Текст книги "Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942)"

Новый сюжет отношений Рутенберга с Бурцевым, который окрашен совершенно иными, отличными от изложенного выше интонациями, приходится на январь-февраль 1936 г.

В качестве реакции на поднимавший голову фашизм и германскую опасность, становившиеся в 30-е гг. все более серьезным фактором мировой политики, многие вчерашние антибольшевики занимали просоветскую линию, видя в успехах социализма единственный оплот противостояния нацизму и мировой катастрофе. Это случилось, например, с учителем и другом Рутенберга X. Житловским, который под воздействием трагедии евреев Германии во второй половине 30-х гг. приветствовал «биробиджанский проект» и даже находил оправдание кровавому сталинскому террору. Каковы были политические настроения Рутенберга в эту пору? Вишняк, упоминающий некоторых из тех, кем овладел «нездоровый патриотизм» к Советскому Союзу, наряду с именами «честнейшего и чистейшего Пешехонова» и «"возвращенцами” другого типа: Алексеем Н. Толстым, Ключниковым или генералом Слащевым», включает в данный перечень и Рутенберга, который, по его словам, был среди тех, кто поучал

как раз накануне разгара сталинского террора 1936 года, что «в условиях нынешней России и Европы вредно и безнравственно вставлять палки в большевистские колеса. Не только неосмысленна, но вредна и безнравственна всякая пропаганда, направленная против большевистского режима, не говоря уже о прямой борьбе с ним. Ибо, ударяя по Сталину, – как-никак символу советского единства и средоточию большевистской энергии, – бьют неизбежно и по России» (Вишняк 1970:173).

Мы уже знаем, что Вишняк видел в Рутенберге, чья политическая позиция была на самом деле гораздо сложнее и амбива-лентней, лишь одну грань. Возможно, в упоминавшемся выше секретном разговоре Рутенберга с Локкартом сказалась чрезмерная политическая импульсивность вчерашего эсера, однако даже если это так, то все равно найти примиряющее объяснение кричащему противоречию между симпатией к большевикам и засылкой на советскую территорию диверсионно-террористических групп, оставаясь в рамках того рутенберговского портрета, который дает Вишняк, невозможно. Скорее следует признать, что «большевизм» Рутенберга был, во-первых, не столь однозначно-прямолинейным, а главное – имел внятно эксплицируемые политическими причинами временные границы: его надежда на СССР как на антигитлеровскую державу покинула его 23 августа 1939 г. вместе с подписанием германо-советского пакта. Поэтому вряд ли в канун Второй мировой войны Рутенберг заблуждался на счет того, примет ли какое-либо участие Советский Союз в спасении евреев Европы. Но в 1936 г. такая вера еще теплилась и все мысли были направлены на то, как избежать ожидаемой катастрофы. После победы на французских парламентских выборах левых партий, поддержавших идею создания Народного фронта, и прихода к власти еврея-социалиста Л. Блюма Рутенберг писал Кацнельсону 12 мая 1936 г. (RA, копия):

Дорогой Берл,

Кабинет Блюма во Франции означает серьезные пертурбации в Европе. В скором будущем. Симпатии к Гитлеру во Франции окрепнут, реакция против Гилеровщины ослабнет. И кончится в самой Франции антисемитизмом как благословенным инструментом для революции и фашизма. И многочисленными новыми кандидатами для еврейской иммиграции в Палестину. Считаю это неизбежным.

Покуда это случится, Блюм будет считать своим социалистическим долгом разрешить либерально и радикально еврейский вопрос. На нашу голову. Надо принять меры, чтобы это предупредить. Поскольку возможно. Что Вы можете сделать? Что, когда и через кого? Сообщите.

Всего Вам доброго

П. Р.

