробовали, да еще с печеньем, да еще бесплатно. Пили, наслаждались и осматривались.

Магазин «Зика» за три года разросся из одной комнаты в два больших зала, был красиво и со вкусом оформлен дубовыми панелями. Прилавки и полки высились до потолка. На них красовалось множество разнообразных сыров, колбас, под стеклом – свежая и копченая рыба. Отдельно разложен хлеб разных сортов, пирожные и торты. Все продукты высшего качества. Покупателей было много, хозяйка всем предлагала кофе.

В это время из задней двери вышел пожилой лысый мужчина, он посмотрел на компанию, подошел к столику и представился по-русски:

– Здравствуйте, я Зика.

Капусткер сразу задал вопрос, который его мучил:

– Там на улице негр продает дорогие швейцарские часы всего за двадцать долларов. Я часовщик, я в часах понимаю. Вы можете объяснить, что это значит, а?

Зика усмехнулся:

– Он продает подделку.

– То есть как подделку?

– А так: в футляры швейцарских фирм вставляют дешевые механизмы. А наивные люди покупают как настоящие швейцарские.

Капусткер даже присвистнул:

– Ловко придумано. И что же, этот черный парень сам все делает?

– Нет, он на хозяина работает. У хозяина есть часовщики, они вставляют механизмы в футляры, он раздает товар агентам-продавцам, те отдают деньги хозяину, он платит им часть. Таких продавцов у хозяина много по всему городу.

– И никакого наказания ни им, ни хозяину за это не бывает? – спросил Капусткер.

– С них ничего не возьмешь, они нелегальные эмигранты из Африки, английского не знают. Если полиция поймает – отберет часы, вот и все.

Перед уходом Лена дала им по плитке шоколада:

– Это от нас подарок вашим детям.

А Зика прибавил:

– Заходите с женами. Мы дадим вам скидку 10 %, как русским беженцам.

Они вышли. Капусткер встал возле продавца часов и некоторое время наблюдал, как подходили люди, выбирали часы, покупали. Он тоже сделал вид, что хочет купить, брал разные часы, внимательно их рассматривал. В это время невдалеке показался полицейский. Продавец выхватил у Капусткера часы, ловко сложил столик с товаром и убежал в сторону соседней улицы.

Часовщик рассуждал вслух:

– При мне за десять минут он продал пять штук. Это сколько же можно заработать такой продажей! Если швейцарский футляр с чужим механизмом обойдется даже в десять долларов, то на каждой паре часов можно заработать еще десять. Продал десяток – уже сотня, продал сотню – уже тысяча. Вот здорово!

А Лева Цукершток останавливался возле каждой парикмахерской, заглядывал внутрь, смотрел на оборудование, изучал прейскурант на входе.

– Вот это да! Обычная стрижка здесь стоит десять долларов. От десяти клиентов можно получить сотню. А я за день запросто постригу двадцать. Да еще бритье, мытье головы, опрыскивание одеколоном. Мне в Ивано-Франковске такое и не снилось.

Так, в размышлениях, они дошли до площади Колумба, которая находилась на пересечении Бродвея с 59-й улицей. В это время на площадь вышла шумная колонна из тысяч людей, они несли какие-то плакаты, что-то выкрикивали, приплясывали, шумели. Люди на тротуаре молча наблюдали происходящее. Один из них что-то проворчал на ломаном русском. Миша спросил его: