Текст книги "К лучшей жизни (сборник)"

Только после нескольких затяжек самосада стали готовиться на ужин. Вернее, ужин ещё был не готов, но обед на них был оставлен.

Несмотря на то, что они отчитались перед дивизионным начальством за их халатность в учениях, всё же пришлось снова доложить батальонному начальству, но там было разговаривать проще. Комбат был по званию старший лейтенант. Комиссар был одинакового звания с Василием. Они были тоже не кадровики. Фирсов, хоть по званию лейтенант – кадровик, побывавший уже на фронте, имел ранение, но с ними он разговаривал по-фронтовому. На формирование он пришел из госпиталя, пришел с гвардейским значком, желтой нашивкой за тяжелое ранение. Ротный был хоть и невысок, но плечист, его небольшие карие глаза смотрели на все строго, даже властно.

Василию он рассказал, что воевал на Калининском фронте.

Когда проходил разбор дивизионных учений, то командиру роты доставалось от командования дивизии меньше, чем Василию – политруку.

Не одна сотня километров была исхожена по лесам, вырыта не одна сотня кубометров земли, всевозможных ячеек, окопов, траншей, применительно к военной обстановке. Но это были учения, и некоторые солдаты несерьёзно отнеслись к ним. Они говорили: «А что тут особенного? Приедешь на фронт, на передовую, сама обстановка покажет, как действовать в бою».

Через два месяца полевой службы и тактических учений приступили к отработке стрельб по мишеням. Стреляли из винтовки, автомата, ручных и станковых пулемётов, из самозарядной винтовки Токарева, пистолетов, метали по целям боевые ручные гранаты. Однажды на стрельбище запорошил мелкий дождь, все зашли в тёплый вагончик, как вдруг раздался пистолетный выстрел. Один командир взвода стоял возле столика и перезаряжал пистолет «ТТ». Вынул пустую обойму, опустил ствол вниз и нажал курок, раздался выстрел – пуля пробила ступню у стоявшего рядом солдата. Это было второе по счёту ЧП, о котором стало известно в дивизии. За халатное обращение с оружием командир взвода получил взыскание.

Вскоре после второго ЧП произошло третье. Однажды бойцы третьей роты шли с занятий на обед и в лесу нашли автомат, а когда бойцы первой роты пришли на обед, то при проверке оружия не оказалось одного автомата. Пришлось идти в третью роту и выручать автомат, который оказался из первой роты. Солдата пришлось посадить под арест. Василию за это тоже сделали замечание.

По части пошли разговорчики, что скоро отправят на фронт. Одни этого давно ожидали, другие боялись. Некоторые младшие командиры, в основном нацмены, которые со слезами просились назначить их в школу командиров отделений, теперь проходу не давали политрукам, чтобы их сняли с командования отделений. Они боялись фронтовой обстановки, что в бою не справятся с командованием отделения. Конечно, просьбы их не удовлетворялись.

В пятой противотанковой роте произошло крупное политическое ЧП. Шесть человек из роты дезертировали, за что командир роты и политрук были разжалованы в рядовые и исключены из партии. После такого случая всё командование стало «настороже». Не исключена возможность такого ЧП и в других ротах. Вскоре последовали дезертиры из других батальонов полка. За три дня до отъезда на фронт из батальона дезертировали два комсомольца, младшие командиры – узбеки и один рядовой – татарин.

Эшелон двигался к передовой. Немецкие самолёты то и дело кружились над ним, сбрасывая свой смертоносный груз. Несколько раз приходилось выпрыгивать из вагонов, прячась под ними и в железнодорожных трубах под полотном. Но за дорогу не было случая, чтобы было прямое попадание в вагоны. Проезжая через станции Мичуринск, Грязи, Жердевка, Поворино, увидели большие разрушения сел и станций. Здесь впервые почувствовали военную обстановку. Ведь станции были разрушены до такого состояния, что невозможно было разобрать, что действительно здесь было. Груды развалин загромождали железнодорожный путь. На одной из станций невозможно было восстановить путь, и его повели в объезд, где было меньше развалин, и можно было быстрее навести временный железнодорожный путь. На одной из остановок в ночное время старшина роты выстрелил из ракетницы, которая могла дать ориентир немецкой артиллерии для обстрела эшелона. Но, к счастью, этого не произошло. Происшествие это было, конечно, чрезвычайным. Оно подлежало расследованию, грозило неприятностями ротному и комбату. Командование расценило это как ЧП. За что политруку пришлось отчитываться перед комиссаром полка, а на старшину наложили дисциплинарное взыскание.

