Текст книги "Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942)"

23. Речь идет о Е. Думбадзе: в № 2 «Общего дела» (1929), помимо того, что он фигурирует в упомянутой выше «редакционной» статье Бурцева «Разоблачайте большевиков!», помещена также его «Исповедь чекиста» (С. 3).

24. Имеется в виду «подполковник» Александр Николаевич Петров, секретный агент ОГПУ, который порвал связь с Советами и в

1928 г. укрылся в Бельгийском Конго; о нем рассказывается в неподписанной статье (принадлежавшей, конечно, Бурцеву) «Предатель, шпион и провокатор», где приводится его биография (С. 4). См. о нем также: Прянишников 1993: 372-74.

25. Аридовы веки – долгие годы (по имени библейского патриарха Арида (Йареда), который прожил, по преданию, 962 года).

26. Ср. в его книге «На службе Чека и Коминтерна»:

Меня лично предназначали для работы при одном из эмиссаров в расчете на то, что я, зная ряд восточных языков, смогу легко и быстро ориентироваться в обстановке, в которой мне предстояло бы работать. По плану, я должен был войти в институт организаторов-пропагандистов, в обязанности которых входит: развитие революционного движения в данном районе, набор и расширение местной агентуры, создание боевых ячеек, организация баз для оружия, транспортирование их и т. д. (Думбадзе 1930:139).

27. CZA А 316/6.

28. Подробнее об этом, в связи с предложением агента советской и финской разведок А.И. Сипельгаса (Сипельгаса-Олынанского) опубликовать его воспоминания в рижской газете «Сегодня», см.: Абызов, Равдин, Флейшман 1997, II: 425-29.

29. Ко времени написания этого письма из печати вышел Бурцев 1934, позднее были изданы: Бурцев 1937 и Бурцев 1941. Заметим попутно, что книгу, о которой Бурцев ведет речь – «Как Пушкин хотел издать “Евгения Онегина” и как издал: несколько страниц из биографии Пушкина», – он подарил О. Дымову со следующей надписью: «Русский писатель – один из тех, кто любит и знает Пушкина. Владимир Бурцев. 1934» (YIVO RG 469. F. 92).

30. CZA А 316/8.

31. Дальше следовала зачеркнутая фраза: «Он, кажется, меня не понимал».

32. Литтон-внук родился в 1876 г. в Индии, где его отец, барон Эдвард Роберт Литтон (1831-91), получивший в 1880 г. титул графа (earl), был генерал-губернатором. По окончании Trinity College, а затем Кембриджского университета Литтон-младший (или 2nd earl), начиная с 1901 г., когда он стал личным секретарем Дж. Виндгама (Wyndham), наместника Ирландии, служил в различных правительственных учреждениях Англии (в 1905 г. был даже президентом Эдинбургского клуба сэра Вальтера Скотта). С 1922 по 1927 г. Литтон занимал пост губернатора Бенгалии, провинции Британской Индии (с 1947 г. западная Бенгалия стала частью Индии, восточная – Пакистана; с 1971 г. Восточная Бенгалия – государство Бангладеш). В 1932 г. возглавил миссию Лиги Наций в Маньчжурии (это после его доклада на заседании Лиги Наций 24 февраля 1933 г. о суверенном праве Китая на Маньчжурию, которую оккупировала Япония, последняя заявила о своем выходе из международного сообщества – решение вступило в силу в 1935 г.).

33. CZA. А 316/15.

34. Там же.

Перевод:

Дорогой Лорд Литтон,

Благодарю Вас за Ваше письмо. Что касается желания г-на Новомейского навестить в этом году свою сестру, он, безусловно, может обычным способом подать прошение на получение визы для такого визита. В то же самое время Вы должны иметь в виду, что разрешение на выдачу визы может исходить исключительно из Москвы; в данном случае действуют предписания несколько более строгие, чем в предыдущий раз, – и это находится вне нашей компетенции. Я не могу, таким образом, сказать с уверенностью, окажется ли просьба г-на Новомейского о выдаче визы удовлетворенной или нет.

Искренне Ваш,

И. Майский

Глава 3
«Никогда вам не забуду вообще вашего отношения к происходящему» (Переписка А.О. и И.И. Фондаминских с Рутенбергом)

 
И пред Господом зажжется
Негасимая свеча.
 

