Текст книги "Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды"

Глава 45
САД У КАЛОЖИ

 
Ибо корень всех зол есть сребролюбие...
 

Первое послание к Тимофею, 6:10.

 
Дети мои, дети, во любови жили,
Росли, росли, наклонились.
Через церковь соцепились.
 

Белорусская песня.

Над землёю воцарился лунный свет. Белёные стены домов казались нежно-голубыми. Густой синью отливало течение недалёкого Немана. Серебрилась и синела листва деревьев. Месяц в вышине был светлым, как трон Божий, таким светлым, что больно было смотреть на него. И только редкие звёзды удавалось разглядеть на прозрачной синеве небосклона.

Они шли мимо стены, окружавшей Каложу. Чёрные тени на голубом.

– Почему бы тебе не сбежать куда-нибудь, – сделал последнюю попытку Симон Канонит. – Сбежал бы куда-то, где не так страшно. Есть же страны...

Христос глянул на него. Лик был голубым.

– Есть. Действительно, легче. По крайней мере, говорить больше можно. Но ты, Симон мой, не понимаешь одного. Тут, в общем свинстве, тяжелей... но зато и чести больше. Что они знают, те сопляки, о наших безднах? Да они и тысячной доли того не познали, что мы в княжестве Белорусско-литовском. Раз уж явился я на землю – буду здесь. Драться стану не на жизнь, а на смерть. Говорить о том, что есть Человек и какое место у него на Земле и во Вселенной, где, очевидно, есть счастливейшие. О Мужестве, о Человечности, о Знаниях, о Доблести говорить буду, а не о том, как «Лаура упала в Луару». Ах, страх какой! Ах, слёзы! – Лик Христа сделался злобным. – А святой службы они не нюхали? А костров? А тысяч замученных не видали? И тоже ещё считают, что плохо живут. Ну нет. Честь здесь, тяжесть здесь, значит, и жизнь здесь. Иного народа для меня теперь нет.

– Умрёшь, – сказал Ильяш.

– Там мог бы жить, болтать то-сё. Здесь, видимо, умру. Но зато здесь моя правда: битва с храмовниками, сеча с самим Сатаной.

Ильяш понял, что всё напрасно. Пора задавать лататы. С этим каши не сваришь. Ишь лицо какое!

– Что-то тяжко у меня на душе, – признался Юрась. – Душа тоскует, тужит смертельно. Посидите тут, хлопцы, подождите меня малость. Я к Неману пойду, решить мне надо что-то, и сам не знаю что. Только нельзя мне без этого.

– Что ж, посидим, – молвил Пётр.

– Эва... почему нет.

Они сели на траву под стеной. Братчик открыл калитку и вошёл в церковный сад.

– Вертоград матери Церкви нашей, – заметил Симон. – Заблудишь – пеняй на себя.

Когда шаги заглохли в чаще, он вскочил и махнул рукой:

– А теперь – давай. Давай-давай. Чтоб аж пятки по заднице стучали... Как если бы коня увели.

Они бросились бежать со всех ног. Исчезли. Постояла в воздухе и осела голубая пыль.

Перекликались петухи. Христос шёл меж деревьев, отводя ветки, и листва словно плакала голубым: падала роса.

Каложа встала перед ним в лунном сиянии такая простая, такая совершенная, что перехватило дух. Блестящий купол, серебряно-синие стёклышки в окнах барабана, полосатые, аквамарин в чернь, стены.

Всё густое, даже в тенях чёрное в зелень, как перо селезня. Оранжевым, зеленоватым, радужным сияют на стенах плиты и кресты из майолики.

Большего совершенства ему не приходилось видеть. Страшно подумать, что кто-нибудь посмеет поднять на неё руку. Стоит, как морской дворец, а над ней склоняются деревья, хотят сцепиться над куполом. А выше деревьев – небо. Вселенная.

Он миновал храм и сел на берегу Немана. Месяц, как золотая чаша, сиял в глубине. Проступал в небе силуэт Каложи. Слева, далеко-далеко, чернели на берегу обугленные виселицы, а за ними, ещё дальше, спал замок. Стиснуло сердце от любви к этой земле.

