Текст книги "Законодатель. Том 2. От Анахарсиса до Танатоса"

– Во всяком случае, не тем, которым познаёшь ты. И пути моего познания не ровня твоим – изнеженным царским путям.

– Поговорим лучше о путях всего человечества, – вмешался в спор Клеобул. – Эти пути намечают не Эзоп с Анахарсисом, а замысловато плетут Мойры, кроме них никому ничего неизвестно. Полагаю, что даже им не всё ведомо о будущем.

– Путей много, но слишком сложен их выбор, – встрял в разговор долго молчавший Биант. – Мойры за нас не выбирают. Подобное делаем мы сами. Люди сами строят дорогу в будущее и по ней же сами идут. Вопрос только в том, как они строят, из чего строят, в каком направлении строят, для чего и для кого это делают? Но то, что мы стоим перед трудным выбором – сомнений не вызывает. Старое уже себя исчерпало, новое – пока не сформировалось и не утвердилось. Мы на перепутье.

– Выбрать или построить надёжный путь в будущее поможет только правильное понимание прошлого и настоящего, – сказал Хилон. – Мне, кажется, Спарта свой путь нашла. Афины, впрочем, тоже его ищут. Хотя, тот ли это путь – узнают только далёкие наши потомки.

– Будущее, пускай и весьма отдалённое, за законом и разумом! Я в этом убеждён, – отметил Солон. – Я также уверен в том, что каждому, рано или поздно, Судьба воздаст должное за его труды и намерения. Воздаст то, что он заслужил. В будущем, как полагаю я, найдётся место всему разумному, включая мысли Эзопа и Анахарсиса и многих других созидателей мудрости. Если же люди воспротивятся мудрости, разуму и справедливым законам, не придут к согласию, то их ожидает участь, предсказанная Гесиодом. Но как хочется верить в хорошее! И советую всем в него верить. Возможно, глубокая вера хоть чуть-чуть приблизит его. И главное – необходимо делать всё возможное для его приближения уже сейчас.

– Изменить мир к лучшему почти невозможно, – воспротивился Эзоп. – И никакая человеческая мудрость не способна подобное сделать. Не могут этого осуществить и никакие законы Солона, Ликурга, Залевка и кого бы там ни было. Изучением мудрости, принятием и исполнением солоновых законов можно несколько улучшить жизнь, но изменить человека и окружающий мир мы не в силах. А если и частично изменим, то ненадолго. Всё рано или поздно возвращается к истокам своим. И так будет вечно! У нас свои законы, а у мира – свои. И сделаны они без нас, и вовсе не под нас, и не для нас. Мне кажется, что мы здесь лишние, или случайно заблудшие существа.

– Жаль только, никто не знает, что это за истоки и где их следует искать. Ты, Эзоп, об этом что-либо скажешь? – ухмыльнулся, послушав Эзопа Анахарсис.

Но тот промолчал, как впрочем, умолкли и остальные. Затем все искренне взгрустнули и глубоко задумались. И надо сказать, было над чем размышлять. После тягостных раздумий, доброжелательно посмотрев на Эзопа и Анахарсиса, афинский мудрец заключил:

– Человеческий разум только начал выбираться из лабиринта природной тьмы. Однако ему предстоит преодолеть ещё множество иных лабиринтов, случайно или умышленно воздвинутых и постоянно воздвигаемых самими людьми. Можно сказать, что настоящая жизнь человека только-только начинается. А посему пока встречаются лишь проблески света или отдельные просветы. А хотелось бы основательной ясности, определённости, понятности. Очень хочется наполнить человеческую жизнь солнечным светом, светом истины и справедливости и главное – глубоким смыслом. Но люди пока далеки от такого положения дел; они не готовы к этому. Пока не готовы. Но ничего не потеряно, отчаиваться не следует. Всё ещё впереди.

– Мне кажется, – включился в рассуждения Анахарсис, – будущее в полных потёмках, во всяком случае, в густом тумане. А из тьмы может выскочить, что угодно и кто угодно, и когда угодно. И может обрушиться на кого угодно, включая мудрецов, царей и архонтов. А посему здоровые силы общества должны быть готовы ко всему.

– Где же их взять эти здоровые силы? – вновь возмутился Эзоп. – В будущем иное дело. Возможно в будущем те, которые порочны – погибнут, а добропорядочные выживут. А в наше время, скорее всё наоборот. Порочные живут припеваючи, а добрые – гинут в тяготах и неизвестности. Тяжёлые ныне времена. Особенно тяжёлые для добродетельных людей.

