Текст книги "Любовь и войны полов"

Глава 3. Попытки идентификации

«Люди будут встречать на улицах своих умерших».

Василий Немчин

Но полной безоблачности моего счастья, периодически, что-нибудь, да мешало, если и не угрожало всерьёз. Был ли я мнителен или через чур, критичен, не знаю. Да и общая атмосфера в стране давала себя знать, почти что, во всём…

Очень рано меня начали одолевать ощущения, что я не принадлежу к этой прекрасной семье, так как, чем-то, от всех них, и отличаюсь. Я пытался разобраться, без посторонней помощи, по существу: кто я такой, зачем и откуда появился на свет… Да и почему, собственно? За этим следовала череда не простых открытий. С одной стороны, я очень любил всех моих родных – каждого по своему – и часто бережно и нежно любовался ими. С другой – ещё острее, при этом, чувствовал, что я, как бы, не совсем член этой семьи, так как чем-то от всех них, ещё и отличаюсь. Но… чем?

Именно этого-то, как раз, я никак и не мог взять в толк, и меня это порядком беспокоило. К тому же, иногда появлялось ощущение, что я не столько думаю, сколько, как бы, как вспоминаю, что-то. Вернее, стараюсь вспомнить. Вспомнить… что?

Одно время, памятуя, что, по рассказам мамы, в юности за ней ухаживал какой-то, известный генерал, которому она отказала, предпочтя отца, я стал считать себя его тайным отпрыском. Этот генерал иногда проезжал то на Восток (где раньше занимался своими революционными происками один из моих дедьёв – соратник Артёма, увековеченный в революционном эпосе «Котельщик Ермоленко»), то с Востока…

Раньше мама, периодически, выходила встречать его к поездам, и это было тоже, конечно же, неспроста. Я понял, что вот я-то, и есть, тот самый, его тайный сын, который, горемычный, воспитывается в этой семье! В сущности, ему чужой, вместо того, чтоб сидеть, где-нибудь, в своём детдоме…

Всем чужой, всеми нелюбимый и ему просто из вежливости стесняются открыть травмирующую его правду, которую, конечно же, давно знают все…

Когда советскими газетами овладела шпиономания, я всерьёз подозревал брата в том, что это хитро внедрённый в нашу семью, матёрый немецкий шпион, специально заброшенный в страну ребёнком, чтобы поглубже, так сказать, здесь внедриться и побольше узнать. Семья I-го секретаря райкома партии – это вам не шутки! Прикрытие, лучше не придумаешь… Я стал за ним следить. Худшие мои опасения вскоре подтвердились – слишком многое в его поведении сходилось. Причём неопровержимо. Напряжение достигло апогея, когда мы отправились с ним, с ночевой, на рыбалку поблизости. И даже то, что по дороге мы насобирали банку опарышей, не улучшило мне настроения. Я видел, что он взял папин кортик без ножен и сунул его за пояс. Зачем?! Мой ночной сон сразу прошёл – я понял, что развязка неумолимо приближалась.

Вот здесь, в эту самую тихую летнюю ночь, на берегу такого родного мне Чулыма, всё и свершится. Надо ставить точки над i – сейчас или никогда! Я решил выступить первым – показать, что его планы раскрыты. Разоружить, так сказать, психологически. Я шёл ва-банк:

– Слушай, Юрка – сказал я – а зачем это ты взял папин кортик? Ты, что же это, хочешь меня им здесь и прирезать?!

Он ржал всю ночь. Кончилось тем, что мы проспали утреннюю зарю. В довершение всего, через наш табор проехала, какая-то, заплутавшая телега с сонным мужиком, помяв ещё и папину фляжку – в темноте мы разбили свой лагерь, прямо на лесной дороге…