Д. Мережковский. Амалии

Имя Ильи Исидоровича Фондаминского (Фундаминский; псевд. Бунаков; 1880–1942), как кажется, в особом представлении не нуждается: оно широко известно. Родившийся в семье московского купца 1-й гильдии, он, поддавшись в молодости социалистическому соблазну, увлекся революционными идеями, вступил в партию эсеров и стал одним из ее лидеров – членом ЦК. Разделял взгляд на террор как на один из эффективных методов борьбы с деспотической властью. С 1906 до марта 1917 г. жил во Франции как политэмигрант, в Россию вернулся 8 апреля вместе с Авксентьевым, Савинковым и Черновым. Был назначен генеральным комиссаром Временного правительства при Черноморском флоте. Участвовал в знаменитом Ясском совещании представителей стран Антанты и русских антибольшевистских организаций (ноябрь 1918 – январь 1919). Как мы уже имели случай сказать, в апреле 1919 г. на одном пароходе с Рутенбергом эмигрировал из России вторично, уже навсегда. Жил в Париже, был одним из редакторов самого крупного эмигрантского журнала «Современные записки» (1920-40), в 1931-39 редактировал религиозно-философский журнал «Новый град», в 1937-39 – журнал «Русские записки». В 1935 г. явился одним из основателей литературного содружества «Круг». В годы Второй мировой войны арестован фашистами в Париже, погиб в газовой камере Аушвица (см. о нем: Зензинов 1948: 299–316; Федотов 1948: 317-29; Вишняк 1957, passim, и др.)².

Давняя дружба Рутенберга с Фондаминским продолжалась и в эмиграции. Бывая во Франции, Рутенберг неоднократно встречался с Ильей Исидоровичем, имел с ним разнообразные деловые контакты. На это, в частности, указывают письма, сохранившиеся в RA. Так, например, 31 января 1930 г. Рутенберг отправляет Фондаминскому из Берлина телеграмму с просьбой встретить его на Северном вокзале в Париже (приводится по копии в RÄ):

Please meet me tomorrow Saturday gare nord arrival nordexpress 13.05 bring all copies book Lvovitch shown me with everything else available also parcel books left porter Baltimore. Regards Rutenberg.

В письме Рутенбергу от 13 июля 1932 г. Фондаминский ведет речь о каком-то заказе, который советует поручить М.В. Вишняку, оплатив его работу. Кроме того, он пишет о своем новом детище – журнале «Новый град» (RA):

Дорогой Петр Моисеевич,

Дело, о котором Вы пишете, очень интересное, но его нельзя сделать без некоторой финансовой поддержки. Сам я им заняться не могу – я поглощен своими делами. Но Вишняк охотно бы за него взялся, если бы его труд был оплачен. Бесплатно работать он не может – ибо живет исключительно на литературный заработок. Я думаю, что 100 фунтов дали бы возможность М<арку> В<ениаминовичу> вплотную работать 6 месяцев, и за это время он бы многое успел сделать – работник он усердный, добросовестный и талантливый. Не думаю, что можно было бы теперь достать человека, кот<орый> бы сделал эту работу бесплатно – богатых и свободных людей теперь почти нет. Буду ждать от Вас ответа и, при благоприятном решении, разработаю с М<арком> В<ениаминовичем> план работы и сообщу Вам.

Вы, вероятно, знаете из газет о новом журнале, кот<орый> я издаю: «Новый град». Мне очень бы хотелось, чтобы Вы с ним ознакомились. Если Вы захотите, я Вам его выпишу – вышло 4 номера. Я очень увлечен этим журналом.

Давно Вас не видел и соскучился. Надеюсь, что Вы приедете летом или осенью. Приезжайте!

Шлю сердечный привет.

Ваш И. Фондаминский

Рутенберг выписывал большое количество книг и журналов из Европы. Читателем он был разносторонним, интересовался широким кругом проблем, читал на многих языках, например, от книги французского слависта Андре Мазона о динамике русского языка в эпоху войны и революции «Lexique de la querre et de la revolution en Russie (1914–1918)» (Paris, 1920) до «Бесов» Достоевского, от «Contribution ä Thistoire de la Ire dynastie babylonienne» (Paris, 1928) Георга Бойера до книги В. Зензинова «Старинные люди у холодного океана»³. Вот на выбор – выписка из присланного ему из Парижа книжно-журнального заказа:

Gregory Bienstok. La lutte pour le Pacifique (Paris, 1938)

Thomas Mann. Lavertissement ä TEurope (Paris, 1938)

Charles Plianier. Faux Passeporte Eugeny Onegin

Revue Politique et Parlementaire

В числе других эмигрантских изданий Рутенберг неизменно просматривал «Современные записки»: до сегодняшнего дня в кабинете его дома-музея в Хайфе красуются все 70 томов этого журнала, издававшегося в течение 20 лет – с 1920 по 1940 г. См. письмо к нему В.В. Руднева, одного из редакторов «Современных записок» (написано на бланке журнала):

11.11.1935

Дорогой Петр Моисеевич!

