Текст книги "Любовь и войны полов"

Из машин я больше всего любил огромный «трофейный» «додж», стёкла в котором не опускались, а поворачивались, а из трофеев, мне запомнились громадные оленьи рога и медвежьи шкуры. Одна из которых, долго лежала в моей комнате вместо ковра, пока, как-то по весне, не завоняла псиной, и её не вынесли на сеновал, где я, иногда, спал летом, если планировал похождения или рыбалки….

А ещё, лет через 5, вместо того, чтобы окончательно её выбросить, я подарил её в Ленинграде, какой-то пианистке – под её белый рояль – и там долго визжали от восторгов. В том далёком году, в тайге случился неурожай и медведи шли к деревням «на овсы». Положили их тогда, как рассказывал мне папа, под одними только Бирюлюссами, больше двухсот, а клали их, ещё и под Большим и Малым Улуем…

Местные в то лето брали их на «шары», устраивали засады и долбали жаканами и пулями…

Но для отца, вся эта наша пальба, была, конечно, лишь мелочью для забавы детей. По настоящему, они развлекались стрельбой с генералом Редькой – начальником местного авиа-училища. Там уж, они отводили душу, «по полной», в стрельбе из всех имеющихся, в том училище, видов оружия. Начинали с пистолетов. Затем шли винтовки, потом автоматы, за ними пулемёты с трассирующими пулями. Наконец, миномёт. Кончалась забава, видимо, за не имением под рукою, ракет, обычной выпивкой и стрельбой из пушки…

Но оружия и дома хватало – отец несколько раз возглавлял всякие делегации на разные войны и фронты. Пистолетов было, штуки 3, а винтовок и ружей, и того больше. Брат провожал своих девушек с «Парабеллумом» с 8-го класса, ну а я носил его, уже с 6-го. Этот «Парабеллум» папе подарил Куусинен, так, что папа его очень любил…

Оружие, конечно, добавляло нам уверенности в себе, но воспользовался им только брат, да и то, однажды. Как-то, он припозднился и возвращался по ночному Красноярску, в котором редкая ночь обходилась без раздеваний и убийств – в городе тогда, во всю, хороводилась своя «Чёрная кошка». Так, что позднее время, тогда было особенно опасным. Ночная прогулка от Стрелки до вокзала приравнивалось к фронтовому подвигу…

Где-то, на полпути к дому, он получил из подворотни дежурную просьбу «закурить» – обычную бандитскую приставалку. В ответ, он срельнул поверх головы просившего. Больше, насколько мне известно, уже ни кто, ни с какими просьбами, к нему не обращался, куда бы он ни ходил…

Естественно, что и вся наша школа знала, что иногда я прихожу с боевым оружием даже на занятия – а я этого и не скрывал – и кое-кто, трепетал. Жаль, что этого не знали тогда уже и все наши учителя…

Больше всего, меня смешил наш военрук, постоянно предлагавший поменять мой «Парабеллум» на его «Ласточку». Со временем, я дошёл до того, что запросто одалживал пистолет на день-другой с полной обоймой приятелям…

Когда отца положили в больницу, и я оставался дома один, то, одуревая от скуки, я приглашал, иногда, с десяток одноклассников в гости и мы играли в квартире, дворе, саду и сараях, в войну – оружия в доме хватало на всех. Играли мы в неё настоящими – боевыми патронами, лишь высыпая из них порох, потом обедали и слушали музыку…

Мама никак не могла понять, отчего некоторые двери в доме были в странных отметинах. Сегодня я могу уже это признать: за неимением дарта, тренируясь, я бросал в них трёхгранные штыки с наборными перламутровыми ручками, которыми, приходящие мясники, забивали наших свиней…

До сих пор не могу понять, как это мы тогда никого не угрохали – ведь изредка попадались патроны, порох из которых мы, по рассеянности, и не высыпали…

Не менее солидно обставлялись и рыбалки, на которые мы отправлялись за сотни километров, «артелью» – несколько семей на машинах, в самую, что ни на есть, тьму-таракань! Куда-то, далеко-далеко вниз по Чулыму, куда, загодя, забрасывались на грузовиках, провиант, моторки и невода. Снедь же и ящики с напитками, привозились «в подарок» гостями-директорами с местных заводов…