Эшелон остановился в степи у закрытого семафора. На щебеночной насыпи валялись куски рельсов, ржавые от дождей костыли, пропитанные креозотом шпалы.

После трясущегося вагона, в котором все звуки перебивал стук колес, а перед глазами постоянно дергались нары, стены, пол, двери, лица людей, – мир на этом пустынном разъезде казался тихим и безмятежным.

Тишину разрывал паровоз, выбрасывая клубы пара, как будто ему не терпелось бежать по рельсам дальше и катить за собой эшелон. Шорох гравия под многими сапогами, оброненные на ходу слова и команды нарушали вечную тишину степи.

Возле крутой насыпи рос высокий бурьян. Время было к обеду. Повара растопили походные кухни. Перед выгрузкой эшелона и марша к фронту, прозвучала команда: «Получить боеприпасы!».

Патронов выдали солдатам к винтовке по одной обойме, а патронов к автомату ППШ – один диск. По одному диску и одной ленте дали к ручным и станковым пулемётам. Автоматные патроны подходили и к пистолетам «ТТ». Пистолетами были вооружены офицеры, санинструктор и пулеметчики.

Ответственным дежурным по кухне в этот день был Василий. Раздалась команда дежурного по эшелону: «Освободить походные кухни от пищи и спустить под откос. Выгрузиться всему личному составу и строиться в боевые колонны. Командирам рот проверить людей, приготовиться к движению и доложить!».

Приказ вылить пищу «за борт» Василий не выполнил, а дал свой приказ поварам и нескольким бойцам соорудить пологую площадку и спустить вагами по ней кухни. Для этого использовали солдатские нары.

Одновременно была дана команда солдатам быстро получить обед тут же, под насыпью.

Только расположились на обед, снова приказывают прекратить раздачу пищи. Василий снова не подчинился и дал поварам приказ отойти дальше в бурьян и продолжать раздачу пищи. Василий услышал далекую команду комбата и через некоторое время – своего ротного.

– На-пра-во! – услышал он команду комбата. – Походной колонной! Направляющая – первая рота!

– Направляющий – первый взвод! – отдал свой приказ ротный. – Шагом марш!

В это время в повозки запрягли лошадей, и кухни двинулись в поход.

Те солдаты, кто получил обед, на ходу продолжали есть. А другие на ходу заполняли свои котелки кашей. В такой обстановке всё же бойцы смогли пообедать.

Они шли по песчаной дороге под неярким солнцем, вытянувшись в длинную колонну. Шли молча, через полчаса все разговоры затихли, лишь хрустели по песку сапоги и ботинки. Было нежарко, чуть поддувал ветерок, дорога тянулась недалеко от леса. Когда она приближалась к нему, пахло нагретой хвоей, лесной травой, и было слышно, как где-то в лесу пели редкие птицы.

«Первый день похода прошёл без каких-либо неожиданностей. Глубокой тёмной ночью раздалась команда: «На ночлег!». Кто где остановился, там и залёг. Расставили часовых, и бойцы погрузились в сон. Только утром, когда стало светать, мы узнали, где находимся. Оказалось, что ночлег был среди скотного кладбища, а в километре был большой населённый пункт. Рано утром, пока не прозвучала команда: «Подъем!», некоторые бойцы пошли по домам «стрелять рябчиков».