– Что бы мы ни говорили, до хрипоты спорили, о чём бы ни мечтали, но есть никем и ничем непреодолимый вселенский закон – из Хаоса всё когда-то появилось, в Хаос всё со временем обязательно уйдёт, – подытожил разговор Фалес. – Начало и конец – весьма схожи. Так, согласно логосу, должно быть. Но будет ли? Мы никогда не узнаем. Ибо наше время и время вселенское – несопоставимы. Жизнь человека это всего лишь миг в бесконечном потоке времён. Впрочем, надеяться на хорошее тоже не запрещено. Что самое общее для всех нас? – надежда, ибо если у кого и ничего нет, то она есть.

– Поверьте, мудрые мужи, – сказал внезапно Эзоп, решивший, что последнее слово должно быть не иначе как за ним, – люди не из пугливых существ. Нас пугали, и будут пугать, обманывали, и будут обманывать, стращали, и будут стращать, убивали и будут убивать. Но, жизнь продолжается. Мир стоял до нас, он будет стоять и после нас. Да-да, будет стоять века и тысячелетия. И не только стоять без дела. Люди, я надеюсь, будут жить, творить, бороться. Жизнь есть борьба. И, человека уже ничем и никем не остановить и не запугать. Уже не запугать! Уже не остановить! Тот, кто хоть немного познал себя, а также познал других и другое – тот уже стоять на месте не будет. Наше время сдвинуло спящий мир с постели дрёмы. Вот только не знаю радоваться сему или огорчаться?

– Слишком противоречивы твои суждения, Эзоп, – возмутился Биант, – ты говоришь то так, то эдак, идя в противоположную сторону, надеешься то на одно, то на другое, затем отрицаешь всё. То ты пессимист, то оптимист. То ты говоришь о молодости, то сразу о старости, то молвишь о красоте, то об уродстве, то рассуждаешь об одухотворённости, то о безразличии, то мечтаешь о порядке, то, подобно Фалесу, предрекаешь хаос. Суета, никакого логоса! Никак не могу понять твоих воззрений. Каковы они?

– И я, и ты, и все мы сотканы из противоречий, – аргументировал сочинитель басен. – И всё, о чем мы размышляем и спорим – противоречиво. И боги противоречивы и весь мир противоречив. И даже конфликтен! А иначе и быть не может, не должно быть по-другому, Биант! На этом основывается мир и всё сущее. Если бы все были одинаковы, то они слились бы в неразличимую массу. И не ясно было бы, что это и кто это? Ты не отличил бы Солона от Эзопа, а главное – Эзопа от Анахарсиса, что ещё хуже фалесового хаоса. Скиф бы не выдержал такого и умер, или сбежал в свои необъятные степи. Как бы всё это вынесла Эллада, особенно Афины, представляешь?

– Скорее всего, прав Эзоп, – едва ли не хором произнесли Фалес и Солон. Анахарсис же тем временем громко посмеялся над услышанным, но комментировать, к всеобщему удивлению ничего не стал. Неужели согласился с Эзопом? – спросили себя многие. Вот так дела.

– Судя по вашему настроению двух дней для пира маловато, – пошутил Хилон, спокойно молчавший едва ли не всё это время. – Видимо, мудрецам необходимо пировать две недели, а то и два месяца, чтобы всем высказаться и всех выслушать по всем вопросам и достичь духовного удовлетворения. Предлагаю, мудрые мужи, для продолжения дискуссии направиться в Спарту. Там, у меня, продолжим пир, продолжим умные беседы и споры. Причём, будем делать подобное лаконично. А заодно все хорошо познаете Спарту и, надеюсь, полюбите Лаконику. Как вы на моё предложение смотрите?

– Для таких мудрецов, как Эзоп и Анахарсис, и двух жизней недостаточно для пиров и дискуссий, а не то, чтобы двух дней или двух недель, – незамедлительно пошутил Фалес.

– В Лаконику я не хочу, там нет вина и закусывать нечем. Вот в Афинах всё имеется, включая демократию, – заявил Эзоп. – Туда направлюсь с удовольствием и немедленно!

– А я не хочу ни в Лаконику, ни в Аттику, – грустно промолвил Клеобул. – Неспокойно у нас в Линде. Не до пиров мне сейчас.