«Что же я не додумал? Что угрожает людям, и городу, и мне? Первому пробуждению правды в человеке? Что предаст всё это? Что, наконец, похоронит под руинами светлого царства мою любовь?».

Он глядел на семицветную далёкую звезду.

«Правильно, что я не убивал. Надо было подать первый пример этим людям, которые только начинают мучительный, страшный, светлый свой путь. Так что же, от этого падёт моё дело? И может, я умру, иначе почему так тяжко?».

Земля неодолимо звала его к себе. Глаза следили за звездой, а колени подгибались, и наконец он встал на них, склонился к земле.

«Ты прости, – мысленно попросил он. – Ты, небо. Я предал ради этого. Я – здешний. Я – белорус. Нет для меня дражайшей земли, и тут я умру».

Он припал щекою к траве.

«Что ж ты? Ну, ответь мне, земля моя, край мой. В чём я ошибся против тебя? Что сделал во вред, если не хотел? Что уничтожит моё дело? Подскажи!».

Пятна света лежали на траве. Пробились сквозь густую листву. Круглые пятна, похожие на серебряные монеты. Такие же монеты дрожали и звенели на воде.

«Я понял, – подумал он. – Спасибо. Серебро. Деньги. Они загадят и исказят самую светлую мысль. От них – подлая торговля. И неравенство. И зависть. И предательство. И гибель. И если я погибну, то это от них. Да ещё от любви к людям и к тебе, земля моя. Это они породили подлость власти. Они породили церкви. Сколько ещё пройдёт времени, пока не сплетутся любовно над стенами угнетения живые деревья жизни? Я не доживу».

Ночное небо сияло в бездонном Немане.

«Я не хочу гибнуть, – взмолился он. – Я хочу дожить. Возьми меня на небо, звезда. Возьми, как Илью. Чтоб тысячелетия проплыли на земле и дни – в жизни моей».

Шелестела листва. Мигала звезда.

«Нет. Не хочу. Не хочу, пока не сделал назначенного мне. Не хочу бежать от работы, от кровавого пота, от земной чаши моей. Гибнуть также не хочу. У меня есть друзья, и любовь, и народ мой, и сотни других народов, и Ты. Да минует меня чаша сия, но, впрочем, как хочешь. Ибо когда Ты определишь мне погибнуть, земля моя, я не буду нарекать».

Глава 46
НОЧЬ БЕЛЫХ КРЕСТОВ

 
Ночью подошла немая гостья.
Дерева ломая, словно костя.
 

Конрад Мейер.

 
В огне пожара стояло такое пекло, и так жаждали они, что подставляли шлемы под ручьи крови и во имя пана Бога, но, как поганец богомерзкий Гаген, пили из шлемов кровь зарезанных.
 

Каноник Торский.

А город спал. Только стража маячила на стенах да на колокольне болтали о том о сём Тихон Ус с дударем. Зенон и Вестун, проходя забралом под Лидскими воротами, каждый раз кричали негромко:

– Тумаш, спишь?

– Да нет, – сипло отвечал снизу Фома. – Пусть стража похрапит, я уж утречком.

– А молодой?

– Да рядом со мною. Свищет во все лопатки. Сон видит. Будто первую красавицу потоптал.

– Гы-ы.

И вновь шаги часовых. Вновь тишина.

А между тем в центре города, далеко от стен и от стражи, давно уже звучали другие шаги. Теневыми сторонами улиц скользили, прячась иногда в ниши и глухие углы, люди с белыми крестами на рукавах. Тянулись цепочками в переулки, занимали их, становились у меченых домов, кучковались в наиболее безопасных местах.

Из закоулков, из потайных ходов выныривали ещё и ещё люди, и мнилось, во тьме шуршит и расползается неисчислимое множество пауков-крестовиков.

Группа Пархвера, выбравшись из-под земли, пошла к лямусу, и там великан, весь налившись кровью, отвалил огромный камень, открыв другое жерло, из которого сразу же полез человеческий муравейник. Воронёные латы мрачно блестели во мраке.

И когда рассыпались «белые кресты» по улицам, было их много, как муравьев.

Загорелось синим светом окно на одном из гульбищ, ведущих от колокольни доминиканцев. Тысячи глаз глядели на одинокий огонь.

– Начали.