Жизнь была трудной – неприятностей можно было ждать, откуда угодно. Семья наша была, на редкость, читающей – каждый выписывал себе 3–4 журнала и столько же газет. Я являлся самым дотошным в мире аналитиком Весёлых картинок, Мурзилки, Пионера, Костра, Юного техника, Техники молодёжи и Вокруг Света. Естественно, внимательно я читал и все родительские газеты и журналы. Но особо «Пионерскую правду», изучая её, разве что, только без лупы. Особенно меня занимал в ней отдел «Наш телевизор». Телевидения тогда в нашей глуши ещё не было, принцип его был мне не знаком, тем более, что и в газете он излагался довольно туманно и я бы даже сказал, что и провоцирующе. Обычное сообщение начиналось, примерно, так:

– «Вот и опять мы включаем наш телевизор, наводим его на 6-ю малоустьевскую школу, на класс 4 «А». Ну, и что же мы там видим?! Николай Петров опять скачет по партам!!!»

Мне это сразу не понравилось. Парты – это конечно, ерунда, но при такой технике могло всплыть, что и похуже. Я задумался. А что, собственно, мешает этой самой газете, нацелить свой телевизор на наш туалет в момент, когда я снимаю там штаны?! Да, ничего…

У нас было два туалета – один с маленьким вестибюлем в коридоре возле ванной – домашний, а другой, очень аккуратный и чистый, красивый, как теремок, в саду. На какой из них им взбредёт в голову нацелить сегодня? Ошибка тут грозила обернуться нешуточным позором:

– «Вот и опять, мы включаем наш телевизор, наводим…

Оставалось последнее – обратиться к обычной людской совести. И я выработал план. Теперь каждый раз, зайдя в вестибюль туалета, перед тем, как открыть дверь отделения, где располагался унитаз, я выходил в мировой эфир со своей самой насущной и проникновенной просьбой:

– «Прошу всех граждан страны выключить свои телевизоры! Прошу!!» В эфир я выходил по нескольку раз в день, умоляя телезрителей на все лады…

– Пользоваться туалетом в саду я перестал…

Я был не то, что мнительным – я был сверх-дотошным исследователем, который просто не мог оставить без внимания ни одной мелочи. На десятилетие мои родители решили сделать мне подарок – свозить меня в столицы и к морю. Тем более, что это совпадало с выступлением в Москве и брата. Маршрут был стандартным: Москва – Сочи – Ленинград. Честно сказать к столице, морю, легкоатлетическому матчу СССР-США, и даже выступлениям моего брата, я остался равнодушным. Меня снедал поиск – я мучительно искал мороженое в цветных шариках…

В нашем городе было два гигантских щита. «Госстрах» меня не интересовал, поскольку я и без него уже знал, что живу в «Государстве Страха» – так я его во всяком случае, расшифровывал, а вот второй, меня достал. И основательно. На нём был изображён большой вазон мороженного в виде цветных шариков, залитых клубничным сиропом с шоколадной крошкой. Таких, я ещё не пробовал. Они, должны были быть, особенно вкусны. Потом эти же самые шарики попались мне в «Огоньке», потом в «Работнице», «Смене» и даже в журнале «Советский Союз»!..

Это было уже слишком. Поездка в столицы подвернулась, как нельзя кстати – я решил найти эти самые шарики, во что бы-то, ни стало. Так, я стал экспертом по мороженому. Где и какое, я только ни пробовал, но шарики, как в воду канули. Сейчас мороженного море разливанное, но перед тем черничным пломбиром, который продавался в Историческом проезде, «Баскины-Роббинсы» могут отдыхать. Да, и вообще, я считаю, что их уровень – это, примерно, клубничный пломбир-69, где-нибудь, в Петродворце на «Празднике Фонтанов»: 7 копеек стакан с палочкой…

Как бы-то ни было, цветные шарики в Москве не обнаружились и я начал грести мелкими граблями, уже и по всему Сочи, тщательно изучая, попутно, и всю внешнюю рекламу. Ничего. Отдых был наполовину испорчен. Даже тир, пляжи, Ривьера, цирк, сенсы массового гипноза и засахаренный миндаль, уже не могли меня утешить. В расстроенных чувствах мы зашли с мамой в какое-то уличное кафе-автомат под маркизой. И – О, чудо! – я увидел, наконец, свои заветные, такие цветные шарики! Но как я расстроился, когда подошёл ближе – это было обычное крем-брюле, которое доставали из большого жестяного бидона маленькой поварёшкой. Оказывается, шарики были круглыми только из-за этой дурацкой поварёшки!! Я был разочарован. Уж лучше бы, я и не видел бы, всего этого, вовсе…