Дальнейший путь проходил при частых воздушных тревогах. То и дело появлялись немецкие самолёты и на заранее подготовленные цели сбрасывали бомбы. На одной из воздушных тревог полк рассредоточился по сторонам дороги в высокой траве. Самолёты летели на низкой высоте, и кто-то без команды из противотанкового ружья выстрелил по самолёту и промахнулся. Самолёты удалились, сбросив свой груз, и снова появились над нами. Начали обстреливать из пулемётов, но обошлось без жертв. Откуда ни возьмись, вылетели три «ястребка». Завязался воздушный бой, в котором сгорели один немецкий самолёт и «ястребок».

Двинулись дальше. Августовское утро звонкое, тихое и свежее, трава пахла остро и пряно. Василий любил косить ее поутру, когда роса еще не сошла. Он оглядывал необъятные поля и с тоской, присущей только крестьянину, думал: «Эх, сколько бы тут вышло возов на этой поляне, какой тут пырей жирный и клевер сочный! Все пропадет. А как было бы здорово пройтись по этой поляне с косой, а в полдень, когда уже докашивал бы делянку, прилег на бережку, попил молочка с краюхой хлеба. А сейчас я иду и топчу траву, шагаю прямо по ромашкам, эх, знатная землица тут».

Хороший урожай вырос на табачных, бахчевых и овощных плантациях. Но на полях не было видно ни одного человека.

Они не знали, куда их ведут, где этот фронт. Ночью шли при освещённой дороге. Немцы развесили на парашютах осветительные ракеты. Спускаясь на парашютах, ракеты горели долго и, как какие-то фантастические фонари, мертвым фосфорным светом озаряли широко все вокруг. Под ними колонны солдат шли, как днём. Но тут вдруг послышался близкий гул самолета, все уловили, что гул приближается. Василий вытянул было шею, чтобы раньше увидеть, чей же это самолет, кое-кто уже побежал под сосны, и тут, как бы толкая перед собой рев собственного мотора, над колонной прогремел «мессер».

– Ложись! – страшно и запоздало крикнул ротный.

«Мессер» прошел так низко, что от воздушной волны, которую он делал своим винтом, с сосен посыпалась старая хвоя.

Грохот мотора перешел в напряженный вой: «мессер», невидимый сейчас с поляны, закладывал вираж, летчик, наверное, не хотел упустить такую добычу, какую разглядел у себя под крылом.

– В укрытие! – крикнул опять ротный.

И тут на поляну, опять сбивая с сосен сухую хвою и мелкие отмершие веточки, вырвался «мессер». По нему ударили из автоматов и винтовок. «Мессер» огрызнулся длинными очередями пулеметов, кинул несколько бомб и, зазвенев мотором, ушел в свою сторону.

– Отбой! – крикнул кто-то, и несколько голосов повторили и закричали:

– Отбой! Отбой! Выходи, братва! Улетел, сволочь!

– Становись! – закричал ротный. – Старшина, проверить наличие личного состава.

– Все! Все кончилось, – успокаивал бойцов политрук.

В роте обошлось без потерь.

– Продолжать движение, – разнеслась по колонне команда комбата.

Когда ракеты погасли, глаза опять привыкли к темноте, и на небе виднелись даже маленькие звезды и узкий серпик нового месяца. Почти не освещая бескрайнюю степь, серпик лишь отражался в ней.

На рассвете подошли к маленькой речушке, на которой когда-то стояла мельница. Восточный берег был пологий, западный – крутой. Конная артиллерия то и дело застревала в грязи, колёса врезались по ступицы. Коней отпрягали, и пушки пехотинцы вывозили на гору. На горе хотели сделать привал и передохнуть, – там стояли большие кирпичные помещения, – но навстречу вышли военные и уставших солдат туда не пустили. Оказалось, что здесь был расположен временный госпиталь. Раненые солдаты уже были привезены, но, кроме комиссара и санитаров, там ещё никого не было, и раненые бойцы медленно умирали.