Импровизированные столы накрывались в лагере прямо на траве, и тут тоже начинались долгие трапезы с многочисленными гостями из местных. Рыбы в тех местах много ещё и сейчас, ну, а тогда… И говорить нечего…

Улов делился поровну, но мы брали домой только линей, осетров и стерлядь. Линей довозил я живыми в папиных резиновых сапогах, и они долго потом жили у меня в больших, врытых в саду, деревянных бочках, в которых я им устраивал сказочный подводный мир. Перед тем, как они окончательно попадали на кухню, где их жарили в сметане с зелёным луком и яйцами. Чёрной икры, которую готовили по приезду, случалось до килограмма…

Через много лет, уже на Тихом – под Ванино, я увижу дикое варварство, когда по берегу тянется на километры, серебристая полоса из выпотрошенной и выброшенной, кеты и горбуши. Икру там, браконьеры заготавливали, уже тоннами! И вспомню, такие скромные и аккуратные, наши уютные рыбалки…

Я рос среди взрослых, рано проникаясь их интересами. Всего вокруг меня было через край – и незаурядных людей, и чрезвычайных событий, и тайной информации. Застолья были многочасовыми, а иногда и внесуточными, и являли собой впечатляющую школу жизни – яркую, фантастическую, запоминающуюся. К тому же, все они были непредсказуемыми – в любой момент мог приехать, кто угодно, и тут же, накрывался большой стол в гостиной – таковы были наши порядки.

Много пилось, елось, стрелялось, рассказывалось, декламировалось поэм и стихов, пелось песен, но ещё больше говорилось о политике. Причём вещей, о которых, надо было помалкивать. Везде!..

Второй страстью был спорт. Лёгкой атлетикой занимались почти все. И тут были, даже, свои семейные рекорды: отец в молодости молотил сотку за 11.8, ну а брат, бежал её уже за 10.8. Но первый выступал лишь за округ, а второй – за молодёжную сборную России, хотя и был юниором…

Десятиборец! Зато наш папа был настоящим силачём – он поднимал 8 пудов! Без рук – одними зубами. Мама играла в волейбол и в теннис. Сестра бегала барьеры, играла в волейбол и в шахматы. Одно время, семья в полном составе, гоняла крикет, затем переживала увлечения шахматами, скалолазаньем и настольным теннисом, в который мы с мамой играли и зимой – прямо на большом столе в гостиной!..

Меня поджидал тренер брата, но я выбрал теннис – игру индивидуалистов…

Третьим увлечением были книги – читали помногу, но лидером тут была уже старшая сестра. Книг в доме было порядочно, но всё равно – все они из дома постоянно, куда-то, расходились: к друзьям и знакомым – и уже редко возвращались. Собрания сочинений стояли, почти сплошь, разрозненные. Кто-то подписывался, забывал выкупать, следом шёл другой и брал другое. Ядром библиотеки было всего несколько солидных собраний сочинений «в одном томе». Это была идея Горького, осуществлявшаяся, где-то, ещё с 30-х…

Больше других, мне запомнился тогда «Весь Пушкин» – громадный, в несколько килограммов том, в котором поместился, действительно, уже весь Пушкин, начиная с его лицейских стихов, хулиганских сказок и поэм типа «Гаврилиады», вплоть до писем, рисунков и анекдотов. Там была великолепно написанная (по моему, Вересаевым) биография поэта, богато иллюстрированная картинами, портретами его родственников, современников и гравюрами СПБ, Царского Села и Михайловского тех времён…

Так, что он и существовал там целиком в аромате уже и всей своей эпохи, среди родных, друзей, событий и очень естественно в ней воспринимался. Позднее я прочёл, а потом уже и приобрёл, и все вересаевские раритеты «Пушкин в письмах», «Пушкин в жизни», «Друзья Пушкина», а английский писатель и мой первый издатель, Алекс Флегон, подарил мне ещё и своего «Пушкина без купюр» на русском, в котором заботливо вставил вместо стыдливых многоточий и пропусков поэта, уже и все его лирические матюжки.

(Не исключено, что у меня, вообще, единственный экземпляр этой книги в России, которая была издана в Англии лет с … 30 назад). То есть, у меня, действительно, собран уже «весь Пушкин»!..

