Текст книги "Записки старого хрыча"

Котлеты

Рассказы я пишу давно, более двадцати лет. Сначала писал их для себя. Затем их стали читать друзья, близкие и всевозможные приятели. По большей части нахваливали, хотя были и такие, кто посмеивался над моим занятием, называя его ерундой.

В начале 90 – х годов XX века, когда в России случился разгул неконтролируемой демократии и на улицах городов частенько постреливали друг друга бандиты, жадно и беспощадно деля сферы влияния и криминальные деньги, мои веселые жизнеутверждающие рассказы стали регулярно печатать в газетах.

Первый литературный успех и первые гонорары окрылили меня. Я стал заниматься писательством профессионально, напрочь забросив работу в Академии Наук, которая перестала к тому времени не только кормить, но и приносить моральное удовлетворение.

Когда через пару – тройку лет было написано около трехсот рассказов, я решил разбить их на темы и издать в виде небольших сборников. Идея эта показалась мне не только удачной с точки зрения обретения писательской славы, но и коммерчески привлекательной. Последнее обстоятельство было ключевым, на ту пору я уже привык зарабатывать деньги, как многие думают, легким трудом, выводя авторучкой на листе бумаги буквы, превращая их в слова. Из слов составляя предложения, писал рассказ или короткую повесть.

Но дела в гору не пошли. Книжки продавались, а мне как автору иной раз доставались лишь жалкие копейки. За набор текстов, разработку дизайна сборника и его верстку пришлось платить издательствам, хотя к тому времени я уже достаточно бегло владел компьютером и все эти процедуры умел выполнять самостоятельно. А слава без денег, что щи без мяса…

И тогда я решил утереть нос всем и открыть свое собственное издательство. Быстренько зарегистрировал предприятие, снял крохотный офис для себя и напарника и купил в книжном магазине самонаборную печать. Ну, разве кто – то станет иметь дело с издателем, не имеющим своей фирменной печати?

И вот принес я это «конструктор» домой, удобно сел на диван, вскрыл упаковку и опечалился. Буковки малюсенькие, не больше двух миллиметров. Их нужно взять пинцетом и в зеркальном отображении аккуратно воткнуть в желобки диска печати. Работа ювелирная и нервная. И не для моих рабоче – крестьянских мощных рук, привыкших больше к автомату Калашникова, черенку штыковой лопаты, боксерской груше, максимум интеллигентности – к авторучке. Я промучился с час, плюнул на это безнадежное дело и позвонил знакомой женщине, решив, что ей работа с пинцетом сподручнее. Как – никак многие женщины этим садистским инструментом умудряются себе брови выщипывать…

– Привет! – кричу ей в трубку. – Ты можешь мне помочь? – и вкратце объясняю ей суть проблемы.

– Конечно, – отвечает она, – приезжай, заодно мясо мне на котлеты перекрутишь. У меня сил не хватает.

Пока мылся – брился, свечерело. То есть времени на пустопорожние разговоры совсем не оставалось. Я прямо у порога протянул ей «конструктор» и набросок на бумаге с желаемым образцом оттиска и спрашиваю непраздно:

– А где у тебя мясорубка?

– Да там на кухне. Я все уже приготовила.

Лето, жара – духота несусветная. Я ей и говорю:

– Можно, я рубаху скину. А то сейчас начну крутить мясо, пот с меня рекой хлынет.

– Делай, как знаешь, – отвечает она, – меня голые мужики не интересуют.

Вот, думаю, и хорошо. Как говорится, баба с возу – жеребцу легче.

А мясо она купила самое хреновое, одни жилы. Сижу, кручу, про себя матерюсь и потом, как пахарь в поле обливаюсь…

Заходит она через полчаса на кухню и говорит:

– Я закончила, держи свою печать.

– А мне, – сквозь зубы сообщаю, – еще пару минут потребуется.

Ну и продолжаю крутить ручку мясорубки, как бешенный.

Тут она подкрадывается ко мне сзади и кладет узкую холодную ладонь мне на потную спину.