«Неподалёку стояла большая деревня, в которой и расположилась часть на отдых. Кто под кустом, кто возле забора, кто где мог. Ели запасы из сухого пайка (сухари), у кого что было. После этого солдаты сразу же повалились и тут же уснули. Политсоставу отдыхать приходилось мало. Я в первую очередь проверил у командиров взводов наличие личного состава, нет ли дезертиров, надежно ли выставлено охранение, выяснил жалобы. В походе всякое бывает, кто ногу натрет, у кого слабость появится. А до фронта было уже рукой подать: далеко на западе можно было рассмотреть чуть заметный отсвет ракет.

Утро началось с неприятностей. Солдаты настолько вымотались в переходах, что не могли идти дальше, они падали на землю и не вставали. В основном это были пожилые бойцы. Их поднимали с земли, поддерживали за шинель, подталкивали впереди себя. Я сначала проверил, не забыл ли кто винтовку, потом отстегнул флягу, свинтил пробку, протянул флягу лежавшему бойцу.

– Попей. Попей хорошо, побольше.

Боец поднес флягу ко рту.

– Это коньяк?

– Нет! – успокоил я. – Это чай! От завтрака. Коньяк нам не положено.

Боец тяжело выдохнул:

– А хорошо бы, если бы коньяк.

– Извини, – засмеялся я, – не дают нам. Коньяк – это в другой раз, после войны.

Боец обрел второе дыхание, поднялся с земли и уверенно пошел вперед, другие поднимались и снова валились. Тогда командир отделения снимал с них винтовки, и их оставляли на дороге, а сзади двигалась санитарная часть и собирала их на повозку.

Стали встречаться первые раненые, они шли пешком, тяжелых везли на повозках. Мне интересно было узнать, сколько времени они были на передовой в боях с фашистами. На свой вопрос я услышал ответ: «Дойдёшь – узнаешь».

Шедшая впереди нас дивизия расположилась в лощине на отдых. Посреди лощины протекала речушка, через которую был переброшен небольшой мостик. Не успела дивизия расположиться, как налетели «юнкерсы» – пикировщики и начали бомбить по лощине. Когда мы подошли к этому месту, то увидели следы настоящей войны. Вокруг лежали убитые солдаты с оторванными руками и ногами, с раздробленными черепами. По реке валялись мёртвые лошади, разбитые повозки, пушки. Солдаты, даже не дошедшие до передовой линии фронта, нашли здесь свою смерть. Многие бойцы были ранены. Жестокий налет это был!

Вот тут-то я и понял ответ на свой вопрос: сколько были вы на передовой?».

Дивизия, не останавливаясь, перешла западный склон горы, на котором было большое поле, над ним кружился один немецкий самолёт. Послышался сигнал боевой тревоги. Все рассредоточились по полю и залегли. От самолёта оторвался какой-то предмет, потом разорвался в воздухе, и полетели, как снежная метель, листовки. Много листовок попало в руки солдат, и те, не читая, доставляли их политрукам, потому что солдату запрещалось читать их. Листовки были от имени генерала Власова, который сдался со своей армией фашистам. Власов призывал своих соотечественников – солдат прекратить бессмысленные сопротивления и последовать его примеру: «… победоносные германские войска скоро возьмут Сталинград. Кто не слепой, тот видит, что близится час нашей победы. Если не хотите быть раздавленными, торопитесь переходить на нашу сторону. Вы сохраните свою жизнь. Комиссары и иудеи могут не беспокоиться. Мы их в плен не берем».

На других листовках Сталин был изображён в виде наковальни, и по его голове били несколько молотов, от которых рассыпались искры в виде пятиконечных звёзд.

Политработникам пришлось из-за этих листовок провести соответствующую работу среди своих солдат.

Конечно, такой марш быстро снял с них всех ухоженность. Ночуя где попало, обогреваясь у костров, топая иногда целый день под дождем, они стали грязными, щеки их ввалились, глаза запали, лица и руки обветрились. Но этот марш им был на пользу: он втягивал их в жизнь солдата-пехотинца на фронте, готовил к тому, что ждало их на переднем крае.