– Согласен с Клеобулом, – отозвался Питтак. – Не время сейчас для новых пиров. От предыдущего ещё не отошёл. Чувствую себя плохо, требуется покой.

– А я вообще пировать не люблю, – промолвил Фалес, – Лучший пир для меня – изучение тайн природы. Изучение в одиночку, без всяких помех. Эпистеме требует спокойствия и тишины, а не шумных пиров. Пир учёного – это полученные достоверные знания. К тому же, соскучился по дому. Давно не был в Милете.

– Мне же! – воскликнул Биант, – жена дала наказ быстрей возвращаться домой! Если не вернусь, грозила лишить власти. Так что, мудрейшие мужи, сами понимаете, у меня дилемма – либо непонятный пир, либо моя власть! Выбор, как вы понимаете, очевиден.

– Пир в Лаконике откладывается до новых времён, – весело сказал Анахарсис, – чему я не рад и не огорчён. А вот в Афины наведаюсь с удовольствием. Если Солон не примет, побуду у родственников.

На этом послепировая дискуссия мудрецов завершилась. Но было ощущение, что они сполна не насытились мудростью и спорами на пиру, и у всех была потребность продолжить столь славный разговор. У каждого в запасе оставалось что-то недосказанное, недомысленное, даже потаённое, чего обнажать в присутствии Пифии им не хотелось. Жрица не тот человек, с которым можно поделиться всем. А вот с мудрецами можно. И не только можно, но и должно. Сейчас, разумеется, можно было бы, да, к сожалению не то место и не то время для мудрствований. К тому же, многие спешили по важным делам. У кого-то имелись дела государственные, у кого-то – семейные или иные. Только Эзоп никуда не спешил; спешить ему было некуда и незачем. Всем своим видом он дал понять, что он готов продолжить пир, вести спор и согласен взяться за любое новое интересное дело. На него, дескать, положиться можно. Следует ему только намекнуть.

Однако никто никаких намёков больше не делал. Мудрецы тепло распрощались, пригласили друг друга к себе в гости, предлагали ещё встретиться на каком-либо пиру. Но, разумеется, позже. Однако все понимали, что это не более чем деликатные разговоры и дань уважения самой мудрости. Пиры мудрецов, подобные Дельфийскому, бывают только один раз. Один раз в жизни, и один раз вообще. В Локриде ещё будет много пиров, да не будет на них мудрецов. Таких мудрецов, как сейчас.

С Эзопом прощался не каждый. Некоторые сделали вид, будто его здесь нет, или он вовсе не мудрец, а какой-либо слуга или раб. Только Солон дружески похлопал его по плечу, пожелал здравия и душевного спокойствия и сказал, что надеется увидеть его в Афинах. Затем одухотворённые чувством исполненного долга мудрецы разошлись кто куда. Солон вместе с Анахарсисом направились в Афины.

Когда храм Аполлона остался вдали, Анахарсис, шедший рядом с Солоном, остановился и попытался прочесть надпись, олицетворяющую высшую человеческую мудрость. Однако у него ничего не вышло. То ли зрение стало слабоватым, то ли надпись оказалась малозаметной. «А может она не столь и величественна и не столь значима, что её не видно», – подумалось ему. Тогда он предпринял попытку прочесть божественную надпись, начертанную большими буквами на фронтоне храма. Но и здесь его усилия оказались тщетными. Знаменитая надпись: «Пуп Земли» также не поддавалась прочтению. Виднелись только смутные расплывчатые её очертания. Помотав недовольно головой, и коварно прищурив глаз, скиф тихо спросил Солона:

– Скажи, учитель, искренне, правдиво – мы действительно выполнили свою миссию? Оправдал ли пир возлагавшиеся на него надежды?

– Невозможно сполна ответить на такой вопрос, Анахарсис, поскольку люди думают и оценивают всё по-разному. Кто-то видимо считает, что мудрецы свою миссию выполнили, а у кого-то может быть иное мнение, а у тебя – имеется сомнение. К тому же, давно известно, что даже если пирует множество мудрых людей, это вовсе не значит, что они, именно на пиру сообща, обязательно обнажат высшую мудрость и постигнут глубочайшую тайну. Скорее может быть наоборот. Я склонен полагать, что не на пирах рождаются великие идеи и обнажаются глубочайшие истины, а в повседневных делах, трудах и заботах. И не тогда они рождаются, когда ты страстно желаешь и стремишься к ним, а совершенно незаметно, случайно, порой вопреки всему. Но, в целом, смею предположить, что Дельфийский пир мудрецов удался. О нём люди будут помнить, говорить и даже слагать легенды. Однако нас с тобой тогда уже не будет.