И я твёрдо убеждён, что все собрания сочинений надо и издавать только так – всё в одном томе, с биографией, письмами, рисунками, картинами, с фото тех времён и мест – целиком в той эпохе. Потому, что писателя можно понять только в контексте его места в том его обществе, в той его жизни и в том его времени. И, никак иначе…

Четвёртой шла музыка, в виде нескольких сот пластинок, которые собирали родители ещё с 40-х, с американскими фокстротами, аргентинскими танго, ариями из опер, военными маршами и рабоче-крестьянскими песнями. Все у нас пели, но ни кто, ни на чём, кроме деда, и не играл; хотя учились все, но все, всегда и сбегали. Я бежал дважды – первый раз от скрипки, второй от фортепиано. (Пройдут годы, и сын сбежит от виолончели…)

Зато, как ненормальный, я колотил вовсю на ударных в местном джазе и брал целых 7 аккордов на гитаре, которых вполне хватало для любого аккомпанимента: тоника-субдоминанта– доминанта-тоника…

И лишь, живопись, присутствовала в нашем доме тогда, почти условно – сплошь в виде вышивок, копий и литографий. Пройдут годы, и родные не поймут и мою первую вещь, купленную в музее, прямо с выставки. Работу Серёжи Теряева. Его весёлую акварель на куске обоев, на которой всё у него, там, куда-то качалось: окно – в одну сторону, а весёлая девка в нём – совсем в другую. Почти, Шагал…

Он написал её в период своего наивысшего преклонения перед великим Поздеевым, в мастерскую которого, вскоре, затащил и меня. Андрей Геннадьевич показал мне тогда, наверное, с сотню своих холстов. После чего, я – словно в подпитии – выбрался на знакомую с детства, полутёмную улицу Сурикова, которая показалась мне невероятно лучезарным и искрящимся, фантастическим радужным Бродвеем! Вот что делали эти невероятные пронзительные поздеевские цвета!..

К тому времени я уже видел практически все собрания живописи в музеях СССР и кой-какой опыт у меня, уже имелся. Как-то, в Питере, я зарулил на выставку Альтмана в каком-то доме неподалёку от «Астории», где, в основном, были наброски Ленина. После десятка его кривых шаржей, где «одна рука была правая, а другая левая», я с минуту пытался проникнуть в некую запредельную композицию в стене… Ею оказался… Обыкновенный пожарный гидрант!!.

Как врач, я был поражён. Как радикально – оказывается – даже рисунок, может мгновенно изменить физиологию человека! А тут чисто поздеевское многоцветие его разящих тонов!..

Не удивительно, что тогда в Красноярске был культ этих фантастических поздеевских красок – многие местные художники были просто больны ими. Я тоже, было время, погонялся за Поздеевым, но только одного, очень узкого периода – его перехода от соцреализма к идолу Пикассо – в начале 60-х. Я видел 2–3 его работы из этого периода и буквально заболел ими – я искал их везде, но… Безуспешно!..

Позднее, когда «большим художникам» – построили в центре, почти рядом со мной, ещё и дом со студиями, я часто бывал там, заходя иногда и к нему – этой уменьшенной копии, его любимого Пикассо. Его портрет – уже потом – написал мне Ванька Данилов, где гениальный художник был выписан этаким светящимся «ёжиком в тумане»…

Злоупотребляя его добротой, я не раз переворачивал всю его мастерскую, вплоть до залежей старых холстов на антресолях, но так ничего, никогда там, себе и не нашёл!..

«Володя! – увещевал он меня снизу своим писклявым старушечьим голосом, пока я хозяйничал в клубах пыли на его антресолях – давай я тебе, лучше, что-нибудь, подпишу!» Что было абсолютно бесполезно – я никогда не повесил бы картину, которая мне не нравится, будь то, хоть сам Дали…

Да, этого просто и нельзя делать!.. А уж, тем более, вешать дома Поздеева!