Они шли весь день без привалов, шли, механически переставляя ноги. Из-за непогоды облачность стояла низко, дожди скрывали от летчиков землю, авиация бездействовала, а пехоте было хорошо. Дождь – не бомбы. Василий шел вместе со всеми, мок как они, месил придорожную грязь, подняв воротник и сунув руки в карманы, бездумно смотрел на голые поля, пожелтевшую, прибитую дождями траву на обочинах. Он старался ничего не вспоминать: так было легче, но воспоминания, не подчиняясь его воле, приходили сами. Они пробивались, отрывочные мысли, связанные больше всего с воспоминаниями о прошлом. Ему вспоминались Залари. Он так и не мог понять, стал ли поселок для него родным. Ведь там осталась его семья, товарищи по работе, и все мысли его сейчас были там. Вспоминал он и Белоусово. Как там отец, братья, наверное, тоже где-то воюют.

Они шли всю ночь, а когда небо потемнело, свернули в лес, получили приказ маскироваться.

Здесь же бежала небольшая речушка, берега которой густо заросли тальником и ольхой. Речушка образовывала небольшой рукав, где и расположились на ночлег. Это была четвёртая ночь без горячей пищи. «Большое» командование доложило так: «Хозяйственная часть ушла в другое направление, ужина не будет, довольствуйтесь тем, что у кого есть». В действительности уже двое суток ни у кого ничего не было. Питались тем, что доставали случайно по дороге. «Отдыхайте, – сказали бойцам. – Утром придут кухни с пищей, накормят вас, и пойдём дальше». Замаскировались, а потом упали кто под дерево, кто под куст, сунув оружие под бок или, придерживая его рукой.

Не успели ещё некоторые солдаты заснуть, как дивизионная разведка доложила, что передовая немецкая оборона находится в двух километрах от расположения. Дивизия была поднята по боевой тревоге. Усталые, голодные, даже оружие в порядок не успели привести.

Первый километр, пока было ещё темно, шли походным строем поротно. Потом рассредоточились в боевой порядок.

Противник их уже заметил. Начал минный обстрел. Снаряды полетели через их головы. Кто-то сказал, что это репетиция, чтобы они привыкли к взрывам.

«Всё чаще и чаще стали слышаться миномётные взрывы. Вот тут-то они почувствовали настоящую передовую. В пять часов утра пошли в настоящее наступление. Патронов к винтовке – по одной обойме, а патронов к автомату – один диск. По одному диску и одной ленте – к ручным и станковым пулемётам. У миномётчиков тоже было по одному комплекту мин. С таким вооружением дивизия пошла в бой.

К восьми часам утра на передовую привезли сухари. Голодные солдаты, в основном нацмены, бросились получать сухари. По всем отделениям прошли волнения: «Разберут сухари, и нам не достанется!» А получилось, что сухари остались целы, а большинство солдат оказались убиты или ранены, потому что позволили себя обнаружить, и немцы по скоплению людей открыли миномётный огонь.

В это время миномётчики в ответ выпустили свои мины. И вместо того, чтобы после выстрелов сделать перебежки, они сидели и ждали, а в это время немцы открыли по ним ответный миномётный огонь, и большая часть наших бойцов погибла».

Противник был на расстоянии километра на небольшой возвышенности. Огневые точки были сильно укреплены и замаскированы, их было почти не видно, и наоборот, позиции советских солдат враг видел хорошо. Преимущество было на его стороне. Кроме того кружили самолёты – корректировщики. Немецкая авиация летала над полем боя как дома. Кружилось до сотни всевозможных самолётов на низкой высоте над головами наших бойцов. Они сбрасывали пустые железные бочки и железные предметы, которые летели к земле с воем и свистом, нагоняя страх, иногда слышались редкие бомбовые взрывы и пулемётные очереди.

Со стороны войск Красной Армии отсутствовала какая-либо техника и самолёты. Только в середине дня появились пушки, потом подошли «Катюши», но половину пехоты уже положили.

Незадолго до их наступления одна стрелковая дивизия уже пыталась взять данную высоту, но безрезультатно, она потерпела поражение. В основном личный состав дивизии погиб, а оставшиеся в живых были отведены в тыл.