В перспективе этих «серьезных пертурбаций в Европе» все остальные вопросы отходили для Рутенберга на задний план. Перед остро предчувствуемой им неизбежностью истребления евреев получала оправдание любая сделка, пусть с самим дьяволом. Расчет на крупнейшие европейские державы, которые оказались бы способны обезопасить еврейское население от гитлеровской угрозы, был самым минимальным: Англия не только не выполнила взятых на себя обязательств по созданию в Эрец-Исраэль «еврейского национального дома», но, наоборот, всячески сдерживала еврейскую иммиграцию; во Франции, несмотря на победу левых, росли антисемитские и фашистские настроения. Иллюзия, что только «советская твердыня» будет честно противостоять гитлеровским агрессии и стремлению к мировому господству, до заключения тайного сговора СССР с Германией и циничного раздела «сфер влияния» развеяна еще не была. В этой ситуации из намерений неустрашимого и непримиримого антибольшевика Бурцева мобилизовать для борьбы с ненавистным ему советским режимом двух в прошлом заметных революционеров – Рутенберга и Новомейского – едва ли могло что-то получиться.

В RA хранятся три письма Бурцева к Рутенбергу, связанные с весьма коротким эпизодом в истории их отношений этого времени (первое датировано 5 января, последнее – 18 февраля 1936 г.). Несмотря на малое количество и сжатость охватываемой ими временной дистанции, они представляют известный интерес как с точки зрения некоторых новых штрихов бурцевской биографии, так и в особенно интересующем нас поиске ответа на загадку просоветских рутенберговских настроений.

Все три отпечатаны на машинке и посвящены одной теме – борьбе с большевиками, которая в этот период не только не занимала Рутенберга и постоянно присутствующего в них Новомейского, но в силу разных причин и обстоятельств, о которых речь пойдет ниже, вызывала известное отторжение.

Париж 5.1.1936

П.М. Рутенбергу

Дорогой Петр Моисеевич!

Случайно вчера я Вас встретил на собрании. Если бы не эта случайность, я и на этот раз не видел бы Вас.

Из Ваших слов я вижу, что наш М.А. Нов<омейский>, о котором мы с Вами говорили, получил мои письма, посланные с год тому назад в Лондон, и даже списывался по поводу них с Вами. Вы даже, кажется, думали, что я получил от него какой-то ответ. Но это недоразумение. Я не получил от него даже уведомления о моих письмах и полагал, что он почему-нибудь не получил моих писем или что его ответы не дошли до меня. Я только не допускал мысли, чтобы ни он, ни Вы не ответили мне. Я ведь писал не о личном каком-нибудь деле, а исключительно об общественном – о том, о чем мы с Вами когда-то так много и так горячо говорили. С Вами я об этом говорил и в 1908 г. (до того мы с Вами знали друг друга, но лично никакого общего дела не делали), и в 1917-18 г., когда сидели у большевиков вместе в Петропавловской крепости и в Крестах, – мы тогда о многом переговорили. С Н<овомейским> я встретился в Сибири, он в кандалах и в арестантской одежде шел на каторгу, а я как поселенец шел в Туруханский край. Мне кажется, он тогда понял, почему я и в то время был врагом большевиков. Потом он яснее понял, конечно, мою вражду к большевикам, особенно после 1917 г. Таким образом, мне нет нужды обоим вам объяснять, чем я живу сейчас. Я сейчас являюсь тем же, чем был с 1889 г. до 1914 и с 1914 до сих пор. Обо всем этом я в нескольких словах писал в прошлом году в моих письмах Н<овомейскому> в Лондон. Скажу Вам теперь, что не только продолжаю относиться к большевикам, как относился раньше, но я сохранил и свою веру в необходимость бороться с ними и веру в победу над ними. Как и раньше, я настроен оптимистически и по мере возможности веду борьбу с ними за национальную Россию. Если у Вас не сохранились мои последние издания, сообщите мне, и я Вам вышлю их. В последнее время я много работал над Пушкиным и приготовил, мне кажется, несколько значительных работ²⁹.

Не знаю, как Вы настроены теперь, но если так же, как во время первых прежних наших встреч, то я не сомневаюсь, что Вы бы поняли меня и пошли ко мне навстречу оба.

Если бы было нужно, то я мог бы более детально вернуться к тем задачам, какими я занят в настоящее время.