Но, чаще всего, меня смущали происходившие со мною состояния «дежа вю». Они были столь часты, что я даже не знал, что мне делать – иногда от этого кружилась голова. Особенно часто они возникали на пикниках – стоило нам лишь приехать на наш «Бежин луг» и расположиться там с едой на траве, как я был уверен, что всё это уже было, было, было!.. Причём, вот точно, так же. Но… когда? Меня иногда даже покачивало – я никак не мог понять, в какой из своих жизней я нахожусь: в этой, той, другой? В какой, именно?

Другим состоянием, также меня довольно часто преследовавшим, был мой периодический выход из тела. Стоило, лишь взять книгу и сесть, где-то, в саду или на крыльце, как я, постепенно, оказывался где-то очень высоко, как бы, под потолком, наблюдая оттуда за происходящим. Каждая страница и даже строка получали отсюда несвойственную им чёткость. Сначала я не знал, что именно так, я и покидаю своё физическое тело – это мне объяснили позже. Состояния эти преследовали меня даже и в институте, уже и в Ленинграде…

Но самым сильным впечатлением моего детства была… Смерть! Как-то так получалось, что я видел её, хотя и сбоку, но в разных ракурсах. Первый раз это был ёрш, которого мне подарили рыбаки на Каче.

Рысью я принёс его домой и, запустив в самую большую банку, отправился добывать ему червей, которые водились в парке, под стеною архива. Но встретил он меня, уже брюхом вверх! Я был потрясён…

Вот, только что, он так славно шевелил всеми своими плавниками, чудесно двигал жабрами и тыкался головкой в стекло. Всё было так здорово и красиво – он был такой живой! И, вот он уже плавает бездыханный, вверх брюхом, холодный и ко всему безучастный! Я принял это, как высшую несправедливость, прорыдав весь день…

До «реформ Никиты» в Красноярске «у частников», было около 10 000 одних коров, а в каждой сарающке, ещё и по подсвинку, а то и по два… В нашем доме их держали почти все. Бабушка тоже захотела себе животное. Хоть, какое-нибудь!..

Наши соседи зарезали борова и свежевали его с паяльной лампой, когда я проходил мимо. Лет с 20, после этого, я не мог слышать запах палёной рогожи – передо мной сразу являлась туша этого борова – белая и блестящая, висевшая вверх хвостом, на каких-то распорках. И меня, тут же, мутило…

Смерть человека, после этого, уже воспринималась менее трагично. В одной деревне, пока папа был, на каком-то, совещании «О вреде алкоголя», местные привели меня в дом, весь пропахший ладаном, где лежал в горбу, какой-то, весь белый, человек. После этого, мне показали икону, сказав, что там «Бог»! Я попросил её разобрать, и мальчик, действительно, всю её разобрал. Там было несколько металлических пластин, из чего я понял, что Бог – это Дух, который появляется в этих пластинах, как заряд в конденсаторах в приёмниках брата…

Но страх смерти не распространялся, почему-то, на все наши охоты и рыбалки, за редким исключением. Однажды, соседский мальчик – мой самый близкий приятель Женька – поймал, прямо под нашим берегом, довольно приличного налима. Он оказался таким живым и скользким, что мне, стало его жаль, и я его выпросил, при условии, что буду держать его в нашей чудесной ванне. Однако, ночью налим уснул, а утром, бабушка, чтобы не расстраивать меня – сразу же приготовила его мне на завтрак…

Но едва, я к нему приступил, как пожаловал этот мой приятель, которому не терпелось проверить условия содержание своего налима в нашей ванной. Возникла тягостная и довольно неприятная для меня, некрасивая сцена – как будто, я и взял его, чтобы съесть!! Мне стыдно до сих пор!..