Справа, сзади них, вдруг хлопнуло раз, другой, третий. Василий сразу не понял, била то ли одна наша пушка, то ли били сразу две. На высоте возле ДОТов стали рваться снаряды, один снаряд прямой наводкой угодил в ДОТ. Цепь оживилась, и ротный, схватив лежащий на бруствере окопа автомат, встал и закричал:

– Рота, вперед! В атаку! Ура!

Василий тоже вскочил, тоже крикнул:

– Рота, в атаку! Вперед!

Увидел, как вскочили, подхватив его команду, бойцы, поднялись командиры соседних рот, и весь батальон, а за ним и полк пошли в атаку.

Он бежал, сжавшись, чтобы казаться поменьше, к траншее немцев, слыша, как топают слева и справа его бойцы. Он стрелял на ходу по вспышкам от немецких автоматов, но тут он услышал, как у немцев снова ударили тяжелые минометы. Ударила сначала одна мина, потом другая, третья, очередями огрызнулись пулеметы, закричали раненые.

– Ах, мать их!.. – крикнул Фирсов, опуская автомат и падая на землю.

Цепь залегла.

Вскоре в небе услышали гул, причем гул приближался, а не затихал, поэтому следовало выждать, чем же этот гул кончится. Из-за туч вырвалась стая «юнкерсов».

Василий успел подумать: «Ну все, сейчас нас с землей сравняют». Ротный крикнул всем, кто был рядом:

– Лежать! Не двигаться!

И все они, вся рота, батальон, дивизия, залегли от безысходности, ожидая своей участи.

Часть самолетов прошла мимо, и они, пикируя, с пронзительным воем ударили по пушкам и «Катюшам», другие самолеты начали бомбить позиции дивизии.

Немецкие летчики чувствовали себя хозяевами в воздухе и верили в безнаказанность. Они высыпали все, что у каждого из них было в бомболюках и под крыльями. Несколько секунд стоял такой грохот, что в окопах так било по перепонкам, что Василий зажал уши и уткнулся лицом в землю, а сама земля дрожала под ним, как будто кто-то рвал ее, и, казалось, она сейчас не выдержит, сейчас вот треснет, и он, Василий, провалится куда-то туда, под землю.

Еще до взрывов первых бомб он слышал, как часто-часто затрещали зенитные пулеметы, потом гул задавил эти звуки, а когда «юнкерсы» с ревом, делая один и тот же маневр, ушли от наших батарей, то стало слышно, как рвутся артиллерийские боекомплекты на батарее.

Идя в наступление, политруки обнаруживали в окопах солдат, которые укрывались от немецкого обстрела и не двигались в сторону противника.

Наступая с правого фланга, рота Замыслова уже двенадцать часов ползла к окопам противника. Вначале все было хорошо, во время атаки пулеметчики поддерживали ее огнем, и рота продвигалась под их прикрытием. Но вскоре патроны закончились, и рота залегла. Бойцы старались хоть немного зарыться в землю, а если не было возможности, то вели огонь так, не из окопа, а распластавшись на земле.

Стемнело. Всю ночь над позициями стоял гул: и ночью немцы летали и бомбили, сбрасывая осветительные ракеты, чтобы видеть, куда кидать бомбы. Всю ночь на стороне немцев урчали моторы подходивших машин, которые подвозили к укреплениям снаряды, провизию, новых солдат.

Рота спала. Кто вполглаза, а кто крепко, махнув на все рукой, будь что будет. Бойцы повалились кто где, главное поспать, как следует, хоть несколько часов перед тяжким днем.

После полуночи старшина с бойцами принесли в окопы патроны. Сразу стало легче на душе, появилась уверенность и надежда. Разбудили бойцов. Василий поднял со дна окопа винтовку, что без дела ей тут лежать, и взял несколько обойм патронов к ней. Ротный приказал открыть огонь по немецким позициям. И это был не случайный приказ, Фирсову постоянно звонил и приказывал комбат, а комбату – командир полка: «Атаковать беспрерывно любыми силами, чтобы измотать противника». С чувством ярости, отвращения и страха Василий стал стрелять из винтовки по мелькавшим во тьме вспышкам, по быстрым теням, ползавшим по склону, пока еще неприступной высоты.

