Текст книги "Кольцо художника Валиади"

Глава семнадцатая

Привалясь к колесу тележки, он сразу же заснул, словно в кромешную тьму провалился. И так глубоко, так тяжко спал, что уже и не на сон это было похоже, а на смерть.

Его трясли, толкали, хотели разбудить криком, – напрасно: беспомощно валился он в сторону, голова с полураскрытым ртом болталась, как неживая. Но он-то сам чуял, как его трясут, слышал крики и не мог, не в силах был проснуться. Наконец с хриплым стоном открыл глаза и огляделся: серое, ненастное утро, серые, мечущиеся люди, косенький, с порывами ветра, дождь… и лица, лица, очень много бестолково мелькающих лиц, и все – серые, жалкие, испуганные.

Ох, как страшна, как неправдоподобна, фантастична показалась Валиади вся эта бесформенная, шевелящаяся масса людей! Как продолжение дурного сна, как бред. Мельком взглянул на жену. Она лежала все в той же позе, ровно вытянув мертвые ноги; намокшее одеяло сползло набок, и виднелась белая, словно костяная, рука и лицо все оказалось наружу, такое же костяное, как рука, с темными щелками глаз, с безобразно отвалившейся нижней челюстью.

Еще полусонный, он потянулся было к жене, чтобы поправить сползшее одеяло, но кто-то повис на его руке, не пускал, тянул в сторону. Это был тот грязный, небритый старик, который вчера все приставал к нему со своими дурацкими разговорами.

– Брат! Брат! – испуганно тараща слезящиеся голубые глазки, бормотал старик. – Да что же вы – не слышите, что ли? Ведь нам выходить велят наверх… без вещей – понимаете? Без вещей! Боже мой, что они хотят с нами делать? – с отчаяньем всхлипнул он.

Вот тут-то только Валиади и проснулся окончательно. И он увидел, как люди в страхе спешили, карабкались из ямы, увидел немецких солдат, которые что-то кричали злыми, ненатуральными голосами, торопя, подгоняя ошалевших от сна, до смерти перепуганных людей.

– Скорей, скорей! – тянул его старик. – Видите – выстраивают уже… Видите? Видите?

Он указывал наверх. Там – по кромке котловины – один за одним становились в ряд дрожащие от утреннего холода, несчастные люди. Вдоль ряда ходил мотоциклист с разноцветным лицом, молча, внимательно приглядываясь к каждому. Некоторых брал за плечи и поворачивал спиной, у иных распахивал пальто или телогрейку и словно искал что-то.

Последние уже выбирались из ямы. Старик, безуспешно тянувший Валиади, наконец в отчаянии махнул рукой, побежал, смешно семеня ногами в глубоких калошах, догнал отставших и пристроился к ним.

Теперь в яме был один Валиади. Стоя во весь рост, он с любопытством глядел наверх. На фоне серого клочковатого неба шевелящейся вереницей, четко, черно вырисовывались причудливые фигуры людей. «Как в Дантовом аду, – подумал Валиади. – Но я не только читал, а и видел когда-то все это… Мне трудно вспомнить – когда, но я вот так же стоял один, а наверху, на обрыве, толпились люди. И такой же дождь был и ветер… И так же, как и сейчас, мне было безразлично все это…»

– Почему вы здесь? – раздался резкий голос. – Марш наверх!

Валиади обернулся. Возле него стоял разноцветный и двое конвойных.

– Старик, верно, спятил, – сказал один из солдат, выразительно постучав пальцем по лбу.

– Пустяки! – отмахнулся мотоциклист. – А это что? Она мертвая? Это ваша жена? – Он указал на Лизавету Максимовну. – Она умерла?

Валиади молча покачал головой.

– Я же говорю – спятил! – сказал солдат. – Я еще вчера заметил, когда он…

– Вечно вы не то замечаете, Вольф! – раздраженно оборвал его мотоциклист. – Ну-ка, где ваша пуговица? – хватая Валиади за лацкан пальто, заорал, срывая голос. – Где пуговица, черт побери!

– Пуговица? – скосив глаза на пальто, пожал плечами Валиади. – Не знаю… Оторвалась, вероятно.

– Ах, оторвалась! – Немец насмешливо поднял бровь. – Кинке! – обернулся он к другому, до сих пор молча стоявшему конвоиру. – Эй, Кинке! Дайте-ка сюда вещественное доказательство!

Кинке мрачно ухмыльнулся и вынул из кармана большую коричневую пуговицу.

– Вот она, черт бы вас побрал, ваша пуговица! – взвизгнул мотоциклист. – Ведите его!

– Дафай, дафай! – подталкивая Валиади дулом автомата, хмуро сказал Кинке. – Сейчас? – кивнул на Валиади, обращаясь к разноцветному мотоциклисту.

– Нет, черт возьми, подождем до ваших именин! – огрызнулся тот. – Что за идиотская манера задавать ненужные вопросы!