Огонь мигал. И, подчиняясь ему, тени двинулись улицами, начали заходить в меченые дома. Кто их метил и за что – никого не касалось. Может, тут вправду жили «виновные», а может, кто-то просто сводил счёты с соседом – никто не думал об этом. Хорошо было то, что двери помечены крестом Избавителя, а не поганским, шестиконечным. Хорошо было мстить и убивать. Хорошо было, что восстанавливается настоящий порядок.

Заходили, тянули с кроватей или кончали просто так. Иногда долетал из покоев исполненный муки крик, но чаще ответом на удар было молчание: работали чисто.

Лотр стоял в саду над молодой парой, спящей под вишней. Ноги молодых легко переплелись, на устах были улыбки. Далеко отброшенный, лежал корд мужчины, а рука его покоилась на женском плаще.

Кардинал перекрестился и два раза опустил меч.

Хлебник, проходя через водомёт, споткнулся о спящего. Тот вскрикнул, но торговец успел воткнуть меч ему в горло и сразу присесть за ограду бассейна. Неподалёку сонный голос спросил:

– Чего это он?

– Приснилось что-то, – ответил другой. – Спи.

Хлебник чуть выждал и на цыпочках пошёл на голоса.

...Повсюду, пока ещё беззвучно, творилось убийство.

Страшная, нечеловеческая, кралась над городом ночь. Одинаковые трагедии происходили на Кузнечной, Стремянной, Мечной, на всех улицах, во всех тупиках. Сотни людей были зверски убиты во сне именем Спасителя.

В одном из домов не спала старуха. Когда люди в латах ворвались в дом, она поняла всё и протянула к ним руки:

– Не убивайте нас. У нас нет оружия.

Сын её, молодой хлопец, бросился защищать мать и, мёртвый, упал на её труп.

По всему городу хладнокровно лишали жизни людей, а между тем каждый из них хотел жить.

Чьим именем? Божьим. Какого Бога? Своего. Самого главного и великого.

Так рассуждали все. Мусульмане вырезали христиан Александрии, христиане вырезали иудеев Гранады, иудеи во время последнего восстания сдирали шкуру с язычников Кипра. И все были правы, и каждый держал монополию на Бога, и лучших не было среди них.

В эту ночь Гродно пополнил позорный список всех этих сицилийских вечерь, тирольских заутреней и варфоломеевских ночей. Пополнил, но не закрыл. С честью вписал в свои анналы Ночь Белых Крестов. Что же это за история, если в ней нет подобных казусов, попыток «самоочищения народа», примеров «избавления от нежеланных»?

...Наконец, опьяневшие от крови, они, утратив осторожность, вылезли на свет. И тут заревела дуда на звоннице доминиканцев.

Достаточно было таиться. Яростный, шальной крик полетел над городом. Стража, не ожидавшая нападения со спины, встрепенулась, но на неё уже обрушился дождь стрел. Отряд внутреннего порядка, спавший в зале совета, проснулся, но «белые кресты» были уже во всех дверях. И бросились на безоружных, ибо оружие их стояло у стен.

Раввуни вскочил одним из первых, протянул руку к тому месту, где лежала рукопись, и... всё понял. На столе лежал один, случайно забытый Матфеем листок, на нём были слова: «Ибо малые отвечают за великих, мыши – за коршунов...». Иосия думал недолго. Нестерпимая тревога за Анею сжала его сердце. И он, несмотря на то что вовсе не умел драться, бросился на улицу, в самое пекло.

А над городом уже заговорил набат. Металлически, дико, страшно кричали колокола. Оборона людей, которых застали врасплох, с самого начала рассыпалась на сотни отдельных очагов. И всё же человеческие пылинки собирались вместе, составляли ватаги, отряды, небольшие стайки. Им было за что драться. Они знали своё место и, когда им удавалось туда попасть, сражались отчаянно. По всему городу зарождался и рос, хоть и шаткий, отпор.

Катилась по улицам лава «крестов». Пылали факелы. Кое-где взметывалось пламя над крышами подожжённых домов и освещало места стычек, где люди сражались и гибли, поодиночке или в гурьбе. Рубились повсюду: на площадях и в тупиках, на башнях и на галереях лямусов. Дрались, летели вниз, на копья; свалившись на землю, кусали врагов за ноги. Ревели колокола. И повсюду шла работа мечей. Истошный, немой крик летел по улицам.