Боюсь, что наши с Вами расчеты по «Совр<еменным> Зап<искам>» несколько запутаны. Вот как они представляются мне после того, как сегодня я высылаю Вам № 57-й журнала.

1. Вы подписались в свое время, уплатив 100 fr (через Полонского⁴) М.С. <sic> Цетлину⁵, кажется, за 4 книжки, и их получили (№№

51, 52, 53, 54).

2. С № 55 идет второй подписной срок, – книги Вам высылались, – но я не уверен, что это было на Chaifa. Подписка на 55, 56, 57 и 58. Из них Вы должны были уже получить 3 книги. Подписной платы за это Четверокнижие я не получил.

3. Если эти мои расчеты верны, – при случае не откажите урегулировать наши счеты с Вами. Но б<ыть> м<ожет>, я в чем-либо ошибаюсь. В свое время, напр<имер>, М.Е. Гавронская, помимо посланных Вам в Палестину №№, продала Вам 2 №№ и переслала мне чек, причем 3 № вышли что-то по 9 франков. <…>

Жму руку.

Ваш В. Руднев

Жена Фондаминского (с 26 февраля 1903) Амалия Осиповна (урожд. Гавронская; 1882–1935)⁶, как писала о ней в своем дневнике З.Н. Гиппиус, «прелестная, милая, маленькая женщина, тихая, которую все мы любим» (Гиппиус 2001-06, VIII: 112), приходилась внучкой по матери чаезаводчику К.З. Высоцкому⁷. Вместе с будущим мужем училась во Фрейбургском, Гейдельбергском и Берлинском университетах.

Равно как и Фондаминский, сформировалась в интеллигентной русско-еврейской среде, жившей высокими демократическими идеалами, бурлившей революционными эмоциями и, как результат, находившейся под неусыпным полицейским надзором. Позднее, уже в эмиграции, близко соприкоснувшаяся с этим кругом В.Н. Муромцева-Бунина, жена писателя, 23 марта/5 апреля 1920 г. сделала в дневнике такую небезыроничную запись:

<…> Фонд<аминский>, М.С. <Цетлина> и многие другие родились и учились в Москве, <…> потом уехали в университет в Германию. Вернулись к 1905 г. уже соц<иалистами>-револ<юционерами>, потом тюрьма, ссылка, эмиграция. Все видели, кроме слона, т. е. народа (Устами Буниных 1977-82, II: 8).

Находясь с молодых лет в идейном эсеровском окружении (кроме будущего мужа, эсерами были ее кузены Михаил и Абрам Гоцы, Михаил Цетлин; ближайший друг, беззаветно и преданно любивший ее всю жизнь, Владимир Зензинов; Николай Авксентьев, первый муж Маши Тумаркиной-Цетлин, и др.), Амалия Фондаминская сама в революционном движении не участвовала, членом партии социалистов-революционеров не была, хотя в сентябре 1905 г., перед самым Октябрьским манифестом, была арестована за связь с Зинаидой Коноплянниковой, террористкой, убившей командира Семеновского полка Г. Мина. Ее заключили в московскую Таганскую тюрьму, где, по словам В. Зензинова, «несмотря на всю свою избалованность», она держала себя «замечательно – с администрацией была очень горда, с товарищами – мила, и поэтому все в тюрьме ее уважали и любили».

