Текст книги "Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942)"

Странное и страшное время переживаем, – записывает он 13 мая 1934. – Страшное не по своему нелепому настоящему. Переходному. Страшное по своему близкому будущему. Настоящим питающимся и настоящим развивающимся, растущим.

Это «странное и страшное время» конкретизировано в записи, сделанной на несколько месяцев раньше, 22 августа 1933 г.:

Спокойно и беспристрастно стараюсь анализировать положение наше, положение еврейского народа в это злополучное время. Выводы следующие:

1. Гитлеризм кончил с вопросом не только элементарного достойного человеческого существования немецкого еврейства, но его физического существования в Германии. Подавляющее большинство немцев, культурных и некультурных, не желают иметь физически около себя евреев, не желают дышать с ними одним воздухом. Какими бы то ни было. Хорошими или плохими, учеными, артистами, писателями, банкирами, торговцами, спекулянтами, рабочими, коммунистами, социалистами, монархистами, старыми и молодыми. Какими бы то ни было. Это не только экономическая зависть. Это органическое отталкивание, превратившееся в чувство подсознательное больше, чем социальное.

Перемена правительства может переменить юридическое положение евреев в Германии. Оно не переменит его морального, психологического положения.

Масштаб и форма антиеврейского озлобления, содержание его, так разнузданно проявившиеся при первом удобном случае, показывают, что источником его и причиной его является главным образом само немецкое еврейство. В целом.

«Сочувствие» евреям культурного человечества несомненно. Но это сочувствие платоническое. Возмущение формами, но не сущностью. Возмущение несправедливостью по отношению к отдельным мелким случаям, но не к массе. Ни в чем активном это возмущение не проявилось. Наоборот, в культурном человечестве оказалось много элементов, открыто симпатизирующих гитлеровской Германии. Жалеющих, что они не могут сделать такой же операции у себя. Всюду, во всех странах без исключения.

В чем дело?

Физически гитлеровская Германия нанесла удар только своему немецкому еврейству. Морально – всем евреям всего мира. Оплевали каждого еврея, кто бы и где бы он ни был. Немецкие евреи «должны» молчать. Лучшие из них, немцев, кончили самоубийством. Кто «мог», удрал, десятки тысяч. Большинство и с деньгами и в качестве «жертв» живут неплохо в принявших их странах. Немногие околевают с голоду, стараются достать кусок хлеба и этим возбуждают ненависть «к еврейству» у голодных соответ<ствующих> стран.

Мировое еврейство покуда реагировало прожектами, демонстрациями, многочисленными комитетами <запись обрывается>

Читая дневник Рутенберга, приходишь к разным выводам. Один из них, для нас в особенности важный и почти несомненный, заключается в том, что человек, которому принадлежат эти записи, обнаруживал временами способность к некой более крупной роли, нежели та, что он сыграл в жизни вообще и в свой палестинский период, в частности. И что вся его революционность и весь сионизм, занесшие его имя в исторические анналы, были на самом деле всего лишь локальными социальными производными от по-настоящему крупной и мощной человеческой личности. Личности, обладавшей даром оригинального мировидения и миросуждения, духовно-интеллектуальные возможности которой оказались гораздо «экзистенциальнее», что ли, даже тех далеко не рядовых идей, с которыми он носился и которые осуществлял в реальной действительности. Вероятно, Рутенберг ощущал эту тайную недореализованность своих сил, уходящих на неравную борьбу с волей и прихотями неподвластной человеку судьбы. 27 апреля 1930 г. он записывает в дневнике:

Как ни бьюсь, а добиться задуманного не могу. Чего-то все время не хватает. Какой-то круглый неудачник.

Любопытно, что, оказавшись спустя без малого два года, 14 марта 1932 г., в Париже – через несколько дней после смерти А. Бриана, с которым он много лет был близко знаком, – Рутенберг как будто примеряет покойника на себя и пишет об этом крупном государственном деятеле почти теми же словами, что и о себе, возможно, даже осознавая данную параллель (эту дневниковую запись см. в II: 4):

Во всем почти успевший. И по существу – неудачник. Чего-то не хватало.