Вот как завершился этот славный пир, пир великих умов. Можно сказать, что в той или иной степени, пиром остались довольны все. И Аполлон, и все служители его храма, и Пифия, и мудрецы – участники величественного застолья, и жители Фокиды, и пилигримы, и те, кто позже прибудут в Дельфах и чуть-чуть прикоснутся к славной мудрости. А чего ещё надо? Всё, что было потом, здесь, к пиру никакого отношения не имеет. Да-да, не имеет. Пир показал, что мудрецы – это не оракулы и не пророки. Они неутомимые труженики. А мудрость – результат их трудов. Мудрость тяжело даётся людям. Даже таким выдающимся, как Солон, Фалес, Питтак, Клеобул, Биант, Хилон, Анахарсис, Эзоп.

Глава VI
Атлантида

1

Более десяти лет после завершения законодательной деятельности Солон оставался в Афинах. Главная цель его постоянного пребывания в отечестве состояла в том, чтобы наблюдать за ходом укрепления нового политического и законодательного порядка, помогать народу, утверждать этот порядок в практике реальной жизни, а также в том, чтобы способствовать привыканию к нему афинских граждан. Был, разумеется, у законодателя соблазн уехать сразу и оставить всё в надежде на исполнение соотечественниками данной ими клятвы. Моментами появлялось желание бросить государственные дела на произвол судьбы. Дескать, законы вам даны, система власти выстроена, работают все составляющие политических отношений – остальное за вами. Но какое-то глубокое внутреннее чувство подсказывало законодателю, что уезжать пока рано. Десять лет демократических перемен это не то историческое время, которое способно обстоятельно изменить общество и большинство индивидов в отдельности. За десять лет и сад хороший не взрастишь, не то, чтобы новую государственность устроишь. Ведь будем откровенны, до Солона, назвать Афины государством можно было с большой натяжкой, о чём он сам неоднократно говорил. Скорее это был союз родов, племён, соединённых Тесеем в относительное целое. Весьма сложное, конфликтное, раздираемое противоречиями афинское целое, где скорее каждый больше думал о своём, о собственной выгоде и корысти, нежели об общегосударственном деле. Это был компромисс между различными этническими составляющими в целях выживания и самосохранения. Этот компромисс после смерти Тесея неоднократно давал глубокие трещины, приводившие к междоусобицам, смутам, жестоким разборкам. Даже существование царской власти не решило сложных внутренних проблем Аттики. Недовольными были почти все. И претензии у всех были большими, нежели их позволяла удовлетворить существующая реальность. Последний афинский царь Кодр, полагая, что именно он, является главной причиной внутренних раздоров, отказался от престола и просто-напросто покинул Афины, исчезнув, подобно Ликургу, неведомо куда. Многие восприняли его поступок как акт высшего благородства во имя спасения и примирения афинян. Но не тут-то было. Как оказалось, таким благородным поступком вряд ли спасёшь государство и наладишь мирную созидательную жизнь. Благородство и смута вещи несовместимые. В этом случае нужны иные, сильные меры.

Некоторое время в Афинах воцарилась анархия, но затем здоровые силы Аттики избрали старшего сына Кодра – Медонта, пожизненным властелином, архонтом. Несколько потомков Медонта также архонствовали пожизненно. Затем вместо одного стали избирать нескольких архонтов, причём избирали всего лишь на один год. В Афинах действовало народное собрание – Экклесия, но большого влияния оно не имело. Имелся суд – Ареопаг, влияние которого было весьма значимым, но его работа не была регламентирована. Фактически в Афинах правила группа эвпатридов. Внутри этой группы не было согласия, что часто приводило к глубоким кризисам, грозившим распадом афинского общества. И только внешняя угроза заставляла афинян на время забывать внутренние распри и объединять усилия в целях самосохранения.