Ты, наверху, – как уж там имя Твоё... Доколе?!

Глава 47
АПОСТОЛЫ И ИУДА

 
...Подвергшись казни огня вечного, поставлены в пример – так точно будет и с сими мечтателями, которые... отвергают начальства и злословят высокие власти.
 

Послание апостола Иуды, 7,8.

 
Все бросили меня. И я выскочил от него из окна, и сломал ногу, и, как мог, побежал улицами, а этот нахальный цирюльник бежал за мною и кричал: «Я тебя не покину».
 

Арабская сказка.

Апостолы шли к воротам самыми тёмными переулками, помойками и дворами. Временами перелезали через заборы, ныряли в подворотни, перепрятывались и шли дальше. Они удивлялись тому, что над городом всё ещё ревёт дуда и кричат колокола, что ктото всё ещё борется.

– Какого чёрта! – бурчал Матфей. – Кто там ещё?

Играл дударь. Здоровила в свитке, ласковый до занудства Братишка ещё в самом начале, только заметив внизу россыпь дерущихся людей, стал суровым, словно посмотрел в глаза смертному часу:

– Слушай, Ус, пока не поздно – беги. Спасай его жену.

– А ты?

Дударь виновато развёл руками:

– Ну что я? Они же в драке мне мехи живо пробьют, испортят дуду. Так я, видимо, тут реветь буду. Вояка из меня – сам знаешь. Так пускай тот, кто в одиночку бьётся, знает: остальные держатся. Пока дуда ревёт – они держатся... Так, может, ты бы не так пошёл, братишка? Может, попрощаемся?

Золотые руки легли ему на плечи. Друзья расцеловались. Голова Уса исчезла в люке. Братишка навалил на люк камень, сел на него, раздул мехи, взял мундштук в рот и, прикрыв ресницами глаза, заиграл: «Топчите землю, легионы Божьи».

Он знал, что не выйдет отсюда, и был спокоен.

Апостолы были уже почти у самых ворот, когда из-за поворота вывернули на них люди с факелами и белыми крестами на рукавах. Один схватил за грудки Филиппа из Вифсаиды:

– А-а, кажется, из тех?

Филипп молчал. Перед лицом Петра водили факелом, глумливо разглядывали:

– Этот.

– Да не мы же, – отпирался Пётр. – Ей-богу. Мы от монаха-капеллана идём. Вот... вот и монета...

Монета исчезла в кулаке начальника патруля.

– Что нам до того... – убеждал Пётр.

– Эва... не мы.

– Вы, как хотите их схватить, идите на угол Росстани и Малой Скидельской, – подсказал Матфей. – Там «жена» его, там и все.

Главный крестоносец лениво усмехнулся.

– Л-ладно, сволочи, идите. Да не в ворота, там бой. Вон калитка.

И они устремились на Росстань.

Апостолы ещё с минуту стояли молча. Затем поспешно потопали к калитке, переступая через полуголые трупы.

Закричали третьи петухи.

...В то время как отряд, встретивший апостолов, бежал к Росстани, ещё два человека торопились туда же.

Ус, выбравшись из костёла, понял, что улицами ему на Росстань не пробиться. Потому он, проложив себе путь сквозь толпу врагов, вскарабкался какой-то лестницей на крыши и побежал ими. Крыши были в основном крутые, и поэтому бежать приходилось по желобам, почти над бездной. Несколько раз изпод ног обрывались черепицы, и Тихон запоздало холодел. Потом он приспособился и к этому; мало того, когда видел, что внизу дерутся, останавливался на минуту, отдирал несколько черепиц, бросал их на головы убийцам и радовался, если черепица была свинцовой. Наиболее узкие улицы он перепрыгивал и потому добрался до Росстани довольно скоро. Спустился вниз и увидел, что двери дома сорваны с петель, слюда окон подрана, а на пороге лежит белый женский платок.

Так он и стоял в недоумении и отчаянии. Так его и застал дозор, которому указали дорогу апостолы. И только когда крестоносцы обнажили мечи, золотых дел мастер опомнился. Теперь нужно было спасать себя. И он, опрокинув несколько человек, прорвал заслон и затерялся в лабиринте переулков.