Из Парижа Рутенберг проследовал в тот раз в Германию. Причина была не из самых оптимистичных – он направлялся во Франкфурт-на-Майне, в клинику проф. Вольгарда: все больше и больше давало о себе знать больное сердце. 15 марта, приехав во Франкфурт, он записал в дневнике:

Ночь прошлую ехал из Парижа сюда. Рядом в купе, отделенная тонкой дверью, ехала провоцирующе красивая молодая женщина. Удовольствие зависело от моей инициативы. Которую не проявил. Скучно было. Во Франкфурте на вокзале ее встретили, очевидно, мать и отец или брат старший, важные, очевидно, евреи, с собственным автомобилем.

На следующий день:

Рад, что добрался наконец сюда. Имею в клинике проф. Folharda комнату. Со мною что-то делают. Зная, что делают. Мне надо только relax¹³. Сплю много.

И еще через день:

Читаю много. Но становится беспокойно, тоскливо. Курю много меньше. Но все время чувствую, что у меня имеется сердце.

Вечером поехал посмотреть синагогу. Как евреи молятся в пятницу. На Borucstrasse.

Впечатление неприятное. Не очень плохая подделка под католическую церковь. Внешняя, внутренняя архитектура, орган, хор, хазан¹⁴, таллес¹⁵, их одежда, форма молитвы – все, кроме «публики». Которой немного. Среди которой отдельные, по-моему, русские евреи молятся Богу сами по себе, независимо от окружающей обстановки. Плохой храм построили франкфуртские евреи своему Богу, плохо молятся ему. Не религия – а недоразумение.

«Бог», созданный, выстраданный столькими поколениями, – умирает. А без «Бога» человечество не проживет. Будет новый. Какой?

20-го марта, в воскресенье:

Приехал Dr. Ernst Kahn. Найдич звонил ему из Берна.

На следующий день, 21-го марта:

Dr Kahn показывал мне сегодня новые кварталы, возведенные знаменитым архитектором Майем¹⁶. Это большая интересная вещь, но вымученная. Большевизм, коллективизм, выраженный в архитектуре, насильно навязываемой живущим в домах этих, проходящим на улицах людям. Единица, личность не признается, а раздавливается средь кристаллизованной концепцией массы. Массы как таковой, количественной, а не качественной. Эти кварталы надо бы взорвать, сровнять с лицом земли. Это – фикция патологии наших мозгов, помимо больного времени.

Интересно – сколько «еврейского» в этой архитектуре. По-моему, много. У гоя не найдется такой безграничной дерзости или дерзания. По существу¹⁷.

В записи от 22-го марта говорится:

Dr Kahn любезно устроил, что мне вчера прислали приглашение на сегодняшнее празднование 100-летия смерти Гете¹⁸.

По всей видимости, до конца марта 1932 г. Рутенберг пробыл в Германии, поскольку следующая запись в дневнике сделана в Лондоне и датируется 2 апреля. На обратном пути в Палестину он, по обычаю, остановился в Париже, см. в приводившемся письме А.О. Фондаминской от 27 мая 1932 г. (V: 3):

Недели две назад прилетел в Париж. По дороге в Палестину. Хотел поделиться с Вами ощущениями нового experience.

Не застав Фондаминских в Париже и, по-видимому, мучаясь отсутствием собеседника, с которым можно было бы отвести душу, Рутенберг 11 мая 1932 г. делает в дневнике такую щемящую запись в своем излюбленном «рубленом» стиле и в духе безжалостного самоприговора:

Ни одной живой души рядом. Пустыня. Не на кого опереться. Безвыходное одиночество. Жизнь не удалась.