Только избрание Солона архонтом-эпонимом и законодателем с широчайшими полномочиями привели к стабилизации полисной жизни. За 11 лет Солон сумел создать мощный государственный порядок, причём невиданный ранее ни в одном эллинском полисе. В Афинах утвердилась подлинная демократия. Причём утвердилась и юридически, и политически, и фактически. Осталось только сформировать прочное демократическое сознание, подлинное демократическое умонастроение. Именно этим и занимался Солон в послезаконодательный период. Само его присутствие в Афинах, даже если он ни во что не вмешивался, стабилизировало всю общественную жизнь. Все были уверены – в случае необходимости их законодатель подскажет, поправит, поможет, покритикует, не допустит ошибочных решений. За Солоном все ощущали себя словно за мощными крепостными стенами. Одна мысль о том, что он сейчас в Афинах, заставляла недоброжелателей демократии умолкать и не предпринимать никаких противозаконных действий. Все составляющие новой афинской государственности действовали; они работали уверенно, надёжно, активно и продуктивно. Солон бдительно, но не навязчиво следил за ними, порой подсказывал, давал советы, пассивно или активно принимал участие в их работе. Афинское государство, наподобие нового мощного корабля, двигалось в направлении глубочайших общественных перемен.

Солон несколько раз ненадолго покидал Афины. Разумеется, он не мог не присутствовать на Пифийских играх в Дельфах, на Истмийских играх в Истме, и Олимпийских играх в Олимпии. Несколько раз он бывал в Коринфе.

Но все его отлучения были кратковременными, и афиняне были об этом осведомлены. Писистрат в отсутствие Солона пытался было окружить себя молодыми афинянами, чтобы набрать значимый политический вес. Но у него мало что получалось, поскольку те знали – вернётся Солон и всё станет на свои места. Иметь неприятные разговоры с законодателем, а то и с Ареопагом не желал никто, Писистрат же в особенности. Как бы там ни было, наступило благоприятное время для жизни афинян, благоприятные дни для созидательных трудов.

Тихая, устойчивая, спокойная, вполне успешная афинская жизнь дала Солону повод поразмыслить над тем, а не пора ли устроить своим согражданам длительную проверку на прочность демократических порядков и собственную зрелость. «Надо дать им возможность пожить самостоятельно без моей опеки. Надо сделать что-то наподобие отъезда Ликурга из Спарты. Правда, тот, взяв со спартанцев клятву, не менять законы до его возвращения, так и не вернулся. Но я, в отличие от него, обязательно вернусь. И посмотрю, готовы ли афиняне к самостоятельной политической жизни. Я же не вечен, – говорил он самому себе. – Вот отлучусь годков на десять, и посмотрим, что из этого выйдет. Выдержат ли афиняне проверку временем, проверку на политическую прочность. Появятся ли в их среде достойные приемники Солона или всё останется неопределённым в государстве афинском?»

Подобному шагу поспособствовали и события в личной жизни. После длительной болезни умерла Элия. Умерла жена, женщина, которую он искренне любил и сильно обожал. Ушла из жизни безупречная супруга. Скончалась мать его единственного сына Микона. Законодателя покинула лучшая из женщин, которых он знал. Потеря для Солона была неимоверно велика. Хотя для многих афинян той поры супруги были чем-то вроде любимых и нелюбимых домашних животных. Но для Солона она была более, чем жена. Она являлась настоящим другом, сравни Глав ко ну или Дропиду. Элия всегда тонко улавливала настроения своего возлюбленного супруга. Она знала, когда и как с ним следует завести разговор, на какие темы. Она чувствовала и понимала, когда ему нужна женская ласка и искренние объятия. Она всегда его ждала. Если он ложился даже под утро – она была с ним. Элия следила за тем, чтобы всегда были готовыми его одежды, за его гигиеной и питанием. Она знала, когда и какие блюда целесообразно подавать Солону, и давала указание прислуге исполнять подобное.

У законодателя часто бывали гости, причём высокопоставленные, включая властителей многих эллинских и варварских государств. Практически все они у Солона трапезничали, а некоторые и длительное время гостевали. Меткий глаз и тонкий ум Элии знал, что и когда им требовалось. Она обеспечивала им добротнейший комфорт. Несмотря на длительные отъезды Солона, на редкое его присутствие дома, на неимоверную государственную занятость, а, следовательно, на большой недостаток мужского внимания и ласки, Элия фанатично была ему предана. Казалось, женские слабости вовсе у неё отсутствовали. Не было ни чувства злобы, ни обиды, ни ревности, ни отчаяния. У неё никогда не возникало мысли о супружеской измене, хотя сам Солон, как и все эллинские мужи, в этом вопросе не был безупречен. Она была настоящей женой, достойной супругой, отдавала ему свои жизненные силы. Можно даже, с некоторой долей опасения утверждать, что такой мощный и надёжный семейный тыл способствовал успешной деятельности законодателя. Солон как-то сказал Дропиду, который жаловался на свою сварливую и нелюбвеобильную супругу, что он, в его случае, не стал бы не только законодателем, но и политиком. Ибо, как можно управлять государственными делами, если не умеешь управлять собственной женой. Дропид отшучивался, но было видно, как он страшно завидует супружескому счастью Солона. Дропид как-то, во время одного из пиров, предложил ему поразвлечься и сходить в диктерион. Законодатель рассмеялся и сказал:

– Диктерион – дело привлекательное, но ни одна из порно, ни все вместе взятые, не стоят моей Элии. Мне кажется, если бы она сказала: «Солон – сиди всегда дома», я бы сделал это. Во всяком случае, сейчас, когда законы написаны, государственный порядок налажен.

Дропид огорчился и, опустив голову, сказал:

– Знаешь, Солон, мне сейчас не хочется идти домой. И не только сейчас. Мне никогда не хочется идти домой. А из дому я ухожу с радостью.

На что законодатель ответил своему другу и родственнику:

– А я, Дропид, всегда ухожу из дому с превосходным настроением, и меня всегда провожает Элия. Более того, я всегда стремлюсь домой. И возвращаюсь туда с огромной радостью, ибо меня там всегда ждут, чего бы там ни было. Это высшая степень счастья для меня. Свою жену Элию я ставлю на один уровень со своей поэзией, законами и государством. А потом тихо шепнул Дропиду на ухо:

– Элия – это мой собственный Акрополь, который я не променял бы на всю Элладу.

У Солона по отношению к Элин сформировалось парадоксальное чувство – с годами он любил её всё больше и больше. Обычная влюблённость, как известно, свойственна молодым людям и супругам в первый год жизни. А у законодателя это чувство с годами росло и крепло. Таким же взаимным оно было и у самой Элии. Можно сказать, что это тот счастливый случай, когда любовь, семья, поэзия, политика и право – составляли единое жизненное целое.

И вот Элии не стало. Не стало мощнейшей опоры Со лоновой жизни. Некоторое время он ходил сам не свой. Всё, что происходило вокруг, он почти не воспринимал. Боль от потери жены была невероятно тяжёлой.

«Только когда мы теряем очень близких людей, понимаем как они нам дороги», – говорил Солон самому себе. Об этом же он твердил Мико ну, Елене, Тимо лаю, его жене и малому правнуку Критию. Похоронив Элию, выдержав траур, Солон наконец-то решился уехать надолго из Афин.

Замысел Солона был таким. Вначале наведаться в Спарту, где хотелось свидеться с Хилоном, затем предполагался Египет, в котором он собирался задержаться надолго. Были намерения погостить у Питтака, у Бианта, у Клеобула, у Фалеса. Даже собирался к Анахарсису, который, если верить слухам, вернулся в Скифию. Намерения были грандиозными, но главное, конечно, же, это Атлантида. Солон не забыл о ней. Нет. Он о ней помнил ежедневно все эти двадцать девять лет. «Надеюсь, что жив Сонхис… иначе всё пропало», – размышлял он про себя. Но по сведениям афинских и египетских торговцев и Сонхис, и Усерхутт, и Менхофра, все были живы и здоровы, успешно продолжали своё богоугодное дело, всегда были рады приезду афинского законодателя и содержательным беседам с ним. «Жрецы так просто, и так быстро не умирают», – шутил законодатель с самим собой. Они присылали ему приглашения вновь посетить их древнюю страну и знаменитые храмы. Солон обещал откликнуться на их призывы, в свою очередь, приглашал их в очередной раз побывать в Аттике и ознакомиться с плодами его «жреческой» деятельности, то есть с результатами проводимых им реформ. Законодатель и в шутку, и всерьёз называл себя жрецом законов и политики, а по большому счёту, жрецом афинского государственного храма, если вообще позволительно так себя называть.

Попрощавшись только с друзьями и родными, особенно с маленьким Критием, Солон отплыл на своём корабле и взял курс к берегам Лаконики. Но законодателя ожидало разочарование. Хилон был в отъезде. Спартанцы даже толком не смогли объяснить, где именно сейчас он находится. Немного расстроившись, но затем успокоившись, афинский законодатель здесь не задержался и отправился к берегам древнейшей страны. Именно такого мнения он был о ней, если, конечно, не считать неведомой Атлантиды.