Текст книги "Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942)"

«…Жизнь моя трагична…»
(Вместо заключения)

 
Это сердца моего
Фотография живая.
 

В. Ропшин (Б. Савинков)¹

Название книги – «Пинхас Рутенберг: от террориста к сионисту», в точности отражающее жизненную эволюцию ее героя, вполне может привлечь внимание тех, чьим фактическим и непримиримым антиподом он являлся: заголовок заключает в себе излюбленную антисемитскую и антиизраильскую контаминацию «терроризма» и «сионизма». Больше того, один из главных выводов, к которому мы пришли, изучая сложные и противоречивые изгибы жизни, судьбы и личности русского революционера, нигилиста и атеиста, вернувшегося к религии отцов и ставшего строителем еврейского государства, должны прийтись по душе такому читателю: превращение из «мастеров красного цеха» в сиониста не меняло, как это ни странно, глубинной жизненной сущности данного характера. Перерасти «фанатизм человеколюбия» (Достоевский) не удалось и в палестинский период, и эта резкая дихотомия – «русский революционер» vs «еврейский националист» – неожиданным образом обеспечила в итоге цельность и ценность основной проблематики исследования. Разумеется, дело не во вздорном отождествлении начальной и конечной точек жизненного пути персонажа, занявшего в нем центральное место, а в том, что само время, бурные исторические катаклизмы и метаморфозы определили спрос на сильную личность. И революционная утопия, и сионистский проект оказались в одинаковой мере заинтересованы в людях, которые одновременно сочетали бы в себе холодный расчет с самым отчаянным иррационализмом и страстью к бунтарству, завзятого ницшеанца с чистой и наивной верой в то, что мир необходимо и можно переделать². Не с точки зрения честолюбивого авантюризма, а в перспективе деятельного гуманизма. Именно таким человеком и явился герой нашего повествования Пинхас Рутенберг.

Известный исследователь проблемы террора Вальтер Лакер в книге «The Age of Terrorism», прослеживая дальнейшие судьбы тех известных террористов и анархистов, кто не стал жертвой своей небезопасной «профессии», называя, кстати сказать, и имя Рутенберга, перечисляет множество случаев их трансформации в иные социальные статусы и (очевидно?) в иные нравственно-психологические состояния. Вот что он, в частности, пишет:

Последующая судьба некоторых из ведущих террористов прошлого весьма интересна. Дуррути, пламенный испанский анархист, был убит при защите Мадрида³, а Маригелла погиб в перестрелке с бразильской полицией⁴. Джоан Моуст⁵ и О'Донован Росса⁶, два видных ветерана террора, с годами несколько поутихли. Джозеф Кейси, вождь фенийцев⁷, поостыл в своем парижском изгнании; под именем Кевина Игена он фигурирует в «Улиссе» Джойса: «…он прокрался с полковником Ричардом Берком, таном своего клана, к стенам Клеркенуэллской тюрьмы и сквозь туман видел, припав к земле, как пламя мщения швырнуло их вверх»⁸. Кропоткин⁹, Эмма Гольдман и Александр Беркман¹⁰ в последующие годы являются сторонниками ненасильственных методов. Ряд оказавшихся в XIX веке в США ирландских террористов пошли в американскую политику – некоторые стали конгрессменами, другие – дипломатами. Среди тех, кто жил ради того, чтобы увидеть образование свободного ирландского государства, многие были убиты в междоусобной войне; те же, кто выжил, составили политическую элиту нового государства. Сенатор Макбрайд, бывший начальник штаба IRA (Irish Republican Army – Ирландской республиканской армии), стал крупнейшим общественным деятелем международного масштаба и лауреатом Нобелевской премии мира¹¹. Руководители Irgun¹² и Stern Gang¹³ вошли в оппозицию кнессета, парламента Израиля, других привлекла военная карьера или бизнес. Русский еврей-террорист в раннюю пору своей жизни, Пинхас Рутенберг, проявил себя в Палестине как выдающийся промышленный деятель и основатель местной электрической компании. Андреа Коста¹⁴ и Поль Брюсс¹⁵, возглавлявшие движение антипарламентариев в 1880-е годы, вскоре сами стали членами парламента. Брюсс, которому принадлежит выражение о «пропаганде делом», впоследствии поздравлял короля Испании с тем, что тому удалось выйти целым и невредимым из теракта. Некоторые из уцелевших русских террористов 1880-х годов совершили резкий крен вправо, многие же сделали себе имя в науке. Кропоткин имел широкую известность как географ. Следует упомянуть имена Морозова¹⁶ и Штернберга¹⁷, а также присовокупить к этому перечню академика АН СССР биохимика А.Н. Баха¹⁸, этнографов Богораза-Тана¹⁹, Иохельсона²⁰ и Кроля²¹ и бактериолога Хавкина²² (Laqueur 1987: 88).