Мрачная констатация «неудавшейся жизни» была, как кажется, чрезмерной, даже для его маловеселого дневника. Находясь вне Палестины, не будучи заверчен каждодневной работой, он, очевидно, с большей, чем обычно, легкостью поддавался наплывам депрессивного настроения. Ключевым для выражения этого состояния подавленности, тоски и суицидальных мыслей было слово «одиночество», которое главным образом идентифицировалось у него с явно несправедливой оценкой своей жизни. Однако успехи внешней – политической, социальной, производственной – деятельности непреодолимого самоощущения пустоты и внутреннего одиночества не покрывали. Поэтому отсутствовали удовлетворение и душевная гармония. Получалось нечто похожее на то, о чем писал в одном из своих давних фельетонов Жаботинский («Ваш Новый год»):

Иногда надо жить, как все живут. Если носишь постоянно не такие калоши, как у всех, то наконец душа не вытерпит. Перетянутым нервам лучшее лекарство <-> шаблон. И, кроме того, после такой жизни именно шаблон представляет все очарование новизны (Жаботинский 1913: 34).

Однако в шаблон он органически вписаться не мог, хотя, быть может, иногда и желал бы поменять свои калоши-«рутенберги»¹⁹ на обычные…

Об его несложившейся семейной жизни речь уже шла. К этому следует добавить, что непростые отношения с сыном Толей, с которым Рутенберг встречался в Европе и находился в переписке, завершились в 1934 г. драматическим разрывом, хотя он и был позднее включен в отцовское завещание. Более нежные чувства Рутенберг питал к другому сыну – Жене (см. в V: 2 письмо Рутенберга к сестре Розе от 23 октября 1936 г., где о Жене говорится, что «его брат <т. е. Толя> его подметки не стоит с точки зрения порядочности»), и дочери Вале.

В RA имеется несколько копий рутенберговских писем дочери. Все они относятся к концу 20-х гг., когда Валя учила в Берлине немецкий язык, а затем пыталась поступить в тамошний университет, и проникнуты отцовской заботой об ее успехах и неудачах. Поскольку все они содержат весьма небезынтересный материал для раскрытия некоторых тонких струн в характере Рутенберга-отца, имеет смысл привести их полностью:

Haifa

20. VI <1>928

Родная моя Вавуля. Рад, конечно, видеть Töchterchen²⁰, что ты уже умеешь написать своему lieben Pater²¹ письмо на немецком языке. Но нельзя ли писать простым, а не старым немецким шрифтом «h», «е» и т. д. Спроси твою учительницу.

Судя по твоей карточке (в ладонь), ты, дитенок мой, очевидно, похорошел??! Вопрос этот затрагивает самые важные родительские чувства, и я желаю иметь подтверждение еще в одной карточке. Но сниматься ты должна честно, не вводя меня в обман. Вот инструкция: глаза могут смеяться, лицо и рот улыбаться, лицо должно быть серьезным, рта много не раскрывать и язык не высовывать.

Как же это случилось, что сочинение писать можешь, а говорить еще не научилась хорошо, чтобы удовлетворить профессора. Помнишь, в истории был господин Демосфен, которому надо было сдавать экзамен по-гречески, так он набирал камешки в рот и голодный отправлялся по знакомым просить дать поесть и голодал до тех пор, покуда с его камешками во рту не поняли ясно, чего он хочет. Может, ты попробовала бы, дитенок, тот же способ?

У меня здесь, конечно, много, больше, чем надо, работы, и жара, при которой только азиаты себя чувствуют счастливыми. Чтобы добиться счастья, стараюсь стать азиатом, но благодаря необразованности моей приближаюсь к цели медленно и в обильном поту не только лица моего.

Хотел бы, доченька, выдрать тебя за патлы, чтобы скорее заговорила хорошо по-немецки, но благодаря природной хитрости твоей ты их своевременно срезала. Совершенно беспомощный, целую тебя крепко.

Твой П. Р.

P.S. Относительно Дани. Ты ведь знаешь его. Если ты думаешь, что он не будет мешать тебе и тебе будет приятно иметь его своим гостем, конечно, пусть живет со всеми. Денег с него тогда, по-моему, брать не следует.