Мать, – рассказывал Зензинов, – мы все, со слов Амалии, ее тоже называли «мамаша», – обожавшая ее больше всех своих других многочисленных детей, узнав об ее аресте, едва не сошла с ума от горя. Она билась головой о стены и кричала: – Е зо айн файнес, эд-лес кинд ин финштерем гефенгнис!⁸ – И, действительно, Амалия в тюрьме походила на нежный цветок, затерявшийся в грязном огороде среди крапивы. И характерно для того времени: матери Амалии удалось добиться того, – она, конечно, для этого денег не жалела, да она и вообще не знала им цены, – что одиночку Амалии, конечно, совершенно такую же, как и у всех других заключенных Таганской тюрьмы, оклеили… обоями. Дело до того неслыханное! Амалия была вегетарианка, и мамаша добилась того, что тюремный повар приготовлял для нее специальные блюда. Амалия получала огромные передачи, среди которых было много конфет и цветов – то и другое она рассылала по всей тюрьме. В камере ее пахло духами – духами, как мне потом передавали сидевшие с ней одновременно в Таганской тюрьме, пахло даже в коридоре, куда выходила ее одиночка. И принципиальные марксисты, наблюдая все это и нюхая в коридоре – вероятно, не без тайного удовольствия – воздух, неодобрительно крутили головами. Амалия была арестована по делу социалистов-революционеров, и, наблюдая все это, социал-демократы еще больше убеждались в том, что партия социалистов-революционеров – партия мелко-буржуазная. Но Амалия была так очаровательна и так мила со всеми, что и их завоевала. Они долгими часами простаивали в коридоре около ее камеры, разговаривая с ней через форточку (тогда в тюрьме, как и всюду, были отвоеваны свободы). А уголовные называли ее «наша Ималия». Сама она рассказывала потом о тюрьме, где просидела всего лишь один месяц, с удовольствием. Там она, между прочим, невольно наслушалась разных ругательств. Среди этих ругательств были очень грязные (нигде, быть может, не ругаются так, как в тюрьмах среди уголовных). К счастью, она этих ругательств не понимала. Помню, как мы были смущены с Ильей <Фондаминским>, когда она нас как-то спросила, что означает то или другое слово – при этом она наивно, как ребенок, его искажала («скажите, что это значит – там постоянно все говорили: «Ступай к Евгеньевой матери?»). Мы попросили ее забыть навсегда эти слова. Амалия, действительно, походила в тюрьме на нежный цветок, брошенный в помойную яму (Зензинов 1953: 212-13).

Вспоминающий об этом Зензинов, один из ближайших друзей Фондаминских, платонически любивший всю жизнь Амалию⁹, когда-то хотел заменить собой на военно-полевом суде почти обреченного на смерть Илью Исидоровича. Это не случилось только потому, что, как писал впоследствии в некрологе В. Зензинова М. Вишняк, сам Фондаминский

был проникнут жертвенностью и решительно, «хотя и в ласковых словах», <…> отказался от предложенного ему плана освобождения (Вишняк 1954: 292-93).

Не будучи непосредственно связанной с революционно-политической работой и потому не нося никаких кличек и псевдонимов, Амалия Осиповна имела вместо них ласкательные прозвища: в кругу близких друзей ее называли «Курочка», подчеркивая небольшой рост и исходившую от нее хрупкую нежность, см., например, в воспоминаниях М.О. Цетлина:

Помню, как незадолго до ее последней болезни я встретил ее на перроне метро. Такси она уже давно не брала. Но в руках у нее был огромный и дорогой букет цветов. – Куда ты, Курочка? – К X. -Этот день был печальной годовщиной в семье X., и Амалия ехала туда со словами утешения и цветами (Цетлин 1937: 77).

Ср. с фразой из письма Д.В. Философова к С.Г. Балаховской-Пети, где он передает через нее «привет милой курочке и Илюше <Фондаминскому>» (приведена в: Ливак 2006: 442-43) или записью в дневнике 3. Гиппиус: «Приехала курочка Амалия» (Гиппиус 2001-06, IX: 106).

С 1906 г., как было сказано, Фондаминские жили в качестве политэмигрантов в Париже. Положение, при котором Амалия Осиповна, не будучи вовлечена в активную политическую деятельность, оказалась между тем нелегалом¹⁰, судя по всему, ее нисколько не тяготило: оставаясь в лагере сочувствующих, она была готова претерпеть и за высокие идеалы, и за дорогого ей человека гораздо большие испытания.