Буду ждать от Вас писем. Перешлите Н<овомейскому> прилагаемый листок, на нем есть и мой нынешний адрес.

Неужели Н<овомейский> за последнее время ни разу не был в Париже? Мне очень хотелось бы лично с ним переговорить о том, о чем я намекаю в этом письме. Я живу большими планами и надеждами. Несмотря на все, что мне приходилось переживать, я пока еще здоров и силен и, кажется, мог бы хорошо выступить в борьбе с большевиками.

Перешлите это письмо Н<овомейскому>, и пусть он мне ответит.

Прилагаю Вам конверт с моим адресом и прошу Вас уведомить о получении этого письма.

Ваш В. Бурцев

Какой-то ответ на это бурцевское послание с обещанием стимулировать эпистолярную активность Новомейского, а заодно и свою собственную Рутенберг отписал. 7 января он отправил Новомейскому письмо следующего содержания:

Дорогой Моисей Абрамович.

Последние недели в Палестине был очень занят. Не успел ответить на Ваше письмо. И уехал неожиданно. Останусь здесь недолго. Приеду – увидимся.

В Париже случайно встретил Бурцева. Со многими упреками Вам, что даже не ответили на его письмо. Сказал ему, что Вы со мною говорили об этом письме и, поскольку знаю, собрались ответить ему удовлетворительно. Но, наверное, были очень заняты. Всего Вам доброго.

П. Рутенберг³⁰

20 января Новомейский писал ему в ответ (RA):

Письмо Ваше от 7 янв<аря> получил. Благодарю. Бурцеву посылаю 20 фунтов – десять за Вас и 10 за себя.

На том дело вроде бы и кончилось. Но Владимир Львович не отставал: 30 января он пишет Рутенбергу новое письмо, в котором красной нитью проходит все та же мобилизационная тема неусыпной борьбы с большевиками:

Дорогой Петр Моисеевич!

Вот уже месяц как я получил от Вас письмо, где Вы обещали прислать мне ответ Н<овомейского>. Но ни от Вас, ни от него больше не было писем. Неужели тут дело заключается в недоразумении и я написал не по тому адресу, по которому хотел написать? В моих письмах я, конечно, не поднимал и не имел в виду поднять никакого личного вопроса. В случае ответа я имел в виду Вам обоим написать о том, что меня волнует как политического деятеля и что, как мне кажется, не может не интересовать Вас обоих. В политическом отношении мое положение, как оно ни трудно, блестяще. Я имею возможность выступить в политике так, что меня услышат и друзья, и враги. У меня не только блестящее положение политическое благодаря прошлому, но у меня пока есть и силы, и желание бороться с большевиками. Говорю «пока», потому что при моих 73 годах и при той жизни, которую мне пришлось вести последние годы, силы, несомненно, убывают, а может быть и катастрофа. Но «пока», повторяю, я еще могу бороться.

Вот на эту тему я и хотел с вами обоими списаться. Думаю, что я на это имею право. Я и в настоящее время борюсь за то же, за что боролся и в 1905 г. (как и раньше, впрочем), когда мы встретились. Знаю, чем Вы были в 1905 и 1906 гг., знаю Вас как автора статей, помещенных у меня в «Былом» в 1909-10 гг. Знаю Вас и Ваше настроение в 1917 г. и потом, в 1918 г., в тюрьме у большевиков. При дальнейших встречах я не заметил у Вас отрицательного отношения к тому, чем мы жили раньше и чем я живу теперь.

С Н<овомейским> я встретился в 1915 г., он был тогда анархистом, против войны и, по-видимому, не понимал, как я могу быть государственником и во время войны быть против немцев³¹. Но, конечно, он тогда меня ни в чем не обвинял. Потом он был с большевиками, горячо их защищал, пока не разочаровался в них. По поводу его воспоминаний в Америке я его приветствовал, хотя решительно был против его большевистского периода. Затем я слышал, что он в последующие годы еще дальше ушел от большевиков, и нынешняя его жизнь не имеет ничего общего с большевизмом.