Думаю, что вам надо снять собственную квартиру вместо меблированной комнаты.

<На полях первой страницы:>

26-VI. Написал, а письмо отправить не успел. Еще один привет тебе, Вавуля, на одну неделю свежее.

П. Р.

В другом письме, датированном 22 июня 1929 г., Рутенберг ей писал:

Валюля, доченька моя хорошая. Ты не огорчайся моим неписанием. Последнее время все хвораю. А работы много, т. е. не успеваю справиться с нею. Поэтому чувствую себя постоянно плохо и удрученным, и в голове и на душе у меня пусто и ничего мне не хочется и ничего не надо. А «должен» делать много. Это раздражает и т. д. Как видишь, отец твой никуда не годен. Но любит тебя по-прежне-му. Ты в этом не сомневайся.

Поздравляю тебя с окончанием университета Женей. Получил от него сегодня телеграмму. Напишу еще раз сегодня М<арии> Ф<едоровне Андреевой>, чтобы помогла ему выехать из России. Будь здорова и счастлива, моя детонька. Обнимаю тебя крепко.

Твой П. Р.

После какого-то письма дочери, в котором она, по-видимо-му, проявляла излишнюю взволнованность по поводу семейных дел и отношений, Рутенберг 21 августа 1929 г. писал ей:

Валюша. Не надо кипятиться, суетливо волноваться по поводу дел, в которых ты ничем помочь не можешь. Толика авантюра меня огорчает. Выглядит очень глупо. Но Ваша переписка с родственниками, особенно телеграфная, тоже далеко не умна и может ему сильно напакостить. Хочу, чтобы ты была у меня спокойной, рассудительной, разумной дочкой. Попробуй – может, удастся. И, пожалуй, пора. Ты скоро совершеннолетняя девица. Как твои занятия? Когда экзамены?

Обнимаю тебя.

П.Р.

На отчаянное письмо Вали о провале вступительных экзаменов в университет Рутенберг отвечал (8 ноября 1929):

Валюня. Конечно, очень огорчен твоим провалом. Вина в значительной степени не твоя. Но это не разрешает вопроса. Надо опять заниматься, готовиться и выдержать экзамены. Теперь ты ясно видишь, насколько ты необразованный человек, а надо стать образованной и достойной женщиной. С советской поверхностностью далеко не уйдешь. Пишу за несколько минут до отхода почты. Покуда оставайтесь в Берлине, но подумайте хорошо, куда бы переехать, чтобы тебе было удобнее всего заниматься.

Я очень занят. Покуда не знаю еще, когда смогу быть в Европе. Толя тоже пускай хорошо занимается. Дальше видно будет.

Обнимаю вас обоих.

П.Р.

Что с Женей?

Как бы самолично отвечая на последний вопрос, Женя через некоторое время объявился и прислал отцу фотографии жены и ребенка. В ответном письме, датированном 8 ноября 1931 г., Рутенберг, обрадованный тем, что стал дедушкой, однако не в силах извлечь из этих фото сколько-нибудь подробную информацию, следующим образом выражал свои чувства (RA, копия):

Родной мой Женя. Дедушка у внучки очень требовательный и остался доволен. Матерью внучки тоже. Хорошо выбрал, сын мой. Это видно даже по плохой фотографии, что прислал. Чего же ты, дурень мой долговязый, секретничал. А я-то и огорчался, и беспокоился, что одиноким бобылем живешь. По личному опыту знаю, как это вредно и опасно. Конспирация твоя дела, конечно, не меняет. Молодчина. Только одна внучка у меня или внучка и внук? Ты, очевидно, в обалдевшем состоянии двух слов не написал. Имени жены твоей не написал. Две фотографии в заказном письме, и все. По-моему, это феноменально глупо. <…>

От души желаю тебе, жене твоей – новой дочери моей, и детям вашим, теперешним и будущим, счастливой и радостной, здоровой и достойной жизни. Личной вашей жизни. Это самое важное. Остальное приложится. Устроить личную жизнь свою не так просто. Но зависит главным образом от вас самих. Чем больше будете давать друг другу, тем больше будете получать друг от друга. Любви, внимания, ласки и поддержки в тяжелые минуты жизни. Которых ни один человек избежать не может.