В парижской эмиграции среди людей, встретившихся на ее жизненном пути, был, например, мало кому в ту пору известный О.Э. Мандельштам. Правда, восприняла она будущего великого поэта скорее комически, нежели серьезно. По воспоминаниям М.М. Карповича, Мандельштам явился на собрание, устроенное эсерами в память умершего в марте 1908 г. Г.А. Гершуни:

Главным оратором на собрании был Б.В. Савинков. Как только он начал говорить, Мандельштам весь встрепенулся, поднялся со своего места и всю речь прослушал, стоя в проходе. Слушал он ее в каком-то трансе, с полуоткрытым ртом и полузакрытыми глазами, откинувшись всем телом назад – так что я даже боялся, как бы он не упал. Должен признаться, что вид у него был довольно комический. Помню, как сидевшие с другой стороны прохода А.О. Фондаминская и Л.С. Гавронская¹¹, несмотря на всю серьезность момента, не могли удержаться от смеха, глядя на Мандельштама (Карпович 1957: 259-60).

Находясь во второй эмиграции в Париже, произошедшей уже после большевистского переворота, А.О. Фондаминская также не являлась ни крупной общественной фигурой, ни культурным деятелем, хотя к ней, несомненно, сходились некоторые нити социально-политической и литературной жизни русской эмигрантской колонии. В частности, будучи женой Фондаминского и находясь в дружеских отношениях со всем кругом людей, делавших «Современные записки» (Н.Д. Авксентьев, М.В. Вишняк, В.В. Руднев, М.О. Цетлин и др.), она, естественно, могла «замолвить словечко» и вообще в каком-то смысле «влиять» на принятие тех или иных редакционных решений. Так, Цветаева писала В.Н. Буниной 20 ноября 1933 г.:

Об Иловайском пока получила следующий гадательный отзыв Руднева: «Боюсь, что Вы вновь (???) отступаете от той реалистической манеры (???), которой написан Волошин». Но покровительствующая мне Евгения Ивановна <3ильберберг> уже заронила словечко у Г<оспо>жи Фондаминской (мы незнакомы²) и, кажется (между нами) Дедушку проведут целиком (Цветаева 1994-95, VII: 262).

Начиная с 10-х гг., Амалия Осиповна страдала болезнью легких, нещадные хронические плевриты разрушали ее легкие, пока наконец в начале 30-х туберкулезная болезнь не приобрела экстремальный характер. В. Зензинов рассказывает об этом так:

В конце июля 1933 года она вернулась в Париж из Грасса с очередным своим плевритом, который заполучила, ухаживая за старушкой англичанкой, своей приятельницей. «Очередной плевритик!» – говорилось в их доме. Этот очередной плевритик превратился, однако, в воспаление легких, и болезнь была настолько серьезна, что на этот раз нарушила все течение их жизни. Лечиться пришлось по-настоящему (Зензинов 1937: 99).

Ср. в письме Т.И. Манухиной к В.Н. Буниной от 29 сентября 1933 г.:

Амалия Осиповна медленно выздоравливает. У нее было 3 воспалительных фокуса в легких, один за другим. От плеврита в августе она очень ослабела, а тут еще новая болезнь ее настигла. Ослабело и сердце от этих двух серьезных заболеваний. Лечит ее Иван Иванович <Манухин>. Я ее посещать не смею. Иван Иванович потребовал, чтобы никаких посетителей не было. Они ее утомляли. Слава Богу, что ей лучше: она уже сидит в постели и температура нормальная (Пахмусс 1996-97, № 173: 206-07).

Именно последний период – «месяцы ее умирания», по выражению Гиппиус, – является основным для интенсивной переписки Фондаминских с Рутенбергом, представленной ниже. Провал между 18 февраля 1934 г. и следующим письмом, появляющимся только через год – 15 февраля 1935 г., это время, когда Амалия Осиповна в течение 8 месяцев находилась сначала в швейцарском санатории Leysin, а затем, с начала октября, в Грассе. Спасти ее было уже невозможно, и этот предсмертный кризис стал каждодневной, бытовой формой существования в доме Фондаминских, примирив и саму Амалию Осиповну, и людей, ее окружавших, с неизбежностью стремительно приближавшегося конца. В причудливой смене робкой и ненадолго вспыхивавшей надежды и вынужденного подчинения неизбежному прошли несколько последних лет ее жизни.

Смерть Амалии, наступившая 6 июня 1935 г., больно ударила по людям, близко ее знавшим.

Ее смерть, ее похороны, письма ее мужа и его революционного друга <Зензинова> – очень поучительны и поразительны, – писал друживший с Амалией Д.В. Философов польской писательнице Марии Домбровской (письмо от 6 июля 1935 г.). – <…> Сейчас пытаюсь писать о Пил<судском>¹³ (воспоминания) и об Amalii. Но просто нет физических сил, ничего не выходит (Дюррант 1993: 77).