Из этого обзора вытекает не требующая особых доказательств мысль о том, что бывшие террористы, считавшие, что наганом и бомбой можно изменить мир, нередко впоследствии переоценивали ценности, отказывались от былого экстремизма и становились вполне мирными и законопослушными гражданами. В рядах таких «переоценщиков» своих прошлых убеждений, перешедших в совершенно иной политический лагерь, оказался и Рутенберг.

Открыв для себя иную жизненную проблематику и перспективу, Рутенберг сохранил, однако, многое из того «родового наследства» революционера-террориста, которое с молодости впитал в плоть и кровь. Его новая политическая карьера – лидера еврейского народа, оказалась проникнута духом дерзкого эксперимента и убеждением в необходимости ломки существующих форм жизни. Достоинства, которые несла мятежная революционность, находились в теснейшем родстве и соседстве с болезненными изъянами и ущербностью сознания террориста, рассматривающего мир как арену кровавой борьбы и, как правило, не оставляющего за другими формами, прежде всего эволюционного развития общества, права на существование. И хотя Рутенберг в силу своего интеллекта, начитанности, природного здравомыслия и поклонения гуманистическим и демократическим идеалам счастливо избежал экстремистских крайностей, его революционный генезис не мог не проявить себя в той роли сиониста, которую ему пришлось энергично осваивать и исполнять во второй половине жизни.

Главный парадокс близости духа революционности и сионизма (в специфических условиях борьбы с арабским террором, с одной стороны, и английскими мандатными властями, стремившимися сохранять нейтралитет, – с другой) заключался, однако, в отсутствии парадокса: революционная идеология и практика борьбы подготовила идеальный тип сиониста – идеалиста и деятеля одновременно, заключающего в одном лице утописта и практика, человека, имеющего убеждения и умеющего эти убеждения отстаивать. Всякий иной тип в условиях освоения нового исторического опыта был менее успешным. Любопытно, что люди, создавшие отряды обороны еврейского ишува, герои хаганы, наиболее мужественные из мужественных, отчаянные из отчаянных, учились на опыте русских революционеров, «апостолов террора». Один из них, упоминавшийся Элиягу Голомб (см. IV: И), рассуждая в своей лекции 1942 г. о применении силы в освободительном движении и задаваясь вопросом о ее оправданности или неоправданное™, говорил:

Самое сильное впечатление на меня произвел ответ на вопрос об использовании силы в освободительном движении, который принадлежит русскому <писателю> Степняку-Кравчинскому, одному из организаторов революционного подполья в России, широко применявшему террор против властей. В своей книге «Подпольная Россия» он пишет: «Нет ничего более жуткого и безобразного, чем террор». И это говорит тот, кто считается одним из прародителей российского терроризма! Однако он добавляет: «Я знаю только одну вещь, еще более кошмарную, чем эта: подчиниться принуждению без сопротивления ему силой» (Golomb 1953, II: 52).

Помимо конспиративно-заговорщицких навыков, Рутенберг усвоил с революционных времен некие краеугольные истины, ставшие до конца его дней основами философии жизни. Так, в «Манифесте партии социалистов-революционеров» говорилось, что эсеровская организация может действовать,

заменив <…> недостаток численной силы – энергией действия (цит. по: Гусев 1992: 10).

«Энергия действия» превратится поистине в ключевой символ натуры Рутенберга, в своеобразную нравственно-психологическую доминанту характера, в бергсоновский «elan vital», отмечающий буквально каждую новую страницу его биографии. Знаменитое мандельштамовское «мы хотим жить исторически» (статья «О природе слова», 1922) было у Рутенберга в крови. Судьба приводила его в наиболее горячие точки мировой истории первой половины XX века: он стал вольным или невольным инициатором первой русской революции (1905-07); его стараниями было положено начало организации Еврейского легиона и Американского еврейского конгресса – важнейших политических акций, способствовавших обретению евреями «национального дома» в Палестине (он также сыграл значительную роль в подготовке мирового общественного мнения к принятию этой идеи, которая в конечном счете была увенчана созданием Государства Израиль); в короткий период своего «второго рождения» для русской истории (1917-19) он вновь оказался участником не периферийных, а центральных ее событий: деятельность на посту помощника главнокомандующего Петроградским военным округом, защита Зимнего дворца от большевиков, арест, а затем – после освобождения и бегства на юг – участие в Совете обороны Одессы, находившейся во власти союзных войск; и, наконец, после эмиграции из России и приезда в Палестину, превращение в одну из самых ярких политических и общественных фигур, резко изменивших всю жизнь еврейского ишува – инициатора, создателя и первого руководителя палестинской электрической компании.