На дочку новую, милую мою X, полагаюсь, судя по лицу ее. На тебя – тебя, сын мой, она же сделает тем, что надо <sic>. Ты только не упирайся и давай ей привести себя в порядок. Оба, каждый отдельно, напишите подробно друг о друге и о себе. И оба вместе – о внучке или внуках. И приличную фотографию пришлите. Напиши про твою работу.

Всех вас, родные, обнимаю. Будьте здоровы и счастливы.

Ваш П. Р.

18 Nov<ember> <1>931

H<aifa>

Делал Рутенберг попытки устроить и свою семейную жизнь. Правда, его история обзавестись в Палестине женой или хотя бы тем, что можно было бы назвать Hausfrau, покрыта плотной тайной. В рутенберговском паспорте в графе «wife» значится Пиня Левковская (Lewkowsky; 11 августа 1900-?), о которой известно крайне мало. Польская еврейка, врач по профессии, она почти нигде не упоминается рядом с Рутенбергом, что лишний раз свидетельствует о закупоренное™, едва ли не табуированное™ его интимной жизни. Ее имя несколько раз – по разным поводам – всплывает в RA (см., в частности, упоминавшееся в I: 2 письмо к ней К.К. Памфиловой), однако в составленном Рутенбергом завещании Левковская отсутствует, что может указывать на роковой исход их семейной жизни. С другой стороны, о факте их развода ничего неизвестно. Из крайне скупых сведений о ней после смерти Рутенберга укажем на судебное разбирательство дела о наследстве М.Г. Поляка (см. о нем в IV: 2), которое велось в 50-е гг. и где она выступала в качестве свидетеля (Свет 1957: 2).

Из немногих писем, адресованных Рутенбергом самой Левковской, в RA хранится его, нещадного курильщика, полушутливая записка из Лондона, датированная 28 февраля 1928 г.:

Дорогой мой друг,

Перед отъездом Вы напутствовали меня: «Перед каждой папиросой вспомните обо мне и моей просьбе не курить!»

Так как я курил бесконечное число папирос, то вспоминал о Вас бесконечное число раз. Чтобы меньше вспоминать о Вас, вынужден был меньше курить. Вчера меньше коробки (20 шт.) И то много…

Упомянутое выше завещание Рутенберга, или то, что можно было назвать его «первой примеркой», написано по-русски. Свою не лишенную романтической причудливости волю, в особенности в той части, где речь идет о кремации тела и рассеивании пепла «обязательно ясной, не дождливой и не облачной» полночью «на востоке на север и юг», Рутенберг изложил следующим образом (.RA):

Хочу, чтобы следующее было сделано, когда умру:

1. Тело мое сжечь. Даже если это против традиций и существующего закона еврейской религии. В 12 ч<асов> ночи, обязательно ясной, не дождливой и не облачной ближайшего или одного из следующих после моей смерти полнолуния. Пепел рассеять на востоке на север и на юг Иорданской долины с вершины горы <…> Для этого установить там мощный вентилятор электрический и электричество подвести от иорданской станции. Никаких речей никому не произносить. Прошу брата Аврама и его сыновей Александра и Давида говорить по мне кадиш²². Последних прошу по старому еврейскому обычаю хранить по мне йорцайт²³. Никаких памятников, названия улиц моим именем и пр.

2. Брату Авраму переходит в распоряжение и собственность все, что бы ни осталось после меня. Он дает £5000 дочери моей и по £2500 каждому из двух моих сыновей и поможет им на эти деньги устроиться как можно достойнее и продуктивно. Брат Аврам будет содержать старуху-мать до ее смерти. Он же останется моим trustee²⁴ для заведования и управления учреждениями и делами, которые оставлю и которые должны стать собственностью еврейского ишува в Палестине. Ни одного гроша не должно быть взято для кого бы то ни было вне Палестины.