– Может, останешься? Я сейчас котлет налеплю, нажарю. Поужинаем вместе, у меня в холодильнике вино домашнее стынет.

– Да мне завтра рано на работу, а дел еще срочных невпроворот, – соврал я.

– Дела подождут, а на работу от меня поедешь, отсюда вдвое ближе, – и она уже медленно наклоняет голову ко мне, готовая к страстному поцелую.

– Нет, – отвечаю ей самым решительным тоном, – сегодня никак не получится, сегодня мне в Интернет выходить надо.

И стал собираться. Она ничего не сказала, но у порога я в ее глазах прочитал упрек: «Ну и сволочь же ты, Владимир!»

Я вышел из подъезда ее дома. Духота еще не спала, но дышалось уже легче. Высоко в небе сверкали звезды, и желтела половинка луны. Легкий ветерок колыхал кусты шиповника, где – то вдали орал обиженный кот. Я прошел несколько метров по тополиной аллее, и вдруг мне так захотелось… Прямо сейчас, неукротимо, до умопомрачения, до беспамятства, до неприличия, до судорог внизу живота, до слюноотделения, на уровне животного инстинкта. Захотелось до детских капризных слез…

Захотелось домашних котлет!

И я завернул в ночной магазин. Купил килограмм свиной вырезки, луку, чеснока, острого кетчупа, десяток яиц, пакетик приправы для шашлыка.

Пришел домой, перекрутил мясо. Перекрутил головку чеснока и три средние луковицы. Добавил в фарш шашлычной приправы. Разбил туда три яйца. И плеснул рюмку настоящего французского коньяка. Запустил в чашку ручища и долго тщательно перемешивал фарш. Обалденный аромат распространился по всей квартире.

Потом я налепил котлет, выложил их на раскаленную сковороду с подсолнечным маслом и принялся готовить салат. Тонко порезал помидорчики, еще тоньше огурчики, лук колечками, болгарский перец дольками, выдавил немного чеснока, добавил укропчика, перчика, сельдерея, соли и много – много густой деревенской сметаны. И рюмочку французского коньяка добавил туда на всякий пожарный случай. Заварил крепчайшего чая…

Потом закурил и подумал: «Какой же я все – таки молодец!»

Просто женщина, с которой мне действительно хотелось провести время, была недосягаемо далеко…

Моя первая книга

В начале дурнопамятного 1998 года незадолго до августовского дефолта встретился я в Саратове с одним известным поэтом по его просьбе. Он привел меня в свою маленькую, с единственным окном, квартирку, расположенную на первом этаже в старом обшарпанном доме на Первомайской улице. Домишко производил угнетающее впечатление еще и потому, что рядом располагалось похоронное бюро. И проходя мимо него глаз, невольно натыкался на траурные венки, похоронные ленты и крышки гробов, обитых красной или черной тканью, выставленные в витрине в рекламных целях. Жить по соседству с таким заведением могли только люди с очень крепкими нервами.

Поэт усадил меня в скрипучее, противно продавленное кресло, угостил крепким кофе и завел следующий разговор:

– Понимаешь, старик, я крупными литературными формами никогда не занимался. Максимум – рассказ страниц на десять. А тут такое дело – книга! Страниц на четыреста. И срочно!

– Какая книга? – не понял я, отпивая из чашки кофе и рассматривая убогое убранство кельи поэта.

В комнате из мебели имелись лишь расшатанный письменный стол, два кресла, полупустой книжный шкаф и узкая кровать, застеленная стареньким коричневым покрывалом. На стенах, оклеенных обоями бежевого цвета, висели странные, без рамок картины, изображающие библейские сюжеты, написанные черной тушью на ватмане. На одной из них было изображено, как Каин сцепился с Авелем. Картина отображала начало смертельной схватки. При этом у обоих братьев прорисовывалось совершенно зверское выражение лиц. И не было очевидным, что Каин в ней станет победителем.