Вот что мне и позволило обратиться к Вам и к нему с вопросом, что если бы я увидал с Вашей стороны желание выслушать меня и предложить Вам конкретные проекты подготавливаемой борьбы с большевиками.

Но, разумеется, если бы я узнал, что Вы оба ушли в сторону от того, что нас всех трех волновало раньше, и даже против того, то я не делал бы попытки писать Вам. Ведь я не имел в виду, конечно, ничего личного, но только исключительно политические вопросы.

Вот почему Вы поймете меня, что меня изумляет и молчание Н<овомейского> (несколько месяцев тому назад я ему писал письма и не получил ответа), и Ваше молчание. Ведь даже если Вы в настоящее время не хотите говорить о политике, то и в этом случае все-таки в порядке обывательском Вы могли бы оба мне ответить и разъяснить мое недоразумение. Во всяком случае прошу Вас мне ответить.

Ваш В. Бурцев

После этого письма Рутенбергу пришлось в аккуратной, но вместе с тем предельно ясной форме изложить свою позицию. В общем виде она сводилась к фразе, которую несколько шокированный Бурцев воспроизводит в ответном письме от 18 февраля: «Бороться сейчас с большевистским правительством время неподходящее». В этом письме он писал:

Дорогой Петр Моисеевич!

В конце Вашего письма Вы пишете: «Мое мнение, между прочим, что весь мир переживает сейчас очень критическое и очень опасное время. Россия тоже. Бороться сейчас с большевистским правительством время неподходящее».

А Н<овомейский> так же смотрит?

Это ужасно!

Я остался при прежних моих взглядах на борьбу с большевиками и хотел с обоими вами серьезно поговорить о деле чрезвычайно важном, которое, несомненно, будет иметь большие последствия. Вы оба теперь в таком положении, что могли бы серьезно помочь нам в наших планах. Когда будете в Париже, я хотел бы с обоими вами поговорить по душам.

Ваше письмо я получил 4-го февраля и сейчас же написал Вам ответ. Но я его не послал, между прочим, и потому, что Вы в письме пишете, что Н<овомейский> и от Вашего имени и от своего что-то мне послал. Сообщите ему, что вот сегодня 18-го я от него ровно ничего не имел.

Ваш В. Бурцев

P.S. Известите меня о получении этого письма и долго ли Вы намерены пробыть в Лондоне и куда оттуда поедете?

Общий призыв автора письма к антибольшевистской борьбе обоими палестинскими инженерами поддержан не был. Воспринятый Бурцевым с нескрываемым удивлением отказ Рутенберга и Новомейского влиться – что подазумевалось как бы само собой – с денежной помощью в «конкретные проекты подготавливаемой борьбы с большевиками» диктовался не только, как было сказано выше, их надеждой на СССР, в котором они видели потенциальную политическую силу, способную выступить против нацизма в защиту европейского еврейства, но и объяснялся некими, что ли, частными обстоятельствами: у того и другого там оставались близкие родственники.

Именно в это время Новомейский начинает предпринимать шаги для того, чтобы вывезти из СССР в Палестину своих брата и сестру. Причем поехать за ними он намеревался самолично. Проблемой разрешения на его въезд в СССР занимал-с я Виктор Александр Джордж Роберт Литтон, английский дипломат, государственный и политический деятель, внук известного английского писателя Э. Дж. Булвера-Литтона (1803-73)³².

25 мая 1936 г. Литтон предложил Новомейскому обратиться к советскому послу в Англии И. Майскому (наст. фам. Ляховецкий; 1884–1975) с просьбой о въездной визе³³. Понимая, что такое обращение ни к чему не приведет, Новомейский старался убедить Литтона сделать это по дипломатическим каналам от его, Новомейского, имени. Обсуждение данного вопроса тянулось долго – больше двух с половиной лет. В итоге Литтон действительно обратился к Майскому, прося его содействия в этом деле. Видимо, проконсультировавшись с Москвой, Майский ответил Литтону 27 февраля 1939 г., который 2 марта переслал это письмо Новомейскому в Палестину:

Dear Lord Lytton,

Thank you for your letter. So far as Mr. Novomeyskys desire to visit his sister this year is concerned, he can of course make an application for a visa for such a visit in the ordinary way. At the same time you will appreciate, that in addition to the fact that permission for the granting of the visa rests solely with the authorities in Moscow, the regulations are somewhat more stringent than was the case previously – and this for reasons outside of our control. I cannot, therefore, say with any certainty whether or not Mr. Novomeyskys application would be successful.