18. 11 <1>935

H<aifa>

Rut<enberg>

Рутенберговское завещание существует в нескольких вариантах (см. далее). В одном из них имеются два небезынтересных фрагмента, отсутствующих в других (RA):

Многие мне завидуют. Имеются ненавидящие. Но имеются многие любящие. Искренне. Что-то существенное во мне уважающие. Пред последними считаю своим долгом отсчитаться за свою жизнь. Перед моей смертью.

Всегда жил интенсивно трудно. Не раз в жизни ошибался. Но ошибался честно. Не из-за мелочно личных мотивов. Всегда считал своим долгом давать, служить. Зла никому не хотел. Кому неволь-ко причинил – жалею. Тех, кто мне зло причинил, ничего не имею <sic>. Не потому что «христиански» чувствую. А потому что счеты эти мелочны. Ничего большого в жизни большой не представляют собою. Большое зло причинил моим детям, тем что был причиною их рождения на свет в таких по нашему времени ненормальных условиях. Но люди, и я в том числе, манекены в таких поступках. Виноват ли я? Платил во всяком случае за это дорого всю жизнь. Раз в жизни свихнулся. Перешел границу, нам, маленьким людям, дозволенную. И никак потом справиться не мог. Дети выросли, люди неплохие, но мне чужие. Связать их жизнь с моею немыслимо.

И второй – еще более пессимистичный:

Людям делал много добра. Искренне. Никогда не интересовался получить за это спасибо. Имею право требовать в оплату не беспокоить меня после моей смерти ни речами, ни статьями, ни митингами, ни воспоминаниями, никакими памятниками. По существу жизнь моя трагична – неиспользованием большого богатства, отпущенного мне. Самое удовлетворительное для меня – как можно скорее забыть меня. Самое лучшее, самого себя отдал народу. За немногими исключениями, все, до чего дотрагивался – самого фантастического, – успевал. Даже до Палестины. И все-таки я банкрот. По причинам, не от меня зависящим.

Умер он не от сердечной болезни, а от рака желудка, который обнаружился в начале 1941 г., примерно за год до смерти. Состояния временного легкого улучшения сменялись затяжными кризисами, пока не наступил конец. Это случилось под утро в субботу 3 января 1942 г. в иерусалимской больнице «Хадасса». Похороны состоялись на следующий день. Согласно воле покойного, они были крайне скромными – без цветов и погребальных речей. Прощание с телом, завернутым в талес, происходило в больничном зале ожидания.

Свечи, горевшие вокруг завернутого в талес тела, и звуки произносимой шепотом молитвы производили потрясающее впечатление, – писала на следующий день газета «Davar» (1942. № 5018. 5. 01). – Иерусалим еще не видел таких скромных проводов столь известных людей.

В это время в Иерусалиме лежал снег, обильно выпавший на Новый год: такого не было за последние 20 лет. Похоронная процессия пробиралась среди сугробов на Масличную гору, на древнее еврейское кладбище – самое почетное место в мировом еврейском некрополе. На этом кладбище Рутенберг и был похоронен.

Между завещанием, приведенным выше, и тем, что было официально опубликовано после его смерти (см.: Davar. 1942. № 5018. 5. 01), имеется известная разница. В печатной версии, под которой стояла дата 14 октября 1941, не упоминались ни кремация, ни вентиляторы, – напротив, говорилось о том, чтобы тело предали земле, и в качестве места захоронения называлась Масличная гора. В соответствии с последней волей покойного, похороны должны были быть предельно скромными, без цветов и отпевания – таковыми они, как было сказано, и оказались на самом деле. Свой фонд Рутенберг завещал молодежи еврейского ишува. Специально оговаривалось, чтобы из этих денег ничего не тратилось бы на увековечение его памяти. Рутенберг просил не называть его именем улицы или какие-либо еврейские поселения.