Кое-как, я отдарился после этого, несмываемого позора, большой красивой книгой про Чиполлино, которой он был тронут. Конфликт был исчерпан…

А, однажды, на охоте, брат подстрелил утку, но наш старый ирландский сеттер Букет, подойдя к воде и попробовав её лапой, посмотрел на него так, что тот разделся и полез в озеро сам. Очевидно, старик, просто побоялся утонуть. Так, что брат приволок эту утку в зубах, не хуже своего спаниеля. Думаю, для того, чтобы Букету стало стыдно. Утка оказалась подранком и он порядочно погонялся за нею по камышам не хуже обычной собаки. У неё оказалось перебитым крыло и всю дорогу до дома, я умолял отца и брата, чтобы они позволили бы мне, выходить эту утку и оставить её у себя. Она, тоже, иногда, мне печально подрякивала…

Они, сжалившись, уже, почти что, и обещали, однако, утром, когда я встал, меня ждали уже одни котлетки! Я ел их, обливаясь слезами – уж очень они были вкусные! Но ещё сложнее обстояло с нашими поросятами, которых, у нас, почему-то, всегда называли «борьками»…

Поскольку, точно так звали и мужа моей сестры, то ещё за неделю до их приезда, меня все предупреждали наперебой, чтобы я, категорически, бы не смел называть их так, пока он будет у нас гостить и начинал тренироваться. Но, почему-то, всегда получалось так, что я «прокалывался» и тогда сестра была уверена, что это я нарочно. Разумеется, нет. Тем более, что он всегда говорил, «что я обязательно буду писать!», хотя и издевался надо мной, что мне не нравился «Мартин Иден». Он считал его у Лондона, «его центральной вещью»…

Поросят, разумеется, забивали, расстреливая, приходящие забойщики, и тогда в доме возникало нечто, вроде вакхического празднества «жареной крови». Поросячью кровь жарили «на всех» в громадных сковородах, а взрослым, так ещё и «под водку». После чего, свиньи исчезали – их отдавали «немцам в коптильню»…

Надо сказать, что наш папа очень уважал немцев, которых вокруг было довольно много – они варили отличное пиво, великолепно коптили мясо, а возле нашего покоса, была ещё и целая немецкая деревня. И брат всегда просил папу приглашать на покос именно немцев, чтобы попрактиковаться в языке. Эти покосы я тоже очень любил – на них мне дозволялось работать на конных граблях!..

Так, что появлялись наши хрюшки вновь, уже только через месяц, в виде окороков, грудинок, сольтизонов и колбас, которые висели рядами в чулане. Куда я любил заходить с большим ножом или даже кортиком, отрезая себе большие тонкие ломти – как это делали все пираты в фильмах…

Но тут, наступало время издеваться уже сестре, которая всегда непременно стыдила нас, что «мы, бессовестно, едим своих друзей»! Что совсем не мешало ей, забирать окорок с грудинкой, ещё и себе домой…

Понемногу, я начинал понимать, что родился в этой славной семье, вовсе не случайно. Я даже уже и припомнил, что моему рождению на Земле предшествовали, какие-то, мои настойчивые просьбы на Небе. Какие? Что-то мне казалось здесь очень лёгким, и что-то такое, очень нужное, я и просился тут совершить. Что именно?! И меня не то, чтобы сюда не пускали, или как-то отговаривали, а просто, как-то, ласково… выжидали.

Я почти, что уже получил отказ и даже уже и повернулся, чтобы уйти. Пошёл. И вдруг…. Или это я совершил, какую-то, ошибку?.. Во всяком случае, я, вдруг, почувствовал, как проваливаюсь сквозь, обычно, такое прочное, облако и… лечу! Я летел вниз!!!

Маленькое отступление: у одного моего приятеля, гребца на каноэ-двойке, забрали в армию его загребного. Вот тут-то он и присмотрел в институте меня. Я показался ему очень похожим (со спины и ночью!), на его тренера – олимпийского чемпиона, болгарина Гарика Ботева. Этого ему показалось вполне достаточным. Он-то и завлёк, своими сладкими посулами, меня, простодушного, на их базу на Крестовском острове, где мне и выдали весло и, какое-то, каноэ.