– На днях мне позвонил один очень влиятельный человек, просил написать за него книгу. Что – то наподобие мемуаров. О его босоногом детстве, лихой юности, разудалой молодости, авторитетной зрелости. Обещал неплохо заплатить. Короче говоря, мне этим заниматься некогда, я сборник стихов готовлю к изданию, а тебе будет неплохой калым.

Поэт протянул мне листочек бумаги с номером телефона влиятельного человека, мы допили кофе и я ушел.

На следующий день, собравшись с силами, позвонил заказчику:

– Алло, это вам нужно написать книгу?

– А ты кто? – донесся из трубки хриплый тяжелый голос.

Я представился и с минуту выслушал громкое сопение. Потом заказчик недовольным голосом изрек:

– Ладно, подгребай прямо сейчас, – он назвал адрес и отключил трубку телефона.

Я приехал в назначенное место. Это был дорогой ресторан в центре города. После небольшого препирательства с охранником меня пропустили в офис. Кабинет хозяина ресторана поразил меня своим гигантскими размерами и восточной роскошью.

Но еще больше поразил сам хозяин – огромный детина лет тридцати в малиновом пиджаке с золотой цепью толщиной в палец на бизоньей шее. Короткая стрижка, низкий лоб, перебитый нос, шрам на щеке, квадратный непробиваемый подбородок, холодный взгляд серых бесстрашных глаз – верные признаки криминального авторитета тех криминальных лет.

– Ты Черепа знаешь? – спросил он, едва я вошел в его кабинет и остановился у двери, озираясь.

– Нет. А кто это?

– Да так, один пахан с Урала. Я на прошлой неделе со своей братвой у него на заимке оттягивался по полной программе. Да ты не стой как памятник Чернышевскому возле парка «Липки», проходи за стол, пей, ешь, кури. Свежей текилы хочешь?

– Как это – свежей? – я без всякой робости подошел к столу и уселся в огромном кожаном кресле.

– Да только что привезли. Сто бутылок. Параша в натуре! Хуже самогона!

Я не стал спорить или соглашаться. Я знал точно, самым ужасным спиртным напитком является корейская водка «Пьхеньян сул», настоянная на каком – то живительном, но очень дурно пахнущем корне. Этим алкогольным продуктом в советские времена были затоварены все продовольственные магазины Дальнего Востока. И даже закоренелые пьяницы употребляли его с большущим омерзением.

– Короче, – пробасил авторитет, – были мы у Черепа, посмотрели, как живет. Землянка у него двухэтажная в центре Екатеринбурга. Ну, у меня в Саратове не хуже. Тачек навороченных штук десять. И у меня не меньше. Заимка за городом в цвет. С банькой, лесочком и озером. И у меня такая есть на Кумысной Поляне. Братва бодрая. Моя не хуже. Телки с ногами от ушей. Как у меня. Короче, нормально Череп живет, по – людски. Как я. Текилу пьет…

Авторитет вдруг задумался, и на его суровом лице просияла абсолютно детская улыбка, нежная, наивная, как василек на лугу…

– Понимаешь, подлянка конкретная вышла, век воли не видать, когда я от Черепа уезжал, он подошел к книжному шкафу, вынул из него толстую книжку и подарил мне. Вот посмотри.

Авторитет протянул мне через стол увесистый фолиант. На твердой обложке золотой сияли имя и фамилия автора и название книги «Владимир Черепков. Мои хождения по мукам». Я невольно раскрыл книгу и обнаружил дарственную надпись, выполненную черными чернилами и размашистым почерком: «Братану Толяну Сивому от Вавана Черепа на долгую память с пожеланием долгих лет жизни, добра и мира, любви и счастья».

Я перевел взгляд на Толяна. На его мощные кулаки, лежащие на столе в полуметре от меня, и на короткие толстые пальцы, верхние фаланги которых поросли густым черным волосом и были расписаны татуированными перстнями.

– Хочу такую же книжку, как у Черепа, но красивше, – тихо, но твердо произнес авторитет. – Три штуки баксами отстегну!