Yours sincerely,

I. Maisky³⁴

Нам неизвестно, продолжались ли дальше старания Новомейского, связанные с получением советской визы, или, уловив в интонациях Майского прозрачный намек на бесполезность таковых, он оставил в покое это предприятие. По крайней мере, доподлинно известно, что в Советский Союз Новомейский не ездил. Но позволить себе какие-то антисоветские выступления, а тем более участие – в любой роли – в проектах такой одиозной для Москвы фигуры, как Бурцев, он, конечно же, не мог, даже если бы всецело разделял его идеи. Поступить так означало поставить под удар живших в СССР сестру и брата.

Примерно то же самое можно сказать о Рутенберге – с тем разумеющимся отличием, что в его планы не входило посещение России и эвакуация оттуда родственников, которым как-то удавалось ладить с правящей властью. И не только ладить, но даже выезжать за границу. В частности, он встречался в Лондоне с сыном Женей, который выезжал туда и в научные командировки, и на лечение. После одной из таких встреч Рутенберг писал сестре Розе в Ленинград (.RA, копия):

23. X <1>936

Розуня. Совершенно завертелся и не мог спокойно сесть до сих пор написать тебе письмо. А я здесь уже вечность. Несколько недель. Кругом все так нелепо трагично, трагично, п<отому> ч<то> так нелепо. Безнадежно. И почему-то природа так устроила, что видишь более или менее ясно и на твое несчастье идиотски раздражаешься нелепостью других и собственной нелепостью. Правда, вероятно, не такая трагичная. Возраст и другие элементарно простые причины, чисто индивидуальные, делают все мрачное. Молодым все кажется гораздо «благороднее».

Говорил несколько раз с Женей об Ирине. Очевидно, ничего из этого не выйдет. Если бы нажал, он, вероятно, послушался бы. Но в таких случаях не следует пользоваться силой. Сломаешь человека. Он очень хороший парень. Но трудно его европеизировать. Надо ли? Его брат его подметки не стоит с точки зрения порядочности. Но уделять ему много времени, к несчастью, не могу. Он, очевидно, очень хороший, компетентный специалист. Пребывание здесь ему научно много дало. Доктора его еще не видел. Но, по-моему, он фактически далеко еще не в порядке. В чем дело, не знаю. Хотя много поправился.

Уезжаю отсюда в конце будущей недели. Пиши все-таки сюда. Немедленно. Перешлют, если не застанешь, письмо. Что тебе надо прислать на зиму?

Сердечный привет Марку и детям. Обнимаю тебя.

Пинхас

<На полях:> 7. XI. Сейчас уезжаю. Отправлю это письмо из Парижа. Может быть, смогу еще написать спокойнее.

Пиши в Хайфу.

Проблема моральной ответственности за родственников и непрекращающейся финансовой помощи им для Рутенберга существовала и была весьма актуальной до последних дней. Мы вовсе не стремимся вывести только из нее его симпатии к СССР, однако не подлежит никакому сомнению, что для объяснения столь сложной и неоднозначной личности, как Рутенберг, необходим тщательный учет различных, зачастую противоречивых сторон и тайн его внутренней жизни. Простая констатация чисто внешних проявлений – публичных высказываний и пр., при всей их безусловной важности, может оказаться и зачастую оказывается, как, например, в приведенном выше высказывании Вишняка о Рутенберге, якобы покоренном успехами большевиков, лишь частичной правдой…

_________________________________________________________

1. Впервые в виде статьи: Хазан 2008а: 304-35.

2. Седых 1979: 90.

3. О беседах с Белецким о «Протоколах сионских мудрецов» в камере Петропавловской крепости см. у самого Бурцева (Бурцев 1938: 77–80).