Частый грохот минометных снарядов тряс воздух и землю.

Тени людей, вспышки выстрелов мелькали во мгле. Крики и стоны то вспыхивали, то гасли. Василий всем телом, всей душой погрузился в этот бой, и уж не мог мыслить, чувствовать, как мыслил и чувствовал прежде. Его захватил водоворот боя, и казалось, что нет над головой звездного неба, есть лишь мрак, и враг на неприступной высоте. Он стрелял и стрелял, пока не закончились патроны.

Василий понимал:

«В этой ужасной мясорубке можно положить еще не одну дивизию. Мы рвемся взять высоту под бесконечными бомбежками, без артиллерии. Почти с голыми руками идем на ДОТы. Но я как политрук понимаю, что в этом, наверное, и есть наше высшее предназначение, что за мной, за моей спиной, как и за каждым, кто ползет вместе со мной, стоит родина, жена, дети, которых нужно защищать от врагов, и которые ждут нас дома. А как еще понять все это безумие?

Ползли, наседали солдаты на немецкие укрепления. Как обезумевшие, обложенные волки, огрызались ДОТы пулеметными очередями и воем минометов. И гибли, гибли наши солдаты, деревенские в основном парни, у которых, у каждого, есть где-то мать, родные и близкие».

Командование полка то и дело вызывало командира роты к телефону и требовало доложить обстановку боя и продвижение вперёд. Тут же, в окопе, находились тяжелораненые бойцы. Лежали, ожидая, когда за ними придут санитары. Ротный не имел права выделить на каждого тяжелого по нескольку человек, чтобы снести их в санчасть. На это потребовался бы взвод, а кто будет наступать? Но и смотреть на мучения бойцов было невыносимо. И помочь им было невозможно, у каждого своя служба. А санитаров все не было.

В двенадцать часов дня Фирсов отказался пойти на связь. Когда Василий сделал ему замечание, что он командир роты и обязан пойти, если его вызывают, тот в сердцах закричал:

– Да пошли они со своими отчетами. Для них наши жизни – всего лишь мертвая цифра в сводках. Засели там, в блиндажах, потери исчисляют ротами, батальонами, полками, а то и дивизиями, что до нас полегла. Нам воевать нужно, а не отчеты передавать. Пока раненых не заберут, не пойду к телефону.

Ротный внимательно осмотрел позиции безнадежно залегшей роты под перекрестным огнем ДОТов, зло сплюнул и, повернувшись к Замыслову, сказал:

– Если тебе нужно, то иди.

Василий понимал, что командир полка мог за это отправить ротного месяца на три в офицерский штрафной батальон.

– Не пойду. Вызывают тебя, а не меня.

Связной вернулся ни с чем, доложил телефонисту, а тот сообщил на командный пункт.

Тогда снова прибежал связной: «Требуют политрука к телефону».

«Я побежал к окопу, где находился телефонист, только взял трубку, как возле окопа разорвалась мина, и я спустился с головой в окоп. Доложил обстановку. Командир полка приказал: «Несмотря ни на какие потери, продвигаться вперёд и только вперед». «Есть продвигаться вперёд!» Отдал трубку телефонисту и побежал обратно. Добежал половину расстояния до своего окопа, как начали впереди и по сторонам рваться мины. Я залёг за бровку окопа, в котором сидели два солдата. В это время прилетел осколок стабилизатора мины и ударил мне в правую руку, задело бок. Острой боли я не почувствовал, ощутил, как бросок камней. Попытался встать, но рука моя повисла. За спиной у меня был вещевой мешок, в нём полевая сумка, автомат был в левой руке. Я попросил лежащих солдат отрезать лямки вещмешка. Передал по цепи командиру роты приказ полка, и сам пополз в тыл. Дополз до ближайших деревьев, поднялся на ноги и пошел. В пути встречались раненые и убитые солдаты. Раненые просили меня о помощи, но я сам еле держался на ногах, и только успевал повторять.