Т.И. Манухина в недатированном письме к Буниной следующим образом описывала проводы Амалии, упоминая, между прочим, ощутимые иудео-христианские шероховатости этого события:

О смерти Амалии Осиповны, Вы, наверно, все уже знаете. Как-то трудно о ней говорить. Была служба у Матери Марии (в церкви при общежитии). Отец Булгаков составил, с разрешения митрополита, нечто вроде панихиды. Говорят, было утомительно долго (1 Уг часа), и в жару все замучились, а о. Булгаков в «слове» уж очень подчеркивал православное великодушие и что «все евреи спасутся…» Кажется, не всем это понравилось (Пахмусс 1996-97, № 174: 201).

О смерти Амалии близкие ей люди вспоминали годы спустя: М.С. Цетлин 7 мая 1937 г. писала мужу из Виши в Лондон:

Сегодня утром я перечла стихотворение Галины об Амалии бедной, и мне стало страшно грустно¹⁴.

Мария Самойловна имела в виду стихотворение Г. Кузнецовой, напечатнное в «Современных записках» (1937. № 63. С. 163) с посвящением А<малии> О<сиповне> Ф<ондаминской>:

 
Вот выходит из сонных глубин,
Выплывает из смутного сна —
Головы грациозный наклон,
Грустно-сумрачных глаз тишина.
 
 
Тихо ходит изнеженный кот,
Мягко трется о юбки атлас,
На нежданного гостя блеснет
Аметистом встревоженных глаз…
 
 
Скрипнет в комнате рядом паркет,
Дышат угли чуть слышно в золе;
Слабо тронет рука в хрустале
Нежноцветных левкоев букет…
 
 
Долгой грустью восточной зари
Светит грустно-рассеянный взгляд…
Неподвижно в балконной двери
Ветви пальмы тяжелой висят.
 

После смерти Амалии из посвященных ей очерков и стихов сложилась целая книга «Памяти Амалии Осиповны Фондаминской», в которой приняли участие близкие друзья¹⁵: 3. Гиппиус¹⁶, Д. Мережковский, Ф. Степун, В. Сирин (Набоков)¹⁷, Мих. Цетлин, В. Зензинов, сестра милосердия А. Яшвиль, ухаживавшая раньше за матерью Фондаминской, и Л. Жилле (L. Gillet)¹⁸. Казалось бы, личность, не ставшая исторической, – не политический деятель, не модная писательница, не кто другой, прославившийся на общественной или культурной ниве, Амалия Осиповна заслужила от современников необыкновенный почет и уважение. Узнав о ее смерти, В.Н. Бунина 8 июня записала в свой дневник:

Я совершенно потеряла вкус записывать. Чувствую себя ужасно. Вчерашнее известие о смерти Амалии было последней каплей (Устами Буниных 1977-82, III: 14).

В каком-то смысле на эту загадку ответил философ Ф.А. Степун, писавший об Амалии:

Не будучи ни мыслителем, ни художником, Амалия была глубоко задуманным и прекрасно исполненным художественным произведением. Этим и объясняется то, что Амалия прожила свою жизнь по крайней мере в уровень с теми многими большими людьми, которые ее окружали и перед нею преклонялись (Степун 1937: 67).

Тем самым в значительной мере объясняется и оправдывается присутствие «незнаменито знаменитой» Амалии Фондаминской в истории русской эмиграции.

Одним из тех, кто в эти годы был ей по-особенному близок – не в пространственном, поскольку их разделяли тысячи километров, а в глубоко духовном смысле, – оказался Рутенберг. Дружба Рутенберга с Фондаминскими, насчитывающая к тому времени около тридцати лет, не нуждалась в каких-либо дополнительных доказательствах. Еще одним ее испытанием на прочность стала болезнь Амалии Осиповны, которая, помимо громадного мужества, морального напряжения и физической стойкости, потребовала значительных материальных затрат. Фондаминские, которые сами являлись меценатами и финансовыми источниками многих социальных и культурных проектов и инициатив для русских беженцев, оказались в этом случае в ситуации просителей, ибо денег катастрофически не хватало.