Я от удивления растерялся.

– За неделю напишешь? Ко мне скоро Кирюха Питерский приезжает, хочу его конкретно удивить.

– За неделю? – удивился я, – четыреста страниц?! Это нереально. Чтобы написать книгу потребуется как минимум…

– Да все реально, – махнул Толян безаппеляционно рукой, – у нас в тюрьме на хате один писатель за ночь по сто маляв на волю сочинял. Жаль мужика, его потом на лесоповале кедром придавило. Я тут тебе в помощь кое – что накалякал. Разберешься.

И авторитет протянул мне аудиокассету.

– Короче, с типографией я уже договорился. Они мне книжку за один день напечатают. Ну, а тебе сроку – неделя. От звонка до звонка. Иди, трудись!

– Аванс не выпишите?

– Могу выписать только мандюлей!

Книгу я написал в срок. Трудился по – черному, как афроамериканец на тростниковых плантациях. Типография фолиант напечатала. А обещанный гонорар получить не смог. Еще до приезда Кирюхи Питерского Толян Сивый пал смертью глупых в кровавой криминальной разборке.

Кузьмич

Понять загадочную русскую душу трудно. Но вполне возможно. Для этого не требуется проводить философский семинар или какое – то особое социологическое исследование. Надо лишь пристально острым глазом взглянуть на жизнь простого человека, проживающего желательно в глубинке, там, откуда произрастают корни и бьют глубинные ключи русского менталитета.

История эта произошла в ту пору, когда я был студентом пятого курса Саратовского государственного педагогического института. То есть очень давно. Или как говорят остряки, в ту пору, когда перестройка еще не закончилась перестрелкой, и пианино в «комиссионке» стоило 200 рублей. От себя же добавлю, когда упование еще доставляло упоение. А проще сказать, надежды были радужными…

Мы с Олегом Кочерженко и двумя девчонками с нашего курса приехали на педагогическую практику в одну из забытых Богом, партией и правительством деревень, название которой теперь уже слиняло из моей неострой памяти. То ли Чемодуровкой та неприметная деревушка звалась, то ли Грязевкой. Поселили нас в заброшенном школьном интернате, выделив две лучшие комнаты.

И наступила осень. Как полагается, с опавшей разноцветной листвой, низким хмурым небом, мелкими дождями и ночными заморозками. Мы с Олегом были людьми закаленными, а вот девчонки в своей комнате страдали, жутко мерзли и по утрам выглядели похожими на растрепанных снегирей, болеющих птичьим гриппом.

Истопником при интернате состоял некий Кузьмич. Роста он был высокого, худой, сутулый, с лицом серым, угловатым, небритым. Однако в глазах его черных глубоко посаженных искрился природный ум, и хоронилась исконно русская хитреца. К нему я и направился, когда уже далее терпеть несносность жизни девчонки наши не могли.

Котельная располагалась с торца интерната, я открыл дверь, вошел в небольшое помещение, в котором стояла жара как в образцово – показательной сауне. Дышать было нечем, в воздухе витали несусветные чад и гарь, воздух был пепельно – серым от угольной пыли и золы.

Кузьмич, одетый в рваную телогрейку и облезлую кроличью шапку, сидел на короткой низкой лавочке возле котла, смотрел на пылающий в печи огонь и задумчиво курил.

– Замерзаете? – спросил он равнодушным голосом, даже не оборачивая в мою сторону головы.

– Да мы – то нет, – сказал я, – девчонки совсем измучились. Даже под двумя одеялами им холодно.

Кузьмич медленно развернулся и посмотрел на меня печальным взглядом.

– А скажите, почему в котельной такая жарища, а в интернате пар изо рта валит?

– Дык, ясное дело, воды в системе нет.

– Как нет? Почему?

– А кто ж ее туда зальет? Я что – ли? Это не мое дело. Я – истопник, мое дело уголек в топку подбрасывать. Вот я и подбрасываю.