Глава восемнадцатая

Взобравшись наверх, Валиади взглянул на дно котловины. Там уже никого не было, лишь одиноко чернела брошенная тележка. Кто-то из конвойных сорвал Лизино одеяло и, торопясь, кое-как, комкая, засовывал его в свой мешок. В спешке он, видимо, не очень-то церемонился: выкинутая из тележки Лизушка лежала на грязной, притоптанной земле – как-то странно скособочась, с подвернутой головой. Ее высохшие, похожие на белые палки ноги, заголясь, дико торчали из-под пестренького халатика. Все было так, как и представлял себе Валиади. И он отвернулся и равнодушно подумал, что скоро вот так же будет лежать и он, и это сейчас не показалось ему ни страшным, ни нелепым. Мысль, что он хорошо, на совесть, сделал то, что ему нужно было сделать, успокаивала его и даже умиротворяла. Проходя мимо выстроенных жалких, мокрых и оцепеневших от страха людей, он кивал им головой и ласково, хрипловатым своим баском, повторял:

– Ничего, ребятки… Ничего…

– Мольшайт! – сердито крикнул Кинке и сильно, со злобой, ударил Валиади по ноге.

Старый художник замолчал, пошел, морщась от боли, прихрамывая. «Слабовато это выйдет по-немецки, – огорчился он. – Хорошо бы как следует выругать этого дурака…» И никогда в жизни не ругавшийся, да и не умевший ругаться, он обернулся к конвойному и с удовольствием выпалил несколько бранных русских слов, о которых он только и знал, что они очень оскорбительны, но смысл их был ему туманен.

– Ну-ну! – удивленно проворчал немец. – Экая бешеная руска швинья!

В конце построенных в ряд людей Валиади увидел горбатенькую и длинноволосого старика. Горбатенькая концом платка утирала слезы, а старик словно застыл, заледенел от страха. Видно было, как у него непроизвольно дергается нижняя челюсть.

– Вот вам, – проходя мимо него, усмехнулся Валиади, – ваше наисовершеннейшее…

– Мольшайт! – крикнул Кинке.

– Нет, он определенно псих, – заметил его товарищ.

– Знаем мы их! – сказал Кинке. – Это такой народ. А молодец Фольбаум! – Он искривил рот в подобии усмешки. – Право, молодец, догадался перед смертью оторвать у него пуговицу!

– Ну, от этого бедняге Фольбауму не легче, – вздохнул конвойный. – Да и вдове его тоже…

А Валиади шел и все старался припомнить, где же, где он видел небритого старика. На башмаки налипли пудовые лепешки черной, жирной грязи, ноги скользили, болела ушибленная коленка… И еще думал Валиади, долго ли ему так идти и зачем так далеко, когда можно было бы его застрелить и в яме.

Наконец ему велели остановиться. И тут он вдруг совершенно неожиданно и ясно вспомнил, кто был этот старик. Года два назад Валиади облюбовал для этюда дворик бывшего костела, где помещалась баптистская молельня. Сам костел был неинтересен, хорош показался ему заросший сиренью дворик. Несколько раз ходил он туда писать цветущую сирень и однажды, так просто, из художнического любопытства, зашел в молельню. Там было скучно и голо. На длинных скамейках сидели какие-то унылые люди и такими же унылыми голосами пели плохие стихи. А впереди, как в плохоньком клубном зале, возвышалась небольшая эстрада, над которой висела полоска бязи с грязно-голубой надписью: «Бог есть любовь». Когда кончили петь, на эстраду вышел старик с длинными волосами и начал скучно и длинно говорить что-то тоже очень унылое и скучное. Вчерашний назойливый утешитель и был тот самый старик из молельни.

В это время Валиади почувствовал сильный толчок в спину, мысль оборвалась, и он перестал жить.

Люди же, выстроенные на краю ямы, услышали сухой треск короткой автоматной очереди и увидели, как медленно, словно нехотя, повалился Валиади и как над его телом нагнулся конвойный, словно желая проверить, хорошо ли он выполнил приказ начальника. Но тут пленным велели собирать вещи и готовиться в дорогу. И они, потрясенные виденным, кинулись надевать свои мешки, так и не поняв, за что немцы убили высокого бородатого старика.

Обшарив карманы мертвого художника, Кинке ничего в них не нашел, кроме старинных серебряных часов с ключиком, и, выругавшись, сунул их в карман.

– Пошли, – сказал он товарищу, который молча стоял в стороне.

– Что ж колечко-то, неужели не возьмешь? – насмешливо спросил тот.

– А я и не заметил, черт возьми! – сказал Кинке и с трудом стащил с указательного пальца Валиади кольцо. – Ишь ты! – усмехнулся, повертел колечко в руках. – Что не придумают… Да ведь железное… хлам!

И он швырнул кольцо в мокрые кусты почерневшей, увядшей полыни.

Глава девятнадцатая

Энский областной краеведческий музей занимал одно из самых красивых зданий города. В конце восемнадцатого века дом этот был построен кем-то из впавших в немилость екатерининских фаворитов. Нынешние искусствоведы признавали в нем стиль великого Растрелли и честь создания великолепного дворца приписывали одному из учеников знаменитого зодчего.