Как свидетельствуют публикуемые ниже письма, на деньги Рутенберга (специально выделенный им «фонд») должна была оплачиваться помощь тех, кто ухаживал за Амалией Осиповной, хотя многие делали это бескорыстно, из чувства любви и уважения к ней. В письме к Рутенбергу от 9 февраля 1935 г. Зензинов писал (RA):

В<ера> И<вановна> <Руднева>, между прочим, отказалась принять какие бы то ни было деньги, так что оставленный Вами фонд почти не тронут – буду его тратить на цветы, конфеты и прочие удовольствия и прихоти.

Понимая, что дни Амалии Осиповны сочтены, и пытаясь доставить ей хоть какую-то радость, Рутенберг не ограничивал больную в «свободе действий». Мы узнаем об этом из письма к нему Фондаминской от 26 апреля 1935 г., в котором она пишет:

Спасибо Вам за шикарный подарок, а главное за свободу действий. Я, конечно, не буду злоупотреблять, но само чувство свободы очень приятно.

За день до смерти Фондаминской, 5 июня 1935 г., Зензинов писал Рутенбергу (RA):

Дорогой Петр Моисеевич

Спасибо Вам за Ваше сердечное письмо. Меня оно очень тронуло и поддержало. Никогда Вам не забуду вообще Вашего отношения к происходящему.

Почти вся публикуемые ниже письма пронизывает тема болезни. Можно сказать, что основной ведущийся в них рассказ – борьба больного за жизнь. Приобретя в силу сложившихся обстоятельств характер недельных отчетов («доносов на себя», как не без горькой иронии называла их она сама), писавшихся по пятницам (одно письмо Амалии Осиповны вместо точной даты просто содержит указание на пятницу), они, как думается, в каком-то смысле перерастают собственные локально-тематические границы и приобретают черты драматического по своему характеру «человеческого документа».

Пожалуй, это и есть наиболее интересное в публикуемом ниже эпистолярии – и сама Амалия Осиповна, и Илья Исидорович, прекрасно сознавая, насколько тяжела и безнадежна болезнь, находят в себе силы поддерживать жизнь. Очаровательно-кокетливая, все еще красивая в своей смертельной болезни, Амалия Осиповна обладала природным даром притягивать к себе людей, оставаясь до последней минутой женщиной, привыкшей к поклонению и исполнению своих маленьких капризов и прихотей. Об этой черте ее характера свидетельствовала 3. Гиппиус:

Об ушедших людях пишут, открывая их добродетель, их прекрасные дела. Но Амалия сама была «делом» Божим, – так ярко отразилась в ней единственность человеческой личности. И одна из ее особенностей – это непостижимое слияние, соединение многого, что в людях обычно разделено. Прелесть вечно-детского, его веселая, капризная чистота, – и смелая, мужественная воля. А поверх всего – какая-то особая тишина (Гиппиус 1937: 5–6).

Непосредственность и естественность как существо личности Фондаминской замечательным образом отразились в ее письмах, лишенных малейшего намека на манерность, натужность или позу мученицы. Все, о чем пишет Амалия Осиповна, лишено заботы о том, какое это произведет впечатление; нет в ее письмах также того, что можно назвать вольно или невольно вытягиваемым из собеседника чувством сострадания. Говоря об эпистолярии Амалии Осиповны, Зензинов писал, что

в литературном отношении или в смысле «стиля» письма ее ничем не были замечательны. Но в ее письмах было то, чего не хватает многим литературным произведениям – подкупающая очаровательная непосредственность. Она писала так, как думала – просто передавала на бумагу те мысли и чувства, которые в данную минуту проходили через ее сознание. Передавала без всякой логической последовательности и главное – без всякого желания придать им законченную, отделанную форму. При чтении ее письма я всегда видел ее, слышал ее голос, как будто она и в самом деле все написанное говорила вслух. «Своих писем я никогда не перечитываю – если перечитаю, что написала, уже не могу отправить – так мне все кажется противным». В этом не было ложной скромности – она просто всегда была естественна, естественна до непосредственности, но без какой-либо наивности (Зензинов 1937: 97).

В дополнение к своим характерологическим функциям публикуемые письма, как вообще всякое живое и «укрупненное» свидетельство о времени, интересны в качестве объективного источника перепроверки точности и корректности мемуарной информации. Даже когда тот или иной мемуарист сообщает вроде бы достоверные факты, их реальное бытование – под воздействием времени, субъективного видения событий и пр. – подвергается, как правило, почти неибежному искажению. Так, скажем, по свидетельству желчного, но обычно исторически достоверного В. Яновского, когда Амалии Осиповне стало совсем плохо,

решили прибегнуть к услугам И.И. Манухина, просвечивающего селезенку рентгеновскими лучами. <…> Реакция организма на эти лучи такой силы, что больной либо незамедлительно умирает, либо поправляется.