Так не стало того, в чью жизнь – по обилию событий и совершенных крупных исторических дел – могло свободно вместиться несколько других человеческих жизней, и все из области самых незаурядных. О победе над судьбой говорить, конечно, не приходится, но нельзя по достоинству не оценить того, что с выпавшей на его долю миссией мог справиться только человек, наделенный, как Рутенберг, недюжинными силами. Однако самым, пожалуй, интересным и неожиданным в этом незаурядном характере была его непохожесть ни на кого другого, путающая карты несводимость к «общему знаменателю», трудно уловимая и ускользающая от четких рациональных дефиниций личностная многомерность и многоплановость. Не будучи человеком легким для окружающих, отличаясь прямотой и жесткостью суждений, решений и приговоров, Рутенберг, однако, мучительно страдал от собственной – порой вынужденной – роли сурового лидера. За маской этой суровости жили в его сердце нежность, доброта и старомодные представления о чести и благородстве. Увы, это далеко не всегда было ведомо и внятно окружающим. Рутенберг, очевидно, хорошо чувствовал и понимал свою отгороженность, обособленность от других и вытекающую из этого свою для них необъяснимость. В одной из его дневниковых записей так и сказано (11 мая 1937):

Живу и временами делаю то, что делать всеми силами не хочу. Обязан. Когда меня не станет, я соберу там их всех и объяснюсь подробно со всеми и с каждым в отдельности.

Остается надеяться на то, что исторические деятели большого и малого калибра в результате своих «послесмертных объяснений» становятся более понятными если не для своих современников, то хотя бы для дальних потомков.

____________________________________________

1. Як. 1917:4.

2. См., например, в письме В. Зензинова Рутенбергу от 18 марта 1935 г. (RA):

А<малия> О<сиповна> была очень довольна Вашему письму и нескольким лицам с гордостью рассказывала о том, что поедет к Вам в гости в Палестину, где Вы будете катать ее на автомобиле.

3. Дословно: ‘осужденная (закрепощенная) жизнь, здесь в смысле ‘обреченная’ (англ.).

4. Сионистский деятель, сахарозаводчик, меценат, журналист Гиллель Златопольский (1868–1932) родился в Кременчуге в состоятельной еврейской семье. Член Центрального бюро Сионистской организации Украины (1917). В 10-е гг. был членом петербургского «Еврейского литературного общества», куда также входили С.Л. Цинберг, И.М. Бикерман, Б.Г. Столпнер, С. Ан-ский и др. (см. отчет о его деятельности: И.Ч. 1910: 35-7). С юности выказав литературные склонности, проявил себя в совершенно иной области – банковского дела. Как меценат финансировал школы с преподаванием на иврите и еврейский театр «Габима» в пору его московского существования (см.: Иванов В. 1999: 13, 16, 32, 33, 224), в частности именно он купил у С. Ан-ского пьесу «Дибук» для этого театра (Gnesin 1946:119-20; в переводе на русский язык этот фрагмент см.: Иванов В. 1999: 32-3), ставшую впоследствии самым ярким и известным его спектаклем. Был одним из основателей Керен ха-Иесод (основной финансовый фонд Всемирной сионистской организации и Еврейского агентства) и входил в первый совет его директоров. См. некрологический очерк: Fridman 1933: 6–8.

5. Русско-еврейский еженедельник «Рассвет» писал в эти дни (1932. № 49. 11 декабря):

Известие о покушении произвело огромное впечатление в самых разнообразных кругах и еврейского, и французского общества.

Г. Златопольского знали не только в сионистском мире, но и в среде русской эмиграции: он, например, посещал заседания «Зеленой лампы» – парижского литературного и литературно-философско-го салона супругов Мережковских (см.: Кнут 1997-98,1: 276).