Умение оказываться в центре мировых исторических коллизий и инцидентов, не в последнюю очередь послужившее основой для фольклоризации биографии Рутенберга, сочеталось у него, как у всякого революционера, с нежеланием приспосабливаться к традиционным, установившимся нормам и правилам. Отсюда – тянувшиеся за ним шлейфом всю жизнь, начиная с эсеровских времен, со знаменитого скандала с ЦК, столкновения с апологетами традиции, железной буквы дисциплинарного устава. При том, что вся его деятельность была, как удачно выразился один из исследователей, отмечена «визионерско-футуристическим политическим стилем» (Berkowitz 1997: 112), рутенберговский взгляд на вещи – за редкими исключениями (весьма, нужно сказать, причудливыми и потому в особенности странными и малообъяснимыми) – в целом отличался редкой конструктивностью, деловизмом и высокой практической эффективностью. Не любивший словесных баталий, но вынужденный вступать в них, чтобы отстоять свои идеи или поступки, Рутенберг демонстрировал явную склонность к автократизму, но даже и в этом случае нельзя по достоинству не оценить его сокрушительно-угрюмого сопротивления демагогии, некомпетентности, а то и откровенным легкомыслию и шулерству.

Однако нам хотелось написать книгу не только о биографии Рутенберга: главным импульсом было передать драму, стоящую за ней, – драму сильной личности в ее соприкосновении с еще более «сильными» историческими обстоятельствами. Ту драму, которую «старый приятель» Рутенберга, как он однажды себя определил, Борис Савинков сумел хоть в какой-то мере выразить в своих художественных текстах, поскольку, помимо других талантов, обладал, пусть и не крупным, талантом литературным и по совместительству с «основной профессией» террориста занимался писательским ремеслом²³. Такой чуткий и тонкий читатель, как В. Ходасевич, который, в отличие от Гиппиус, ставил Савинкова-поэта не слишком высоко («Савинков-поэт компрометирует Савинкова – политического деятеля»), не мог, однако же, относиться без сочувствия к пережитой автором и отчетливо ощутимой в его стихах драматической коллизии. О ней, об этой самой коллизии, как о бесценном «человеческом документе»²⁴ он писал буквально следующее:

Драматическая коллизия, возникающая в душе Савинкова, сама по себе трагична в смысле религиозном и философском. Она к тому же несет в себе семена глубоких и сложных психологических переживаний. Она отчасти соприкасается с трагедией Раскольникова – это трагедия идейного убийцы. Из истории Раскольникова Достоевский сделал великое произведение. Из драмы Савинкова та же З.Н. Гиппиус в некоторых своих прежних статьях о нем сумела создать нечто во всяком случае значительное. Но вот теперь нам показали душевную драму Савинкова не в обработке ее интерпретаторов, а в подлинных документах, в стихотворных признаниях самого Савинкова, и приходится сожалеть об этом: подлинный Савинков оказывается во много раз мельче легендарного (Ходасевич 1932: 448-49).

В одной из недатированных дневниковых записей Рутенберг следующим образом сформулировал свой взгляд на Савинкова (.RA):

Савинков – человек с метафизикой²⁵.

Ту же формулу вполне можно переадресовать ему самому. Однако Рутенберг стихов не писал – ни хороших, ни плохих. Не писал он также прозы: «Дело Гапона», «Национальное возрождение еврейского народа» и газетная публицистика, разумеется, не в счет – в них, если позволительно с известной условностью использовать образ Овидия, он искал не славы, а по-своему понимаемого утешения. В противоположность Савинкову о своей «драматической коллизии» Рутенберг никаких литературных следов не оставил, хотя его биографический «человеческий документ» был ничуть не менее значительный и ценный, нежели у «старого приятеля». Наша книга и писалась с тайным желанием показать это. Удалось ли автору реализовать свое намерение – судить читателю. Нам лишь остается, завершая этот труд, подчеркнуть, что образ Рутенберга органично вписывается в современную «тоску о герое» – индивидууме, лидере, яркой и сильной личности. При всех естественных «но», слабостях и рефлексиях Рутенберг явился именно таким героем, будь то террористическая борьба русских революционеров против царизма и его полукрепостных установлений или воплощение в жизнь сионистской мечты.