Хотя у одного моего знакомого он и висит…

Именно в таком порядке – спорт, литература, музыка и живопись – все эти наши семейные увлечения и будут всегда со мною. Позднее, к ним добавятся лишь лес, горы и море. Но тайной моей страстью был фарфор – у нас в буфете было несколько красивых вещиц из него, которыми нас одаривали наши московские тётки, и я часто любовался ими. Мне и сейчас кажется, что только фарфор и обладает, какой-то, очень тёплой, чисто человеческой, магией…

Общение со сверстниками происходило на задних планах – я слушал взрослые застолья и песни, участвовал в их рыбалках и охотах, их приколах и розыгрышах, часами слушая застольные споры, чтение стихов и поэм, многие из которых, отец знал наизусть ещё со времён самодеятельного театра, в котором, случалось, играл. Старшие ещё помнили, как они выли на весь зал, когда нашего папу убивали у Лавренёва в его «Разломе»…

Я тоже пытался читать взрослые книги, газеты и журналы. Тем более, что наш дом был «клубом в клубе»: кроме друзей родителей, к нам постоянно заходили друзья и одноклассники брата, мои, подруги и кавалеры двух наших невест. Всех их сначала кормили, стараясь потом каждого занять и развлечь – главную радость нам доставляла радость других. Так мы и жили – настежь открытым домом, полном задора, веселья и гостей…

Естественно, что не только мои сверстники, а и учителя, не знали многого из того, о чём разговаривали тогда у нас, даже дети. Иногда я ловил себя на том, что за день получаю впечатлений, быть может, больше, чем другие за год. Я ещё не ходил в школу, а уже знал песни Лещенко, Козина, Вертинского и Утёсова – их приносили откуда-то со стороны, как потом и рок-н-роллы «на-костях» и буги-вуги. Не умел читать, но отличал Маковского от Брюллова, а Репина от Куинджи…

«Венецианского купца» и «Отелло» я прочёл в первом классе – смеха ради, мне их подсунули старшие.

А некоторые поэмы Пушкина и стихи Лермонтова, так и вообще, помнил с детства – отец читал их особенно часто – последний был его любимый поэт. Меня и тянуло к взрослым и их жизни, или наоборот, к более маленьким, а сверстники с их наивными суждениями и дурацкими речами, только раздражали. Мы были детьми разных миров и я, как мог, терпел их за отсутствием лучшего. Отсутствием настоящего друга…

Но, к описываемому мною времени, громадная семья наша, переживала трагедию – она распалась и перестала существовать. Сёстры и брат разъехались на учёбу по разным городам и я остался один. Мы оставили большую квартиру в столичном сибирском городе и переехали в глушь, полную дикарей – нашего отца выбрали там мэром. И теперь, в этом краю домов без горячей воды, мне предстояло искать себе собратьев по разуму. В городке, где домашних телефонов и было-то, всего с 20 номеров. И наш был за № 7. В этой неожиданной ссылке, осталось лишь то немногое, что ещё, как-то, скрашивало нам жизнь – охоты, рыбалки, поездки в гости и за город, спортивные секции, работа в садах и огородах. И книги, книги, книги… Оставалось только надеяться и ждать…

Мама ходила с красными глазами, втихомолку рыдая в каждом углу и её не радовали даже её цветы, большой дом с постройками, папины подарки, его энтузиазм и планы. Бабушка казалась одинокой и всеми покинутой. Да и остальные тоже переживали эту разлуку – даже шофёр Степан Трофимыч. Разлуку, мгновенно уничтожившую нашу семью. Не сильно грустил, как мне кажется, только отец – мама принадлежала ему одному, теперь уже полностью…

Мы почти не собирались вместе, разве что наездами, да и то изредка, и тогда вновь всё оживало и бурлило вокруг, заряжаясь фонтанирующей энергией молодости…

Собирались большие корзины с едой, и мы отправлялись на моторных лодках на наш покос – большой, абсолютно ровный луг, вверх по реке, или ехали на озёра, или шли на пляжи и купальни у дома. Да мало ли что. Но всё это было летом, а осенью дом вновь замолкал и в саду, цветниках и во дворах наметало огромные сугробы. Река замерзала, лес отдалялся и чернел. Зимой оставались только библиотеки, коньки да лыжи, кино, иногда театр, да литературные вечера в гостиной, у большой и круглой, голландской печи.

И не с кем было поделиться даже и мыслями. Это всегда плохо, но хуже вдвойне, когда не можешь поделиться самым сокровенным потому, что не с кем…

Так, что мне ничего не оставалось, как дружить со взрослыми друзьями моих родителей. Особенно, я выделял среди всех, Бекезиных – эта была невероятно интеллигентная, приятная во всех отношениях, почти светская чета, красивых внешне и внутренне, очень милых людей. В своей жизни я видел немало супружеских пар, но никогда не встречал той незаметной, но всегда присутствующей предупредительности, с какой всегда ухаживали, друг за другом, эти, сорокалетние уже, люди.