4. Эта неоднозначность вырастала из «особенностей» бурцевской «профессии», представлявшей собой, с точки зрения привычных норм морали, весьма рискованное предприятие. Сам Бурцев в книге воспоминаний с гордостью рассказывал «забавный эпизод», который произошел во время заседания третейского суда по делу Азефа, состоявшего из Г.А. Лопатина, П.А. Кропоткина и В.Н. Фигнер (заседание было посвящено допросу бывшего сотрудника охранки М.Е. Бакая):

Во время допроса Бакай приводил разные соображения, почему Азеф, по его мнению, должен быть провокатором. Для этого он сообщал разные факты, цитировал слова охранников, рассказывал о технике сыскного дела и т. д. Но он видел, что и судьи, и обвинители, все кроме меня, не только не верили ему и не были с ним согласны, а просто-та-ки не понимали его. Он всячески старался помочь им понять то, о чем он рассказывал, и вот однажды сказал им:

– Нет, вы этого не понимаете! Вот В<ладимир> Л<ьвович>, он рассуждает как настоящий охранник!

Мы все переглянулись, каждый готов был прыснуть со смеху. Если бы хоть один из нас не сдержался, то, несомненно, несмотря на весь трагизм наших разговоров, разразился бы неудержимый общий смех.

Признаюсь, для меня это было одной из больших наград после долгого и мучительного изучения провокаций (Бурцев 1923: 271).

Пересказывая в письме к В.Л. Андрееву (от 27 июля 1938) этот эпизод (именно здесь он называет его «забавным»), Бурцев по существу повторял то, что писал в воспоминаниях пятнадцатилетней давности:

Все они едва удержались, чтобы не разразиться смехом. Но я всегда с гордостью вспоминаю слова Бакая, потому что нельзя заниматься разоблачениями, если не знаешь мира охранки (HIA Vishniak Collection. Box 1-Е).

5. ГА РФ. Ф. 5831. On. 1. Ед. хр. 175. Л. 26. Возможно, что, помимо прочего, это была реакция Рутенберга на встречу Бурцева с Азефом, которая произошла двумя с половиной месяцами раньше во Франкфурте и была описана Бурцевым в «Matin» (1912. 18 août; перепечатка – в парижском эмигрантском журнале «Иллюстрированная Россия». 1927. № 48 (133). С. 1–6).

6. Пронизанный аскетизмом быт Бурцева (Руманов 1987: 227) не был связан с его положением эмигранта – скажем, в Петрограде в послефевральскую эпоху он был в точности такой же. Близко знавший Бурцева С.П. Мельгунов такой рисовал обстановку его квартиры:

Но здесь уже абсолютно нельзя было ни о чем говорить, потому что в каждой комнате его небольшой, беспорядочной квартиры, где все полы и стулья завалены были книгами и бумагами, так что и сесть-то некуда было, кто-нибудь уже сидел и дожидался очереди для «беседы» (Мельгунов 1964:141).

7. В 1931 г. он был послан Коминтерном в Берлин в качестве секретаря Антиимпериалистической лиги (председатели А. Эйнштейн и А. Барбюс). Через год был отозван в Москву и возглавил отдел Коминтерна по Ближнему Востоку. В 1934 г. за «троцкистскую агитацию» смещен с этой должности, исключен из партии, арестован и приговорен к 5 годам заключения в лагере. В 1936 г. за отказ дать показания против Зиновьева был приговорен к смертной казни, которую заменили 8 годами тюрьмы. Проведя в общей сложности 15 лет в советских тюрьмах и лагерях, в 1951 г. был приговорен к пожизненной ссылке в Сибири. В 1956 г. реабилитирован. В 1957 г. покинул Советский Союз и уехал в Польшу, а оттуда вернулся в Израиль. Отрывок из тюремных воспоминаний Бергера-Барзилая (на русском языке) о Парфенове, авторе песни дальневосточных партизан «По долинам и по взгорьям», и сыне Есенина Юрии, которых автор встретил в годы заключения, см.: Бергер 1963:178-85.