Вместе с тем Рутенберг – фигура трагическая, насколько может быть трагичен герой XX века, оказавшийся на самом острие исторического бытия, заключающего свои «троянские» и «фиванские» циклы. Он и сам это ощущал: «По существу, жизнь моя трагична…» – говорится в его завещании, цитировавшемся в последней части. И дело не только в исторических причинах, приведших к «драматической коллизии», и в сопровождающих ее обстоятельствах самих по себе, но и в особом нравственно-психологическом устройстве личности, способной эту коллизию воплотить. С этим у Рутенберга тоже все обстояло «наилучшим образом»: из всех социальных ролей роль «несговорчивого героя», вызывающего на себя огонь из всех орудий, ему удавалась лучше всего. При щедрой и совестливой натуре это должно было доставлять массу неудобств и страданий. Если к этому прибавить, что ему приходилось заниматься не только «делами», но и «маленькими живыми существами» (как сказано в приводившемся в I: 2 письме к нему Е.И. Зильберберг), сила страданий должна была достигать самой высокой отметки.

Но была в «репертуаре» Рутенберга еще одна роль, не столь широко известная и скорей даже тайная, скрытая от глаз окружающих, но чрезвычайно важная для восстановления его адекватного целостного облика, – роль негероя, носителя рефлектирующего сознания, который от упомянутых «драматических коллизий» нередко впадал в безнадежный пессимизм и отчаяние и предавался самым мрачным мыслям. Напряжение между двумя этими полюсами – героя и негероя одновременно – создавало эмоциональный спектр весьма сложный и противоречивый. Не лишено, по-видимому, оснований объяснение этого напряжения тем, что Рутенберг, выйдя из лона российского революционного радикализма, на протяжении всей своей последующей жизни в моральном и психологическом смысле продолжал расплачиваться за «грехи» эсеровской молодости. Не случайно врачи-психиатры эпохи fin de siecle установили прямую связь между политическими событиями и душевными расстройствами (см.: Рыбаков 1906, а также его лекции на эту тему в Московском обществе невропатологов и психиатров: Искры. 1906. № 9. 26 февраля. С. 59–62). В самой медико-психиатрической практике сложился термин «политический психоз» (см.: Вигдорчик 1907: 51–64). С точки зрения психиатрии, 9 января 1905 г. считается началом эры интенсивных психозов в России на политической почве. Именно этот временной рубеж отмечен в качестве стартового в истории душевных расстройств под воздействием революционной борьбы:

Летопись политических психозов нужно начать с кровавой расправы 9-го января 1905 г., которая вызвала не одно психическое заболевание (Вигдорчик 1907: 52).

Согласно тому же автору,

бред, галлюцинации, навязчивые идеи стали черпать свое содержание из фактов освободительного движения (там же).

При этом в политической жизни общества психологической аттракции нередко подвергался именно тот аспект, что событийно или персонально-личностно был связан с революционными тайнами, сыском и провокаторством. Однако главная причина душевных кризисов у людей, подобных Рутенбергу, видится все же не в этом или, по крайней мере, не только в этом. Не столько в расстроенной психике как неком тяжком наследии занятий террором (хотя данную причину ни в коем случае нельзя сбрасывать со счета), сколько в общей нравственной позиции, воспринимающей несовершенство мира как персональный вызов и повод для его исправления. В этом имеется свой «комплекс героизма», хотя, как правило, попытка «исправить нравы» завершается трагически. Возвышенный романтизм и благородные порывы охотников, берущихся изменить людей, общество и обстоятельства, обычно жестоко наказываются. Рутенберг при всем своем рационализме, деловой хватке и «императорской осанке», без сомнения, принадлежал к революционным романтикам. Склонность к высоким социально-романтическим иллюзиям, как видно, он не изжил до последних дней. На этой почве у него возникали самые острые и напряженные конфликты с действительностью, оказавшейся, по определению, гораздо более суровой, нежели мог допустить его сильный и честный, но хрупкий дух. Человек, взявшийся установить мировую гармонию, сам был крайне дисгармоничен внутренне. Здесь коренилась причина его силы и слабости одновременно: обладая недюжинными личностными качествами, задуманный для больших исторических дел и свершений, он далеко не всегда бывал обеспечен для этого элементарной психологической защитой.