Глядя на них, вы понимали, что означает слово «такт». Мне они всегда казались счастливыми. Они прожили долгую жизнь – и до самой старости от них всегда исходил тихий свет их взаимной любви. Правда, однажды, мама, как-то, вскользь, заметила, что хозяйка не совсем равнодушна и к нашему папе, но наш папа стоил того…

Кроме всего прочего, у меня были свои причины восторгаться обоими. Во-первых, Иван Палыч, которого папа называл просто, Иваном, был директор ближайшего и самого большого в городе, универмага. И я часто бывал там, покупая игрушки или патроны к своим, пока ещё, игрушечным пистолетам, и иногда заходил в гости и к нему. Больше всего, в его магазине, мне нравился отдел тканей – там была такая приятная прозрачная дама из стекла, двигая которую, можно было наряжать красотку, в любую ткань. Также, там имелось и несколько автоматов, напоминавших особенно дорогое моему сердцу место: Москву, «Детский Мир»…

Почти всегда, Иван Палыч уделял мне внимание, угощая в кабинете чаем с печеньем и лимоном. С ним я был наиболее дружен – мы часто ездили вместе с ним на наши охоты и рыбалки, так, что отношения меж нами были почти приятельские.

Почти, на равных, хотя иногда он и отказывался участвовать в моих совсем уж отчаянных, предприятиях. А вот жена его – Антонина Ивановна, была, мало того, что собою чудо, как хороша, так всегда ещё и бывала – а со мной особенно – очень нежной и ласковой. И я её очень любил. Пожалуй, что, где-то, быть может, что даже и больше, чем маму…

Я и сейчас молюсь за всех них и уверен, что только ласка больше всего и развивает каждого человека. Особенно, его интеллект. Больше того, именно это качество и чувствуют лучше всего, в мужчине, и все остальные женщины. И именно по потребности в ней, и тянутся, и сходятся друг с другом, потом, уже и все люди…

К тому же, она стряпала совершенно умопомрачительные лимонные кексы с орехами. В-третьих, у них был громадный «Телефункен», способный отстроиться от любой глушилки. Так, что на нём, можно было, довольно чисто, слушать джаз, а то и сами вражьи голоса в громадном, растягивавшемся в кровать, зелёном плюшевом кресле…

В-четвёртых, и это главное, жили они не в отдельном доме-острове с постройками, цветниками и садом, как мы, а в самом настоящем старинном купеческом доме, где, кроме них, имелось ещё 7 квартир и жизнь там била ключом. Там, было много разных детей, с которыми я быстро сдружился, придумав местную сногшибательную забаву – драться в темноте коридоров придверными ковриками. Это, доложу я вам, фантастика! С тех пор, я занимался, практически, всеми видами спорта, да и сам повидал немало экзотических. В Японии, например, соревнование (или это была национальная забава?), прыжки голышом с крыш в сугробы – вариант: голышом на велосипеде с мостков в озеро. Как?!.

Неплохо, конечно, но не идёт, ни в какое сравнение с битвой дверными ковриками в абсолютной темноте. Это, вообще, что-то!.. До сих пор вспоминаю с упоением, что и говорить. Это вам не ракетой на кортах махать!..

Понемногу, я подружился со всеми обитателями этого большого дома, и запросто гостил уже и не у папиных друзей, а у их соседей, живя и роясь в их журналах и книгах, где обнаруживал немало интересного. У Бекезиных, я и встретил свою первую родственную душу, которую давно безотчётно искал. Это был племянник хозяйки из Чимкента. У него умерла мать, и он часто гостил у тётки, заменившей ему её. Это был веснушчатый, тихий, немного грустный мальчик, в котором было что-то от Пьеро, стоически выносивший любые мои фантазии. Он беспрекословно соглашался играть во все игры, какие бы я ему ни предлагал, которых я знал десятки.

За его скромность, дружелюбие и всегдашнюю услужливость, я его очень любил. И всегда, когда родители приглашали меня в гости к Бекезиным, интересовался – гостит ли у них Валерик – так звали моего задушевного друга.