С детства я грёб лишь на шлюпках и байдарках, в каноэ же, встал впервые. Погрёб день, другой, третий… Я знал, что эта лодка иногда, почему-то, выкидывает гребца в воду, но… как?! Этого я понять не мог и начал экспериментировать с веслом. Как же, это, они вылетают-то? Быть может, так: я случайно нашёл угол, под которым моё весло, как-то, странно, вдруг, куда-то, провалилось, и ощутил, что лечу в Малую Невку. Дело было в октябре. Меня вытащила из воды, проходившая мимо, восьмёрка-академка. Больше я, на Крестовский, уже не ездил…

Мои ощущения на Небе были точно такими же – как будто, я вылетаю из своего каноэ – облака подо мной разверзлись и я летел. Но я не просто летел – я мчался вниз потому, что был лучом!! Но и летел-то я, прямо в какую-то стену – поэтому, мне и пришлось заложить крутой вираж. Делаю поворот, ещё один, другой и… вдруг, чувствую себя туго спелёнутым, в какой-то тесной и душной комнатушке, где мне невыразимо тесно, жарко, и…

Мне плохо, я протестую и не успокаиваюсь, пока мне быстро не суют что-то в рот. Я впиваюсь в материнскую грудь и моментально затихаю…

В дальнейшем, всё острее чувствуя, всё увеличивавшуюся дистанцию меж собой и родными, я часто возвращался к этому своему состоянию «до рождения», пытаясь вспомнить подробно все предшествовавшие моему рождению на Земле, детали, чтобы разгадать их смысл. Для меня это была трагедия разлуки с настоящим домом – тем, который был у меня там – наверху! Я помнил, что только там я и был по-настоящему счастлив – там я творил! А, на Земле, всё это было, здесь, каким-то, грубым, примитивным и, каким-то, разорванным, что ли…

Я видел, что всё здесь делается совсем не так, как у нас – «наверху» – с нежным обожанием к другим и любовью, а так, как это нравится здесь местному их хозяину… Здешний мир представлялся мне угрожающе бездушным. Мало того, что был жутко топорным, так ещё и сами, эти его обитатели… За свою жизнь я встретил всего лишь несколько человек, которые были мне по настоящему, близки и интересны. И потом… Я никак не мог понять причину этого своего необычного рождения:

– я совершил ошибку, сделав (или подумав) что-то не так?

– меня послали сюда, чтобы я что-то здесь выполнил?

– рождением здесь меня наказали?

– это необходимый этап моей эволюции?

Объяснить всё это моим родным, было совершенно невозможно. Я знал, что они, быть может, одни из самых интересных, умных и близких мне людей, здесь, на Земле, но даже и они всё чаще и чаще представлялись мне сначала грубоватыми и не идеальными, а потом уже и вовсе не чуткими, а то и вовсе уж, примитивными.

У всех их был лишь, один недостаток – они никак и ни в чём, не могли меня понять. Не могли и не понимали… Да, собственно, я и сам, не всегда это мог. Этот мир для меня всё больше и больше, становился не приемлем, своим универсальным дикарством. И ещё предательством! Своим постоянным разнообразным скотством. А вскоре, уже и все мои родные, тоже начали разнообразно, чувствовать эту мою инородность, которая, как мне казалось, проявлялась уже, буквально, во всём…

С одной стороны, я чувствовал из-за этого некоторое одиночество и даже разлад с семьёй, с другой – продолжал испытывать острую потребность узнать, наконец, саму цель и смысл своего рождения. Так и жил, ощущая временами, раздвоенность. Почти, как шпион-инопланетянин! Главное, я хорошо помнил, что очень уж просился сюда, сделать тут что-то, что казалось мне исключительно важным, но лёгким. Я на этом сильно настаивал и даже, кого-то, очень настойчиво, в этом и убеждал. В чём именно? В чём?!! Моё отдаление, с моими прекрасными родными, продолжалось, но и родители мне ничем не могли тут помочь, кроме как сообщить, что я «кесаревик» – мать располосовали от грудины и до лобка, чтобы вытащить меня из неё, уже почти мёртвого…Скальпель Моделя прошёл по моему левому боку, оставив на нём вечный след. Он вытер пот со лба и сказал:

– Ну и дела… Чуть не зарезал парня!