– Потерпите, сердешные, сейчас дойду до санитаров, они помогут вам».

Он шел к перелеску, где был широкий овраг, думая об одном: «Не упасть! Только бы не упасть!»

Прислушиваясь к боли, чувствовал, что боль не идет изнутри, обрадовался, что рана не опасна, что это просто касательное ранение, хотя и болючее, но не страшное, и он шел и шел.

Василий дошёл до обрыва, под которым сидел комиссар батальона, он простыл: чихал, кашлял, из глаз катились слезы. Василий только успел сказать, чтобы оказали помощь раненым, как его вдруг повело в сторону, ноги подкосились, небо опрокинулось, голубое и бездонное. Откуда – то появилась жена, взяла его голову и положила к себе на мягкие колени, и он сквозь сон ей улыбался, на большее у него не было сил. Ах, какие у нее мягкие и теплые колени!

Подбежали санитары и на носилках снесли его под обрыв. Через некоторое время он пришёл в сознание. Подошел санитар, наложил на руку шину. Комиссар батальона дал распоряжение, и Василию принесли обед. Это была первая горячая пища за пять суток.

Из тыла подошли повозки, на них погрузили тяжёлораненых и повезли до ближайшего полевого госпиталя. Ехать было страшно. То и дело в небе появлялись немецкие самолеты. Они бомбили тылы и обстреливали из пулемётов все, что попадалось на их пути. Повозка – ориентир больше, чем одиночный солдат. Хоть и тяжело было, но Василий с повозки слез и шел рядом. При появлении самолётов ложился на землю, шинели у него не было, начинал бить озноб. Согревался тем, что шел быстрым шагом за повозкой.

Всего каких-то несколько часов назад он был с ротой, с ее остатками. И все обошлось хорошо, он не был особенно тяжело ранен, и кто знает, как бы сложился этот день, если бы не грохнувшаяся рядом мина. Он не слышал, как она подлетала. Как раз, по каким-то звуковым законам не слышен именно тот снаряд, та мина, которая летит на тебя.

Плечо, рука, бок с той стороны, где ударил осколок мины, онемели. Из предплечья текла кровь, но больно не было, кровь текла и из рассеченного плеча, гимнастерка в этом месте была разорвана и намокла от крови. Брюки также пропитались кровью, хотелось пить, шумело в голове, земля и деревья качались.

Ночью прибыли в палаточный госпиталь первой помощи, который находился посреди поля. Палатка была огромного размера, в которой вповалку битком было набито раненых солдат. Они лежали вокруг палатки, как овцы возле бойни. Василий прикурил возле палатки самокрутку и внутрь не пошел, но холод пробирал до самых костей. Он не мог больше находиться на улице. Его внесли на носилках в палатку. Здесь его стало трясти, накрыли двумя шинелями, и он согрелся. Потом наступила невыносимая жара. Поднялась температура. Он попросил воды. Воды много пить не давали, стала мучить жажда.

Командиров и политсостав обрабатывали в первую очередь. Настал и его черёд. Он вошел в операционную. На маленьком столике под потемневшей от частого кипячения простынею блестели никелированные инструменты.

– Не бояться! – приказал хирург через маску.

– Есть не бояться! – ответил Василий.

– На стол!

Стол был высокий, жесткий, а клеенка на нем холодная; с левой стороны стола стоял еще маленький столик. Он взобрался и лег, положив руку на маленький столик.

Сестра густо обмазала йодом кожу вокруг ран с черными дырами от осколков, захватывая тампоном почти всю руку, от плеча до кисти, очистили рану от костных осколков, заправили конечности локтевого сустава.

Рука лежала на ладонях операционной сестры, приподнятая от столика так, чтобы ей было удобно бинтовать. И она это делала ловко, в меру туго скатывая бинт вокруг ран, движения ее были быстры, но все-таки бинт успевал промокать там, где сочилась кровь, и на бинте все время оставались красные пятна – одно внизу, другое сверху. Сестра сделала еще несколько оборотов, и ловко разрезав бинт, завязала концы на бантик.