Таким образом, в Рутенберге имеется как бы двойная интрига не только судьбы (русский революционер и еврейский националист), но и характера. Фабулу судьбы, не лишенную известной авантюрности, мы старались подробно проследить в книге. Поскольку последняя писалась как историческое исследование, психология характера не находилась в центре нашего внимания. Но даже сказанного, как кажется, достаточно, чтобы распознать его также двуслойную природу. С одной стороны, Рутенберг последователен даже в несоединимых на первый взгляд частях своей жизни, с другой – удивительно нелогичен, дискретен, противоречив как раз там, где, казалось бы, идет речь о простых решениях и не пахнет никакой метафизикой. В нем имеется какое-то изначально заложенное противоречие, то, что Тынянов применительно к предмету пародии удачно назвал «невязкой планов» (Тынянов 1977: 201). Именно эта «невязка» создает те странности и парадоксы личности, на которые неизбежно натолкнется каждый, кто возьмет на себя труд построить психологический рутенберговский образ.

Впрочем, такая попытка наверняка увлечет историческое исследование на романную стезю. И закономерно: Рутенберг – личность с несомненной «романной» биографией в том значении, которое придавал этому понятию О. Мандельштам, полагавший (статья «Конец романа», 1922), что «человек без биографии не может быть тематическим стержнем романа, и роман, с другой стороны, немыслим без интереса к отдельной человеческой судьбе, фабуле и всему, что ей сопутствует» (Мандельштам 1990, II: 204). Но роман о Рутенберге – это уже другой предмет и жанр.

В той сложной, богатой событиями, громкими успехами и горькими разочарованиями жизни, которую прожил наш – по крайней мере потенциально – «романный» герой, никто не имел абсолютного права на истину, включая, разумеется, и его самого. Но в истории остаются главным образом не те, кто хлопотал об этом праве, а творцы и деятели, плодами труда которых продолжают пользоваться последующие поколения. Рутенберг, надо полагать, не стал бы спорить с этим утверждением: в его дневнике имеется выписка из «Так говорил Заратустра» Ницше, где речь идет в точности об этом:

Nicht um die Erfinder von neuem Lärme: um die Erfender von neuen Werten drecht sich die Welt; unhörbar dreht sie sich (Also sprach Zarathustra)²⁶.

В этом смысле – как «Erfender von neuen Werten» («изобретатель новых ценностей») – Рутенберг обеспечил себе в истории прочное место.

_________________________________________________

1. Ропшин 1931: 63.

2. Наблюдательный Ф. Степун, вспоминая другую яркую фигуру социалиста-революционера, Абрама Гоца, заметил: «В эсерах всегда было много мечтательности» (Степун 1990,1:117).

3. Буэнавентура Дуррути (1896–1936), лидер испанских анархистов.

4. Жуан Карлуш Маригелла (1911–1969), бразильский общественный и политический деятель, до 1967 г. лидер бразильской коммунистической партии, основатель и руководитель движения за национальное освобождение, писатель.

5. Джоан Джозеф Моуст (1846–1906), один из популяризаторов анархических идей, рассматривавших террор как эффективное средство для достижения политических и социальных целей. Немец по происхождению, последние годы жизни провел в США.

6. ОДонован Росса Джеремия (1831–1915), ирландский революционер. В 1865 г. приговорен к пожизненному заключению, в 1870 г. помилован. В том же году перебрался в США, откуда руководил ирландскими мятежниками.

7. Общество, боровшееся против англичан за освобождение Ирландии.

8. Джойс 1993: 37.

9. Петр Алексеевич Кропоткин (1842–1921), русский революционер, теоретик анархизма, географ и геолог.

10. Эмма Гольдман (1869–1940), деятельница международного анархистского движения, публицист, литературный критик. Родилась в Ковно в еврейской религиозной семье. Первые революционные университеты проходила в рабочей среде Петербурга, куда переехала вместе с родителями (1882); работала на фабрике. В 1886 г. эмигрировала в Америку, поселилась в Нью-Йорке, где сблизилась с революционерами-анархистами. Вместе с А. Беркманом (1870–1936) участвовала в организации еврейских анархистских кружков «Pioneers of Freedom» («Пионеры свободы»). Известна как автор многочисленных критических статей и рецензий на разнообразные темы о событиях в американской и международной литературной и театральной жизни. Автор монографии «The Social Significance of the Modern Drams» (Boston: Richard G. Badger, 1914), в которой касается творчества практически всех современных ей драматургов с мировыми именами: Г. Ибсена, А. Стриндберга, Г. Гауптмана, Ф. Ведекинда, М. Метерлинка, Б. Шоу, А. Чехова и др. О ее жизни в Америке см. в мемуарной кн.: Goldman 1931. После произошедшего в России большевистского переворота была выслана из США как неблагонадежная. Вместе с А. Беркманом приехала в Россию и пробыла здесь около трех лет: встречалась с анархистами Москвы, Петрограда, Харькова, была в ставке Н. Махно в Гуляй-Поле (о встречах с ней в советской России см.: Штейнберг 1991: 90-1, 97).