Прошедший все круги лагерного ада, Бергер-Барзилай считал, что членов Палестинской коммунистической партии, евреев, специально заманили в Советский Союз, чтобы таким образом освободить место для коммунистов-арабов, на которых Москва делала основную ставку.

В то время, когда производились массовые расстрелы палестинских евреев в СССР, – говорил Бергер-Барзилай в одном из интервью корреспонденту «Посева», – в школах ВКП(б) и НКВД усиленно готовились кадры коммунистических агентов-арабов (Новое русское слово (Нью-Йорк). 1958. № 16358.11 апреля. С. 3).

8. Иосиф Аронович Пятницкий (наст. фам. Таршис; 1882–1938), советский партийный и государственный деятель.

9. Георгий Александрович Астахов (1897–1942), советский дипломат. По происхождению донской казак. В 20-е гг. работал в советском торгпредстве в Берлине, позднее – в странах Востока. В 1939 г., когда был заключен советско-германский пакт, был поверенным в делах СССР в Германии. Репрессирован, погиб в сталинском лагере. См. о нем: Соколов 1997: 167-83; Гнедин 1977: 57-8.

10. Г.А. Астахов действительно совершил в 1928 г. поездку в Йемен. Он плыл на пароходе «Тверь», переименованном в «Товарища Нетте», – том самом, которому посвящены стихи Маяковского. Свои впечатления Астахов (под псевдонимом Г. Анкарин) описал в книге «По Йемену» (М., 1931).

11. О Е. Думбадзе Бурцев рассказывал также в статье «Разоблачайте большевиков», опубликованной в «Общем деле» (1929. № 2).

12. Сигуранца – в 1921-44 гг. тайная политическая полиция в Румынии; здесь Седых так именует советскую разведку.

13. Впоследствии, в годы «большого террора», Гольденштейн разделил общую трагическую участь советского дипломатическо-разведовательного корпуса – был расстрелян.

14. Прожектор. 1925. № 8 (54). 30 апреля. С. 13. Немое осуждение веяло также со страниц кольцовского «Огонька», поместившего на своих страницах фотографии траурных флагов, развешанных на арабских домах в дни приезда Бальфура в Палестину (см.: Огонек. 1925. № 20 (111). 10 мая).

15. «Луч света» был основан Ф. Винбергом в Берлине в 1919 г., но до № 4 его официальным редактором-издателем был С. Таборисский (Таборицкий, Таборитский), который вместе с близким к этому изданию П. Шабельским-Борком 28 марта 1922 г. совершил покушение на П.Н. Милюкова, в результате чего был убит В.Д. Набоков. №№ 4–7 редактировал и издавал Винберг. См. в предисловии его неожиданный суперлатив о Рутенберге.

16. Между прочим, именно Макдональд, будучи премьер-министром Великобритании, установил в 1924 г. дипломатические отношения с Советской Россией.

17. О другом источнике пильняковского текста – книге «сиамских близнецов французской литературы» братьев Жерома и Жана Таро «В будущем году в Иерусалиме!», использование которой привело писателя к занятной ошибке, – см.: Хазан 2001: 86–90.

Кстати сказать, кажется, еще не обращалось внимания на загадочную фразу, которую говорит герой этого рассказа – Александр Александрович Александров, коммунист-еврей, плывущий с неясной целью в Палестину («посмотреть, что осталось от человеческой колыбели»), заговаривающему с ним капитану парохода:

– Да, я коммунист, только я еду под чужой фамилией и с чужим пассом (Пильняк 1926: 40).

Описание советскими писателями и журналистами своих поездок на Ближний Восток, включая тему репатриации евреев в Эрец-Исраэль, можно найти не у одного Пильняка (более подробно см.: Хазан 1997: 435-48; Khazan 1999: 25–43), однако никто из них словом не обмолвился о прикрытии чужим именем и подложным паспортом, явно намекающих на выполнение в этой поездке деликатных обязанностей соответствующего разведовательного ведомства.