Воды давно отошли, матка была сухой и я не дышал. Так, что думаю, что сразу меня не сунули головой в ведро, как лягушку, а откачивали целый час, потому, что мама была женой важной птицы. Специально для неё были выписаны и этот, знаменитый хирург издалека, и прислан самолётом редкий пенициллин. Хотя, врачом, я пришёл к выводу, что там, скорее, была ошибка с наркозом – похоже, передозировка хлороформа. Как бы-то, ни было, я, наконец, ожил. И прошёл почти месяц, прежде чем я вновь, стал умирать…

Глава 4. В лабиринтах людей и чужой памяти

«Люди не стоят того, чтобы беспокоиться об их мнении!»

А.Меньшиков

Золотые слова!.. Хотя, лично я, пришёл к этому довольно поздно – уже в Ленинграде, переступив через себя, а заодно и устои своих родителей. Положение отца! Оно заставляло нас постоянно чутко прислушиваться к любому мнению «всех других». По любому поводу. «Что люди скажут?» было рефреном очень многих, если не почти всех, наших поступков и рассуждений. В значительной степени отравлявших жизнь всем нам. Быть может, ещё и этим объяснялось постоянное стремление нашей мамы к некому идеалу в нашем поведении. Из-за этого, мы не могли позволить себе очень многих вещей – наши родители хотели видеть нас всегда лишь эталоном. Порядочности, в первую очередь. И не только на людях…

Пройдёт время, и я попытаюсь максимально подробно восстановить медицинскую картину своего рождения, совместив её со своими переживаниями вне тела. Почему я несколько раз умирал? Кому это понадобилось? И потом, все эти мои воспоминания… Это мой посмертный опыт или это мой жизненный опыт ещё и до моего рождения? Или это опыт уже совсем из другой моей жизни? Для меня было важно установить, где произошла – я это хорошо чувствовал – ошибка в небесной канцелярии – я попал не в ту семью или, вообще, не в тот мир?.. Лично я склонялся к последнему – уж очень тут, на Земле, всё было для меня невероятно примитивно и грубо. Уныло, тягостно, дискомфортно…

Сегодня, когда весь акт рождения ребёнка прослежен уже шаг за шагом, не только по всем стадиям рождения плода, а даже уже и по всем периодам и даже дням(!) нахождения ребёнка в утробе матери, о нём известно, почти всё. Оказалось, сам механизм родов исключительно важен для формирования психики. Это и есть, в общем-то, грубая запись, где-то, уже, и самой судьбы человека – каждый получает в нём стереотип мышления, чётко соответствующий всем фазам его рождения. Точнее, скорости прохождения по родовым путям матери. Так возник ребёфинг (хотя, правильно, rebеrthing) – психологическое воспроизведение повторных, но уже нормальных родов, которые должны снять травмирующие аберрации родов настоящих, но не очень, нормальных. Но, кроме того, прохождение ребёнка по родовым путям матери, заключает в себе и ещё два исключительно важных для него, акта. Первый – вроде бы, чисто физиологический – сильным сдавливанием его головки в родовых путях матери, у ребёнка отключают его «дородовую» память. Так, человек должен забыть свою предыдущую жизнь или даже и жизни. (На Небе или где?!) Что-то, вроде, наших заводских ОТК…

Второй – вроде бы, чисто моральный, ещё более важен – появляясь на свет из влагалища матери, куда в любовных утехах попала сперма его отца, ребёнок только тут и рождается – уже и по настоящему – «в грехе». Именно так, предельно буквально – самим актом своего рождения – он и берёт на себя все грехи всего своего рода – всех своих пра-пра– пра-родителей: от Адама и Евы до своих родителей…

Получалось, что именно в этом смысле, мне крупно повезло – как «кесаревик» я родился-то, уже и «не в грехе». И даже не «из»… Да и вообще – я не родился – меня извлекли! Причём, насильно… Выходило, что я и не должен был бы, тут родиться и вовсе – недаром врачи так настойчиво предлагали матери доставать меня из неё «по частям»! В этом варианте я бы – как и любое неродившееся, дитя, попадал бы прямиком в мир ангельский(?!)..