6. В 1932 г. это было второе – после убийства русским эмигрантом П. Горгуловым президента Франции П. Думера – кровавое событие, разумеется, «рангом» пониже, однако также вызвавшее бурю в общественной жизни. Здесь роли как бы поменялись: на сей раз француз убил известного русского эмигранта, к тому же крупного сионистского деятеля. Дочь Златопольского Ш.Г. Персиц в специальном обращении к французскому правительству отказывалась от любых претензий по возмещению со стороны государства нанесенного семье урона (Ha-olam (Jerusalem). 1932. Vol. XX. № 48.

S. 751).

7. Правда, писания самого Бурцева как «литератора», как стилиста современники оценивали крайне негативно. Об этом писал А. Седых, на это указывал В. Зензинов, признававший, что «писал В.Л. Бурцев неважно» (Зензинов 1943: 359).

8. Несмотря на обиходность тютчевской цитаты (стихотворение «Эти бедные селенья»), отметим тем не менее, что этот стих использовал и Савинков в книжке «Во Франции во время войны»: обозревая равнины Шампани и вспоминая Россию, он писал:

И хочется верить, что это не Шампань, а Россия – та Россия, которую «Царь Небесный исходил, благословляя» (Ропшин 1916: 26-7).

9. Яркая фигура Лебединцева притягивала к себе общественное внимание. После его казни был пущен слух о том, что казнен был вовсе не он, а некто игравший его роль, поскольку реальный Лебединцев умер раньше. Та же «Биржевка» в заметке «Слухи о лже-Лебединцеве» (1908. 10379. 29 февраля. С. 2) опровергала эту народную молву:

Из правых кругов неведомо для какой цели пущен по Петербургу слух, что казненный лже-Кальвино в то же время и лже-Лебединцев. Настоящий Лебединцев будто бы умер, а лже-Кальвино до того, как он присвоил себе паспорт Кальвино, пользовался паспортом Лебединцева.

Авторы слуха в подтверждение своих слов приводили показания одного сановника, знавшего настоящего Лебединцева, сына председателя одного из департаментов одесской судебной палаты и нашедшего, что карточка казненного террориста не изображала Лебединцева.

Вся эта сплетня неведомо с какой целью распространяется, не имеет под собой никаких решительно оснований.

В числе 7-ми казненных, по проверенным официальным данным, находился именно Лебединцев, сын председателя одного из департаментов одесской судебной палаты, именовавший себя Кальвино, а не кто-нибудь другой.

10. В архиве Жаботинского (JI) сохранилась визитная карточка Лебединцева (29/3– 1а), который свою деятельность «бомбиста» совмещал с вполне мирной службой в Пулковской обсерватории.

11. Речь идет о 53-летнем шведском финансисте Иваре Крюгере (Ivar Kreuger), директоре Swedish Match Company, застрелившемся 12 марта.

12. Имеется в виду руководитель партии немецких националистов Дюстерберг.

13. ‘расслабиться, сделать передышку’ (англ., фр.).

14. кантор, синагогальный певец (иврит).

15. ‘покрывало – молитвенное облачение евреев-мужчин’ (идиш).

16. Эрнст Май (1886–1970), немецкий архитектор и градостроитель, последователь рационалистического стиля. В 1931-33 гг. участвовал как проектировщик и архитектор в строительстве некоторых промышленных советских городов. Рутенберг имеет в виду спроектированные им во второй пол. 20-х гг. семь городов-спутников Франкфурта, где он, кстати сказать, родился.

17. Э. Май был чистокровный ариец.

18. Гете, уроженец Франкфурта-на-Майне, умер 22 марта 1832 г. в Веймаре.

19. О калошах-«рутенбергах», о которых вспоминает К. Успенская, см. в предисловии.

20. ‘Дочка, дочурка, доченька (нем.).

21. ‘лю бимому папочке’ (нем.).

22. Дословно: ‘святой’ (арам.) – заупокойная молитва у евреев, прославляющая святость Бога и Его могущество.

23. Дословно: ‘годовщина смерти’ (идиш); здесь: ‘память о смерти’.

24. ‘доверенное лицо’, ‘управляющий’ (фр.).