18. От слова pilpul (иврит) – ‘галахическая дискуссия; схоластика, казуистика.

19. Речь идет об иностранном паспорте для Бурцева, который развивает эту тему в приводимых далее письмах.

20. Письма Бурцева приводятся по оригиналам из RA; исключая письмо от 5 февраля 1930 г., все отпечатаны на машинке.

21. Имеются в виду три заметки Бурцева в редактируемой им газете «Общее дело» (№ 3), выход которой в это время был крайне нерегулярным. В данных заметках – «Русские большевики в Абиссинии», «Торжество абиссинских провокаторов» и «Большевики за работой» – говорилось о незаконном изгнании русских эмигрантов из этой страны. О появлении этих заметок Бурцев пишет также В.В. Клопотовскому (литературный псевдоним Лери) в письме от 31 января 1930 г. (см.: Абызов, Равдин, Флейшман 1997,1: 292).

Валериан Савельевич Довгалевский (1885–1934), дипломат; член РСДРП (б) с 1908 г. и Французской социалистической партии с 1915 г. С 1919 г. служил в Наркомате путей сообщения, в 1920 г. член комиссии СТО по восстановлению дорог Сибири и Урала, инспектор связи и комиссар Киевского окружного инженерного управления. С мая 1921 г. нарком почт и телеграфов РСФСР, с 1923 зам. наркома почт и телеграфов СССР (одновременно – директор Московского института гражданских инженеров). С осени 1924 г. на дипломатической работе, в 1924-26 гг. полпред в Швеции, с 1927 г. – в Японии, с 1928 г. – во Франции.

Григорий Зиновьевич Беседовский (1896–1951), дипломат. Окончил коммерческое училище в Полтаве, учился во Франции в Электротехническом и Аграрном институтах. С 1912 до 1917 г. был связан с анархистами. В 1917 г. примкнул к партии левых эсеров. В 1920 г. секретарь Полтавского губернского ЦК левых эсеров. После объединения в августе 1920 г. украинских левых эсеров с большевиками назначен председателем Полтавского губернского совета народного хозяйства, с 1921 г. член ЦИК Украины. В 1921 г. переведен в наркоминдел Украины и назначен консулом, затем поверенным в делах в Австрии. Агент Коминтерна. С 1922 г. – секретарь украинской миссии в Польше, с 1923 по октябрь 1925 г. – советник посольства СССР в Польше (при полпреде П.Л. Войкове). В 1926 г. назначался неофициальным (из-за отсутствия дипломатических отношений) советским дипломатическим представителем в США, но в визе было отказано; в 1926-27 гг. – советником посольства в Японии, а с 1927 г. – во Франции. Отрицательно отнесясь к свертыванию НЭПа, попытался организовать без согласования с ЦК и правительством экономические переговоры с Англией (о возможности финансирования англичанами СССР), из-за чего был отозван в Москву. Однако, опасаясь за свою жизнь, 3 октября 1929 г. бежал из посольства и просил политического убежища во Франции. Издавал газету «Борьба», пытался организовать «партию невозвращенцев». В 1931 г. издал книгу мемуаров «На пути к термидору». Подозревался в связях с ОГПУ и гитлеровской разведкой. В годы Второй мировой войны был арестован как участник Сопротивления. После войны подозревался в связях с советской разведкой.

22. Ср. в упомянутой книге Е. Думбадзе:

Вся большевицкая деятельность за границей, во всем своем объеме, в общем распределяется между двумя основными мировыми центрами < – > между Берлином и Стамбулом.

В первом представителем Коминтерна является особый уполномоченный, держащий в своих руках всю работу Коминтерна в европейских странах, а также в странах Дальнего Востока, впрочем, в его район входит также вся Африка и колонии Голландии, равно как и те «европейские» государства, которые до сих пор имели мужество и государственный смысл не признать советского правительства: Бельгия, Голландия и т. д. Ясно, что все эмиссары стран, входящих в его район, организационно подчинены этому уполномоченному в Берлине, который сносится непосредственно с Коминтерном в Москве (Думбадзе 1930:133-34).