Вторично, как я понимаю, я там почти что, уже и оказался, благодаря тому, что у матери отошли воды и сердцебиение плода, почти, не прослушивалось… И опять… Они выдернули меня и оттуда. Итак, я не должен был родиться, по меньшей мере, дважды. Однако, родился… И удивительно точно. Как сказало «светило Модель» маме, что «ещё полгода назад, он не взялся бы за такую операцию, однако, за это время наука шагнула далеко вперёд.» Наука вперёд, а я в жизнь…

Так, что в основном из-за «науки», врачей и родителей. В обход «греха» с сохранением памяти «до»… Во всяком случае, частичной… Предельно точно. Но… зачем? Позднее мне стало известно, что некоторым душам, которым предстояло здесь родиться, позволялось выбирать уже и сами, эти их, «свои» семьи. Что несколько меняло дело…

Значит, и всю эту публику, которая меня здесь окружает, я тоже, вполне мог выбрать и сам? Свою, так сказать, «посадочную площадку»… Значит, она того стоила… Любопытно, что и все мои родные, тоже, со временем, стали ощущать, что я, как бы, не совсем, что ли, и «их». Настолько катастрофически они меня уже не понимали. Причём, уже абсолютно, во всём…

Наша семейная пирамида представляла собой довольно оригинальную конструкцию. На разных этажах её жили не только разные люди, но существовало ещё и своё восприятие жизни, и даже, своё ощущение и времени. И оно, действительно, текло в ней везде иначе…

Быстрее всего оно шуровало на нашем. В основном, благодаря «сладкой парочке», носившейся друг за другом, наподобие очумелых белок, в своём колесе. На родительском, время становилось отчётливо неравномерным – почти рваным: они и уделяли нам, детям, его, лишь урывками. И только возле старшей сестры и бабушки, оно наконец, затихало, почти останавливая свой бег. Возле них мне и было всего спокойнее. Вторым ощущением были исходившие от людей флюиды власти, третьим – опасности. Для меня лично она всегда исходила из одной точки – от моего непредсказуемого братца, роль которого в моей жизни была достаточно сложной. С одной стороны, поскольку он считался «уже большим» и, следовательно, на игрушки претендовать не мог, то он клянчил у мамы, чтобы она купила бы их для меня, после чего уже смело играл сам. Эта его функция оценивалась мною, как безусловно, положительная. Вторая была, скорее положительная, так как, защищая меня на улице, он добровольно принял на себя ещё и обязанности моего «воспитателя», за что ему от мамы иногда крепко и влетало.

Третья его функция была целиком отрицательная, поскольку периодически он разбирал мои игрушки, а собрать их уже не мог. Зато, благодаря ему, я имел доступ ко всем его учебникам, альбомам, готовальням и находился в привилегированном положении в обществе его друзей; что было совсем не плохо…

Позднее, я также часто ходил с ним и на многие его тренировки и выступления. Везде, кроме «Столбов», его свиданий с поклонницами и сплавов на плотах по Мане. Если, конечно, он не уезжал на свои многочисленные соревнования и сборы…

От сестёр на меня исходило влияние, преимущественно, культурное – тут мне давались бумага для рисования, карандаши и краски, показывались вышивки, рисунки, литографии и разные альбомы, читались письма и книги. Они же, чаще всего, водили меня в музеи и на выставки, показывали картины, дарили игрушки и так далее. Их функция была, скорее, культурных бонн. От матери исходила большая любовь, нежность и ласки, а вот от отца…

До сих пор не могу определить точно, весь спектр эмоций, исходивший ко мне от отца. Пожалуй… это была большая забота. Которая, проявлялась чаще и больше вне дома – летом он часто брал меня с собой в поездки по своим районам. Ночевали мы обычно в гостиницах, кабинетах или в доме у какого-нибудь местного главы. Нечего и говорить, что нас там всегда очень неплохо принимали…