После нескольких сеансов жене Фондаминского стало совсем худо, и она вскоре скончалась. У Фондаминского проживал

В.М. Зензинов, друг семьи, платонически влюбленный в Амалию Осиповну, близкие его прозвали «старой девой»; оба они тяжело, но по-разному переживали потерю (Яновский 1993/1983: 75).

Письма Фондаминских Рутенбергу позволяют увидеть происходящее более адекватно: лечение И.И. Манухина, в самом деле, оказалось для Амалии Осиповны неэффективным, но между его сеансами она переходила к другим врачам, использовала другие методики (в письме от 8 марта 1935 г. Фондаминский даже пишет, что они не планируют возвращаться к продолжению манухинского лечения).

Для нас основное значение этих писем, помещаемых в контекст судьбы главного героя книги, и в частности его связей с русской эмиграцией, заключается в обогащении рутенбергов-ского человеческого образа новыми красками: чувство верности и преданности тем, кого он любил, ценил и уважал, было в нем столь же сильным и основательным, как и страсть к революционной переделке мира.

Рутенберг – Фондаминской

27 mai <1>932 г.

H<aifa>

Дорогая Амалия Осиповна.

Недели две назад прилетел в Париж. По дороге в Палестину. Хотел поделиться с Вами ощущениями нового experience¹⁹. Посмотреть, как выглядите вообще. Но лето холодное, и Вы явно решили продолжать согревать Ваши молодые кости на юге. Телефонировал в Grasse. Но вместо разговора с Вами должен был удовлетвориться заспанным голосом и невнятною французской речью какой-то старои и несказанно некрасивой англичанки²⁰.

Был сильно disap<p>ointed²¹. И в этом неудовлетворительном настроении полетел дальше²².

Почему не дадите знать о себе из Вашего прекрасного недостижимого далека <?> Мир перестраивается. Человечество перерождается (надеюсь, что к лучшему). Голод и мор уже наступили. Войны и революции приближаются. Гром и молнии, наводнения, землетрясения, конференции, конгрессы… Все неумолимой стихией прокатывается над растерянным, мятущимся человечеством. А Вы сидите комфортабельно в Beau Site²³, комфортабельно молитесь Богу. И в ус не дуете. Хорошо ли это? А если хорошо – почему и меня, старого друга, не научите?

Я, конечно, не сужу. Чтобы не быть судимым²⁴. От рождения трус. Но все-таки написали бы. И не вводили бы в искушение. Одним грехом Вашим меньше замаливать пришлось бы.

Встретил в Лондоне случайно кузину Вашу – Марью Самойловну <Цетлину>. Много лет ее не видел. Деловитая она стала. Но старая и неинтересная. Уж эти мне «годы». Увеличение измерений в пространстве. И главное во времени, морщинах, окраске лица и умственных процессах. Зачем ученые и философы выдумали эти концепции <?>. От одной только злобы на них сидишь и лысеешь. Хоть кричи караул. Для личного успокоения, конечно.

Сейчас – суббота, и большие красивые тучи тихо надвигаются на Хайфу. Прекрасный закат. Прекрасны море и горы в спокойном величии своем. Тихо кругом. Где-то одинокая женщина поет грустную, одинокую песню. Одинокий богобоязненный еврей обходит улицы, дует <в> «шофар». Напоминает беспокойным евреям, что суббота настает²⁵. Чтобы успокоились. Археологический чудак. Не знает, не понимает, что людям нашего поколения, поколения нашего времени – покоя не найти. Ни в прекрасной Хайфе, ни во всем прекрасном Божьем мире. Не найти. Покуда не перегорит внутренний огонь, очищающий человечество. От веками накопившейся мрази и грязи²⁶.

Хорошо и достойно будет людям жить тогда на свете. А покуда?! Может, Вы и правы. Молиться Богу, должно быть, хорошее и удобное времяпрепровождение. В такое нехорошее и неудобное время.

Будьте здоровы и счастливы.

Привет Илье Исидоровичу.

П. Рутенберг

Фондаминская – Рутенбергу