– А воду кто должен воду в систему залить? Какой смысл жечь уголь, если отапливается только котельная?! – возмутился я.

– А это ты у директора спроси, – ухмыльнулся Кузьмич и задумался. Почесав голову под шапкой, он сказал:

– Сбегай в магазин, принеси мне бутылку семьсот семьдесят седьмого портвейна.

– И вы тогда воду в систему зальете?

– Нет, это не мое дело, – вздохнул Кузьмич, высморкался в ладонь и затушил окурок о носок кирзового сапога. – Без бутылки на риск не пойду!

– Какой риск?

Кузьмич посмотрел на меня как на малохольного.

– Я вот в позапрошлом году такую же котельную в деревне Монастырка топил. При школьном интернате. Тоже жильцы возмущались, холодно им было. Ну, я манометр открутил, как захерачил полную топку отборного уголька!

– И что?

– Дык, ясное дело, рванул котел! Хорошо, я пьяный был, ни одной царапины!

Я подумал, Кузьмич либо шутит, либо издевается надо мной. Но он неожиданно продолжил свой рассказ:

– А в прошлом году такую же точно котельную я в Дурасовке топил. И тоже при школьном интернате. Тоже народ крепко мерз, тепла просил. Ну, я манометр открутил, как захерачил полную топку угля! Котел как рванул! Стены котельной в пух и прах! А на мне ни одной царапины! А все потому, что пьяный был! А был бы трезвый, – Кузьмич обреченно махнул рукой, – меня бы в клочья разнесло! Так что беги, студент, за портвейном.

– Зачем? – ужас у меня пронесся в голове как табун необъезженных жеребцов.

– Как зачем? – искренне удивился Кузьмич. – Без бутылки, на трезвую душу я на такой риск не пойду. Сейчас сверну манометр…

– Зачем?! – вскрикнул я. – Не лучше ли воды в систему наполнить?

– Это не мое дело, – тяжко вздохнул Кузьмич и закурил, – я – истопник. Насчет воды иди к директору. Насчет тепла в магазин!

И он обиженно отвернулся от меня. Я направился к выходу.

– Погоди, студент! – вдруг крикнул Кузьмич мне в спину.

Я вернулся, думая, что он образумился, и мы все же решим проблему сами.

– Ты же биолог?

– Ну, да. А что?

– Тогда мне объясни один философский казус. Давно я над ним размышляю.

– Какой?

– Ты объясни мне, что раньше появилось: курица или яйцо?

Я остолбенел от такого вопроса. Взгляд его был переполнен ноющей мольбой. Истопник, старый, беспробудно пьющий человек с начальным образованием вместо того, чтобы думать о своем насущном, будничном и незатейливом был страшно озабочен глубинной философией…

Монархисты

Существует такое понятие в ядерной физике – критическая масса. Что оно точно обозначает, с точки зрения науки я уже хорошо не помню. По – моему, критическая масса, это нечто связанное с обогащенным ураном, который при определенной концентрации и массе, вызывает непроизвольный атомный взрыв. А вот о критической массе, применимо к человеческим отношениям, я могу поведать одну забавную историю. Случилась она в ту пору, когда Советский Союз уже распался, и многие люди пребывали в жуткой растерянности, пытаясь понять, что происходит и к чему все это в конечном итоге приведет. Многих тогда страшило незнание того, как в политическом и экономическом плане будет в дальнейшем обустроена страна. По мнению многих Россия вот – вот должна была распасться на удельные княжества. И пути спасения Отчизны бурно обсуждались не только в Парламенте и Правительстве, но и вне их.

В один из будних дней после работы, глупо будет, если я скажу, что все это произошло случайно, собрались пятеро пьющих мужчин. В летнем ресторане, который в народе метко прозвали «На воздусях». Это питейное заведение располагалось на высокой террасе, откуда открывался замечательный вид на перекресток двух оживленных улиц Саратова, где находилась остановка двух трамвайных и нескольких автобусных маршрутов. Начинался «час пик», народу, в ожидании транспорта, собралось немало. А народ в такое время бывает особенно раздражителен.