С давних времен жители Энска считали своим долгом показывать приезжим в числе прочих городских достопримечательностей и это архитектурное чудо. Одни восторгались чудесным рисунком легчайших, как стебли ландыша, колонн, а другие дивились прочности сооружения и говаривали обычно: «Да-а, батюшка, умели строить в старину…» И лишь Маяковский, в одну из своих поездок заглянувший и в Энск, сказал со вздохом:

– Ох уж, ребята, этот мне восемнадцатый век!

Покончив со своими делами, избегав с десяток нужных ему учреждений и контор, бригадир часам к четырем только добрался до музея.

Не без робости вошел в низенькую, с тяжелым сводчатым потолком комнату и даже не разобрал сперва после дневного света, что и кто тут находится. Наконец, когда глаза привыкли к полумраку, среди невероятного нагромождения шкафов, каких-то статуй и огромных ворохов связанных в кипы, пожелтевших от древности бумаг увидел он маленького лысого человечка с клочковатой седенькой бородкой и острыми колючими глазками, зорко поглядывавшими из-под косматых, растрепанных бровей.

– Вы ко мне? – живо спросил старичок.

– Да я не знаю, – смутился бригадир, пугаясь своего слишком, как ему показалось, громкого голоса. – Вот тут мы вчера нашли… на дороге…

И он положил на стол железное колечко. Цепко схватив кольцо, старичок неопределенно хмыкнул, поднес его к самым глазам, потом шустро вытащил из-под кипы бумажек крошечную лупу и стал внимательно разглядывать бригадирову находку.

– Н-да-а… – протянул наконец, отложил в сторону колечко и лупу, потер ладошками и весело засмеялся. – Интереснейшую, доложу вам, вещичку вы откопали… Сергей Сергеич! – неожиданно крикнул басом. – Сергей Сергеич!

Послышался вздох, бормотанье, затем что-то упало, и наконец в дверях показался длинный, тощий молодой человек с громадным кадыком и крошечным, пуговкой, носом, на котором забавно, каким-то чудом держались большие, как колеса, очки.

– Поглядите, – старик протянул ему колечко. – Что скажете, милейший?

– Любопытно, – лениво, словно из него клещами тянули слова, сказал кадыкастый. – Эпоха раннего железа, кажется?

– Эк, куда его занесло! – Старичок в ужасе схватился за розовую лысину. – Какое раннее железо? Окститесь, батюшка! Скифы! Типичный «звериный стиль»…

– Да-а? – полусонно протянул молодой человек. – Но я почему так мыслю? Отделка, мыслю, еще столь несовершенна…

– Ах, идите вы со своей отделкой! – вскипятился шустрый старикан. – А эта обобщенность, глядите! Эта строгая геометрия линий…

– Да мне кажется, – все так же лениво и сонно жевал молодой человек. – Мне кажется…

– Боже мой, что за мямля! – горестно воскликнул старичок. – И это – в двадцать семь лет! Подумать, в двадцать семь…

Бригадиру сделалось скучно. Эти низенькие сводчатые, прямо-таки тюремные, потолки, этот зеленоватый сумрак, запах лежалой бумаги и еще чего-то, мышей, что ли, – все это угнетало его. Привыкшему к полевому простору, к веселому свисту степного ветра, ему вдруг нестерпимо душно показалось здесь. И он потихоньку пробрался к двери и незаметно ушел.

Через месяц в одной из витрин музея появился новый экспонат: железное колечко, изображавшее двух гонящихся друг за другом собак. Сделанная скучным чертежным шрифтом чернела надпись:

Кольцо от конской сбруи.

Так называемый скифский звериный стиль.

V–VI вв. до н. эры.

А так как бригадир ушел, не сообщив о месте находки, – в конце, ближе к нижнему краю таблички, было приписано карандашом: «Найдено под Энском».

Про Валиади же долгое время старались не вспоминать, и даже его «Петра» директор музея велел снять и унести в подвал. Дело в том, что толком никто не знал, как сложилась судьба старого художника, а по официальной версии было известно, что ему предлагали эвакуироваться, но он отказался. Создавалось впечатление, что Валиади желал остаться у немцев, и этого ему не могли простить.

Так продолжалось в течение почти пятнадцати лет, пока не нашлись зарытые Валиади картины. Их случайно обнаружили строители, подготавливая место для нового многоэтажного дома. Роя котлован, экскаватор зацепил ковшом большой, похожий на сундук предмет. Машину тотчас остановили и осторожно, руками, из-под земли и битого кирпича выпростали длинный деревянный ящик. Находку отправили в райисполком, и вскоре стены музея украсились четырнадцатью чудесными полотнами старого мастера. Они как будто и не лежали столько лет в земле – так ярко сверкали краски, такой свежестью был насыщен необыкновенно смелый колорит!

Посетители музея подолгу простаивали возле «Батыя», и шустрый музейный старичок, размахивая руками, восторженно и даже со слезами на глазах рассказывал им. печальную и таинственную историю этой картины.

А его помощник, флегматичный кадыкастый молодой человек в очках, написал довольно скучную монографию о Валиади, за которую, впрочем, ему присудили звание кандидата искусствоведческих наук.

1961