Соседские мальчишки мне были не интересны – они были грубы, задиристы и примитивны. Я играл с ними в футбол и теннис, рыбачил, ходил по грибы и ягоды, менялся книгами, дрался, лазил по садам, катался на лодках, выпиливал лобзиком, делал фотографии, ракеты и приёмники, но разговоров по душам у нас не получалось – мы были для этого слишком разными…

Неожиданно, как-то, на катке, я нашёл себе ещё одного друга. Правда, он был старше меня лет на 6–7, но на наших отношениях это никак не отражалось – в них я всегда оставался лидером, и он это признавал. Я видел многое и разное, но никто и никогда не обращался ко мне с такой предупредительностью, нежностью и деликатностью, как он. Я побывал у него в гостях и пригласил к себе, представив родителям. Их такая дружба не то чтобы насторожила, но показалась странной, и они за ней внимательно наблюдали, но она так и осталась для них непонятной. Со временем они поуспокоились, не видя дурного.

Мама, правда, как-то, поинтересовалась, почему он выбрал в приятели меня, на что тот ответил, что ему со мной «безумно интересно», хотя возможно, ответ был не полон. Я догадывался, что этот странный – очень вежливый, мягкий, деликатный и чем-то, притягательный молодой человек, жил лишь одной идеей. Идеей свержения ненавистной ему советской власти. Я не знаю, где и как именно пересеклись его с ней пути, но более духовного, и возвышенного борца с коммунистическим режимом, я в своей жизни, не встречал.

Но почему он выбрал в приятели сына партийного бонзы, так и осталось для меня загадкой. Украсть меня?! Тогда это не практиковалось. Была ли у него какая-то организация или это был фанатик-одиночка, этого я тоже, никогда не узнал, однако, он спокойно и планомерно готовился к моменту, когда режиму «потребуется противопоставить волю и умение каждого»…

Я тоже был не в восторге от советской власти, особенно от её школ, и был не против, освободить народ ещё и от них. Хотя мои планы не простирались столь далеко, ограничиваясь побегом из ужасной страны на собственной подводной лодке, проект которой у меня имелся, и который я периодически обсуждал с преподавателем черчения. Маршрут был также давно известен – конечной его точкой являлся остров Пинос, где ещё с позапрошлых веков меня дожидалось запрятанное там пиратами золото. Я знал, что прятали они его в пушках, жерла которых, заклёпывали. Пару таких пушечек я и рассчитывал там раздобыть…

Теоретической основой его движения, являлась полная библиотека военных приключений. Точнее, героический ряд майоров от Пронина до Вихря, а практическую базу составляли все виды связи и вооружений, которые «когда-нибудь, могли и понадобиться».

Я горжусь, что внёс скромный вклад в дело окончательного разгрома марксизма-ленинизма на просторах нашей Родины. Я пожертвовал на общее дело:

а. свою, абсолютно новую военную рацию в УКВ диапазоне,

б. обойму с 10 патронами от любимого «Парабеллума»,

в. полную обойму от отцовского браунинга,

в. несколько пачек патронов калибра 5.6 мм.,

г. один из своих трёхгранных штыков

Думаю, что это и сыграло, в конце концов, решающую роль – режим держиморд, рухнул! Однако, необходимо признать, что с мужской частью населения этого славного места, мне, всё-таки, не очень везло…

Но, как, всё-таки, интересно устроена эта жизнь! Каким-то, чутьём взрослые ребята часто выбирали поверенным, именно меня, когда речь шла о их сердечных делах. Более опытного консультанта, нельзя было себе просто и представить – так как, я, можно сказать, постоянно, находился в состоянии перманентной влюблённости…

Время, когда я не был влюблён, я считаю напрасно прожитым в своей жизни. Пожалуй, я был влюблён всегда. И всегда со мною была рядом она – моя Принцесса. Впервые это случилось в детском саду, но это был мезальянс – она оказалась старше меня на 14 лет! Классическая роковая любовь – я был ещё в младшей группе, где мы сидели на горшках, а она уже работала там воспитателем. Здесь, видимо, и сыграло роль то, что я рос среди взрослых: меня и тянуло уже к взрослым, созревшим девушкам…

Перед сном (особенно если мама считала, что я простыл, делала мне горчичные ножные ванны и укладывала на стулья спиной к тёплой печи), я воображал в деталях все наши будущие с ней отношения. В основном это были мои самые изысканные и утончённые, интимные нежности и ласки. На практике же, наши отношения ограничивались тем, что только мне позволялось играть новым громадным конструктором, подходить к которому больше никому не разрешали. Мы даже не целовались!..