11. Шон Макбрайд (1904-88), ирландский юрист и политический деятель, министр иностранных дел Ирландии (1948-51), член ирландского парламента (1947-58); председатель совета организации «Международная амнистия» (1961-74), комиссар ООН по Намибии. Лауреат Нобелевской премии мира (1974) и международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» (1976).

12. Имеется в виду организация ЭЦЕЛ, см. IV: 2.

13. Группа Штерна (по имени ее руководителя Авраама Штерна (1907-42)), т. е. Лехи (Lokhamei kherut Israel) – ‘борцы за свободу Израиля!

14. Андреа Коста (1851–1910), итальянский социалист-анархист, муж А. Кулишовой (о ней см.: II: 3).

15. Поль Брюсс (1844–1912), французский социалист.

16. Николай Александрович Морозов (1854–1946), революционер-народник, приговоренный в 1882 г. к вечной каторге (до 1905 г. провел в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях). Автор научных трудов по химии, физике, астрономии и математике; почетный член АН СССР (1932).

17. Павел Карлович Штернберг (1865–1920), астроном, участник русского революционно-освободительного движения, член РСДРП с 1905 г.

18. Алексей Николаевич Бах (1857–1946), народоволец; биохимик, академик АН СССР (1929).

19. Владимир Германович Богораз (псевд. Тан; 1865–1936), участник народовольческого движения 80-х гг., один из организаторов южнорусского отделения «Народной воли»; этнограф, писатель.

20. Вольдемар (Владимир Ильич) Иохельсон (1855–1837), этнограф, исследователь народов Крайнего Севера; участник революционного движения.

21. Моисей Аронович Кроль (1862–1943), этнограф, юрист; член организации «Народная воля».

22. Владимир Ааронович (Мордехай Зеев) Хавкин (1860–1930), бактериолог, иммунолог и эпидемиолог; в молодости примыкал к народническому движению (у Лакера опечатка: Kharkin).

23. Современная Савинкову критика не заблуждалась насчет его литературного дарования и отдавала себе отчет в иерархии «первичной» и «вторичной» деятельности, см., например, в рецензии Е. Колтоновской на вызвавший громкий общественно-политический скандал роман «То, чего не было»:

…литература – не родина для него, а чужой, хотя и заманчивый край, не коренная, а вторичная профессия, к которой он обратился после долгого опыта жизни… (Колтоновская 1913: 24).

24. О стихах Савинкова прежде всего как «человеческом документе» писал и рецензент рижской газеты «Сегодня»:

Этот сборник следует рассматривать не только как поэтические очерки талантливого автора. Эту книгу писал «не совсем обыкновенный поэт, а поэтому и книга не совсем обыкновенна». За ней стоит – реально чувствуемая, реально ощущаемая жизнь души необычной, безмерно сложной и трагичной (С. 1930: 6).

25. Продолжая эту запись, Рутенберг писал:

В его романах эту метафизику не поняли и как следует не оценили. А ведь это и есть самое главное в них.

Этот, к сожалению, сверхкраткий, не развернутый отзыв Рутенберга на прозу Савинкова свидетельствует, возможно, о нетрадиционном ее понимании, отличном от привычных литературно-критических оценок современников. Помимо известных рецензий и критических статей, звучавших как обвинительные приговоры, на один из которых (В.П. Кранихфельда) ответил Плеханов (О том, что есть в романе «То, чего не было» // Современный мир. 1913. № 2), интерес представляют до недавнего времени неизвестные архивные материалы: высокая оценка «Коня бледного» Мережковским в письме к Савинкову; савинковское предисловие к «Коню бледному» 1924 г.; негативная реакция Е.К. Брешко-Брешковской,

В.И. Сухомлина, Б. Черненкова; письмо к Савинкову Фондаминского, см.: Морозов 2007: 314-16.

26. Перевод:

Не вокруг изобретателей нового шума – вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир; неслышно вращается он (Ницше 1990, II: 95).