Один раз меня, как дорогого гостя, даже уложили в шикарную постель с пышной периной, прямо вместе с милой дочерью гостеприимных хозяев. Разумеется, валетом. Так я впервые оказался в одной постели с женщиной. Ощущения были довольно странные и всё, какие-то, возвышенные. Во мне что-то просыпалось… Всё испортила она сама. Когда утром я вышел вслед за ней на крыльцо, она писила прямо во дворе!! Вот уж действительно – никогда не знаешь, чего ждать от этих деревенских. А ведь между нами, всё так романтически начиналось…

Потом я частенько вспоминал те хозяйские столы, хотя, тогда, ведь, в любой придорожной «чайной» можно было отведать тогда такого!.. Зная мою слабость к ягодам, папа всегда старался мне угодить, заезжая, при случае, на пасеки и ягодники. Само собой, в машине всегда имелось и несколько мелкашек. Останавливался он всегда и у посевов гороха, но это была уже его работа. Тут он всегда смотрел, что, как и где посеяно, сколько сорняков и т. д., а уж пробовал всё, мимо чего бы мы с ним не проезжали – рожь, пшеницу, ячмень, овёс. По-моему, даже гречиху и пшено… Даже лён он всегда внимательно осматривал на предмет его качества и спелости. А по зёрнам в колосе, прикидывал и урожай. Я тоже быстро научился шелушить зёрна из колосьев на ладони и отличать молочную спелость от восковой…

Весной мы обязательно выезжали с ним в дальние рощи пить берёзовый сок. Собственно, это и было у нас началом весны…

Из бабушки я всячески пытался выжать её устное творчество – сказки или, на худой конец, рассказы. Рассказы о прошлом и её молодости. Она была единственной дочерью подрядчика с Черниговщины – откуда-то из Середины Буды. У неё имелось несколько братьев, один из которых – дед Матюша – был видный революционер. Он даже «брал Зимний». Другой был ещё виднее – этот верховодил своей братвой на Дальнем Востоке. Кто-то из них, успевал заниматься ещё и хиромантией. Маме он записал все её трудные годы на всю жизнь вперёд. Так, что когда что-то случалось, мама доставала эту свою бумажку, и действительно, годы там всегда сходились. Он-то и предупредил бабушку, чтобы мать выдали замуж не мешкая – у неё, по его мнению, существовала реальная опасность стать «женщиной лёгкого поведения». Кроме этого, там было и ещё несколько прогнозов. Один из них гласил, например, что мы будем первым поколением (после семи предыдущих), выросшим не полу сиротами (что и случилось в действительности).

А другой, что скоро по Земле пройдёт антихрист и тому, кому он поставит печать на ладонь, жить будет очень хорошо. Моя мама очень этого боялась и решила избежать такой печати, во что бы-то, ни стало. Но когда она рассказала это мне, я лишь указал ей на её партбилет… Но, почему-то, только первый прогноз, произвёл на бабушку сильное впечатление. Такое, что матери было «на всякий случай» запрещено читать любые книги, а уж замуж её выдали просто в пожарном порядке. В 17 – по самому первому зову. За её же бравого комсомольского вожака!..

Вообще, от тех далёких поколений, несмотря на бабушкину гражданскую войну и периодически прокатывавшихся через их деревню чехов в красных галифе, сохранилось довольно много. Мой покойный дед по маме, который ростом был выше Петра I-го ровно на 5 сантиметров – он был талантливой смесью изобретателя и предпринимателя – в Новосибирске у него было своё дело. На лето он вывозил свою семью в деревню, да так и умер, идя по дороге от неё. Он и был тем последним, на ком кончилось наше родовое пророчество. Брат был его точной копией. Во всяком случае, внешне.

Отчего бабушка его сильно любила и всячески ему благоволила, втайне научив ещё и курить. После этого деда, ей осталось несколько породистых собак, которых он дарил бабушке, коробки душистых египетских папирос, которыми её баловал, хотя сам не курил, да библиотека дорогих книг в кожаных переплётах. Да двое детей, да молодая вдова…