Следующая моя пассия была также намного старше меня. Она работала пионервожатой в летнем лагере на «Столбах», куда меня сдали в то лето. Она так мило краснела, когда мы спрашивали её, что такое «ягодицы», показывая пальчиком на свой низ спины, что мы спрашивали её об этом не раз. Наконец, во втором классе мне, по настоящему, повезло – меня перевели в другую школу и всё первое полугодие я ни разу не видел свою учительницу – так, до сих пор, и не знаю, кто бы это, мог там быть?! Всё это время я просидел спиной к доске, так как позади меня оказались две очаровательных девчушки…

Быстро расшифровав ситуацию, мама срочно перевела меня к себе, исполнив высказанное мной пожелание, посадить с девочкой, на которую я ей укажу. Однако, моя избранница оказалась столь образцовой, что мне стало с ней скучно. Не исключено, что бедняжка просто боялась ударить в грязь лицом перед сыном обожаемой учительницы…

И только, когда мы уже переехали в глубинку – к папиным папуасам, уже в третьем классе – я и встретил, наконец, свою несравненную красавицу. Это была Мальвина из «Золотого Ключика»! Она жила через дом и иногда оказывала мне мелкие знаки внимания, швыряя в наши ворота половинками кирпичей, когда ей случалось проходить мимо…

Я понял, что достал красавицу всерьёз – этакая зловредная и выпендрюжная, столичная штучка! Её большая ласковая мама относилась ко мне очень нежно и, как могла, старалась сгладить провинциальную невоспитанность дочери, усердно зазывая меня «поиграть» и «на чай». Но окончательно лёд сломан не был, несмотря на то, что однажды мы вместе провели целый день у нашей общей приятельницы в саду, где собирали цветы, плели венки, играли со щенком и слушали чтение вслух.

Но она так отчаянно стеснялась, так краснела, надувая свои губки, что капризничала и воображала, ещё даже и больше обычного. Хотя поводов для встреч хватало – наши братья учились в одном институте. Они вместе хохмили, рыбачили и вообще дружили, но из-за её невоспитанности, отношения с прекрасной дикаркой, никак не вытанцовывались. Она всё время краснела, дёргалась, злилась и надувалась пузырём, хотя и мама её, тоже от меня не отставала…

Но даже и при всей, так сказать, моей всегдашней любвеобильности, грубые проблемы пола меня тогда не интересовали – я удовлетворялся только духовными переживаниями. Тем, что всегда присутствовало в нашей семье – нежным обожанием, чуткой привязанностью и общей деликатностью чувств. Я хотел обожать и быть обожаемым! Но, как раз в то время, я впервые подвергся коллективному ухаживанию. Ни с того, ни с сего, две подружки из 3-го «Б» взяли за правило оставаться со мной после уроков(?!)

Мы довольно мило беседовали, но этим всё и ограничилось – что вместе, что врозь, они были мне абсолютно не интересны – ужасно примитивные. Хотя и чувственные…

Скоро эти встречи прекратились, но я так и не понял, что им, собственно, было от меня нужно. Позднее – класса с пятого – когда я стал получать уже более-менее постоянные предложения и заверения в дружбе (часто, почему-то, без обратного адреса), я, иногда, размышлял о том, что толкает людей на признания в любви, когда они не уверены в ответе. Особенно умных и симпатичных девочек. Хотя, лично мне, всегда больше нравились дуры…

Что любопытно – ко мне всегда тянулись ребята намного старше меня. Причём без малейших претензий на лидерство. Вот именно эти – самые грубые проблемы пола – и волновали тогда одного из моих приятелей, который уже водил мотоцикл отца, носил зимой галстук, а летом соломенную шляпу и ухаживал за девушками с помощью тщательно подобранных букетов цветов, условный язык которых, он хорошо знал.

Он прочёл «Декамерон», «Записки фрейлины», «Луку Мудищева» и массу другой полезной литературы, но так и не знал, как приступить к делу практически. Словом, жизнь вокруг меня бурлила, ещё как, я всё ещё не мог, не то, чтобы выбрать любимое занятие, а даже и найти себе друга по душе, чувствуя себя Робинзоном без Пятницы на обитаемом острове. Но одно я решил, уже определённо – я буду изучать всех этих, таких интересных мне человеков. И, конечно же, буду очень их любить. Во что бы-то, ни стало…