Надо отметить, что пятерых пьющих мужчин, занявших крайний столик у самого оградительного поручня, объединяло банальное желание выпить с устатку. Все они в той или иной мере были поэтами. А значит, людьми слегка чокнутыми, повернутыми не только на литературе, но и на политике.

Наполнили рюмки, и первым вещать тост вызвался Миша Калашников:

– Новую Россию мы будем строить, начиная с возрождения земства. С самых что ни есть низов, от сохи и седла, от икон и хоругвей, от крестьянских наделов и печных труб, от широчайшего местного самоуправления. И нам в первую очередь необходимо заняться обустройством земских школ и больниц, земского самоуправления…

Миша еще долго и весьма красноречиво говорил и завершил свой тост предложением выпить за великого русского поэта Иосифа Бродского.

Выпили с удовольствием.

Вторым оратором оказался Леня Шугом:

– Я, как русский дворянин и потомственный интеллигент, вижу возрождение России, и ее былого державного могущества в великой духовной миссии творческой интеллигенции. Надо смело идти в народ и оттуда начинать тяжелую просветительскую работу. Просвещением, и только глубочайшим просвещением народа можно добиться…

Леня также долго и не менее красноречиво вещал и завершил свой тост предложением выпить за великого русского поэта Владимира Высоцкого.

Выпили с превеликим удовольствием.

Покурили, и при этом без особых эмоций обсудили галопирующий рост цен, осудили безнаказанный бандитизм, высмеяли процветающую проституцию, всеобщую бездуховность, заклеймили позором коррупцию в органах власти, обматерили отечественный футбол, посетовали на снижение демократических настроений во всех слоях общества.

Следующим взялся объяснить свое большое желание выпить Дима Фомин:

– Только российская армия и только российский военно – морской флот во главе с воздушно – десантными войсками и спецназом – элитой вооруженных сил нашей великой страны могут стать становым хребтом и опорой российского государства. Только российское офицерство, плоть от плоти великого советского офицерства, закаленное в боях под Кабулом и Гератом, Баграмом и Кандагаром…

Дима тоже долго и складно говорил, жестикулируя рюмкой, и завершил свой тост предложением выпить за великого русского поэта Сергея Есенина.

Выпили с нескрываемым удовольствием. И даже слегка закусили.

Я уже было начал, слегка покачиваясь, привставать со стула, чтобы произнести очередной тост о величии российского казачества и прочитать небольшую лекцию о его происхождении, славном прошлом, нынешних проблемах, прекрасном будущем. И следом предложить выпить за великого русского поэта Михаила Галкина. Но великий русский поэт Михаил Галкин, сидящий по левую от меня руку, опередил мой порыв. Он встал, горделиво оглядел нас и вдруг запел тягучим голосом:

– Боже, Царя храни!

Сильный державный!

Царствуй на славу,

На славу нам!

Царствуй назло врагам,

Царь православный!

Боже Царя храни!

Это было какое – то наваждение, вызвавшее трепет в моей душе. Какой – то мощный импульс, заставивший бойко стучать сердце…

Не только я проникся этим душещипательным гимном.

И мы, встав по струнке, впятером запели:

– Боже, Царя храни!

Сильный державный!

Царствуй на славу,

На славу нам!

Царствуй назло врагам,

Царь православный!

Боже Царя храни!

Следом по стойке смирно встали мужчины за соседними столиками. Многие запели, другие, стоя молча, смотрели сурово и решительно, играя желваками. И мощь гимна в исполнении нашего многоголосого хора вмиг донеслась до трамвайной остановки. И там эта песня всколыхнула многие души, ускорила биение сердец, прошибла слезы необъяснимой радости.

Нет, мы не были монархистами. Никто из нас, похоже, даже в Бога искренне не верил тогда. Все произошло спонтанно. Но не случайно. Самодержавие и вера в доброго царя, очевидно, укоренены в русской душе на генетическом уровне.