...Другой человек бежал к дому Анеи аж с Каложской слободы. Худой, тёмный лицом, с иссиня-чёрными волосами. Он бежал, переступая трупы, обходя стонущих раненых, и в его мрачных глазах всё сильней разгорались страх и недоумение.

Улицами овладела резня. Она царила над ними всевластно и неумолимо. В зареве факелов багряно сверкали мечи. Над ними катился немой крик, звучали проклятия, брань, бряцание, хриплая перекличка по-белорусски, польски и немецки.

Нападающие словно ошалели. Обезумевшие глаза были налиты кровью. Тащили, резали. Слабый строй мещан и ремесленников дрался отчаянно и потому страшно. На Старом рынке кипела каша из человеческих тел, стали и крика. На слиянии Рынка и Старой улицы орудовал мечом великан Пархвер. Золотые волосы в чужой крови, синие глаза страшны. Кровь текла у него из плеча, пена – изо рта, но он не замечал этого. Им овладело помешательство.

Иуда не знал, что Христос в дальней слободке также услышал звуки набата, что сейчас он, как одержимый, бежит садом, ломая ветки... Иуда видел только, что убивают людей, и отчаяние, чем-то похожее на жертвенный порыв, заполнило всё его существо.

Последним толчком послужило то, что, глянув в теснину Старой улицы, он увидел, как по ней идут прямо на него, к рынку, к замку, несколько людей: четверо латников вели Анею.

У него было только одно оружие. И он применил его. Чёрной, в свете факелов, тенью он кинулся в толпу, прямо между рядами, которые боролись и убивали, воздел руки:

– Люди! Люди! Стойте! Вы же братья! Зачем вы обижаете друг друга?! Не убий! Слышите?! Не убий!

Ландскнехт ударил кого-то мечом, и тот стал оседать по стенке. Кровь била у него из сонной артерии. И убийца, словно обезумев, подставил под струю ладони, стал хлебать из них, как из ковша.

– Не у-би-и-й!..

Иуду схватили за руки.

...В этот самый миг далеко за городом, в сосновом лесочке, апостолы перематывали ремни на поршнях. Наступил самый тёмный час перед рассветом, но даже здесь, на опушке, мрак не был кромешным: над Гродно стояло огромное, мигающее зарево.

Фаддей занимался тем, что вспарывал на себе ножом одежды.

– Ты... эва... чего?

Фокусник встал и покрутился перед Филиппом, как перед портным.

Прорези в одежде выполнены были просто артистически. Никто никогда не видел таких красивых прорех.

– С ними да с моим талантом мне теперь не медь, а серебро давать будут. Заживём, Филипп... Я – фокусы, ты – доски на голове ломать будешь...

Рыбаки молча крутили на запястьях кистени. Давно помирились и решили идти вместе. Ильяш молчал, позванивая кантаром[137]137
  Кантар – кошель. (Примеч. перев.).


[Закрыть]. Только буркнул неожиданно:

– А плохо, что бросили.

– Ну и лежал бы сейчас убитым, – сказал Пётр. – Нет уж, нужно о роскоши забыть. Хватит. Погуляли, попили.

– А хрен с ним, – заскрипел Варфоломей. – Сыграна роль. Ладно, что подработали.

– Я менялой буду, – объявил Матфей.

И тут всех изумил женоподобный Иоанн. Рек Матфею:

– Евангелия половину мне отдай.

– З-зачем?

– Ты себе какого-нибудь Луку найдёшь. – Лицо было юродским. – Я – Марка какого-нибудь. Пойдём – будет четыре Евангелия. Подправим. Что мне ваши мужицкие занятия? Я пророк. Истины хочу, благодати, славы Божьей.

– А дулю? – съязвил Матфей.

И увидел, что вся шайка с кистенями, Пётр, Андрей и Иаков, стали против него стенкой.

– Н-ну.

– Так... Ну вот, и пошутить нельзя. – Жадно шевеля губами, Матфей разделил рукопись Иуды пополам, но смошенничал, подкинул себе ещё листов двадцать, разодрал нитки. – Берите.

Все тронулись дорогой прочь от зарева. Шли молча. Только Иаков Алфеев, как всегда, не к месту, начал пробовать голос. Бурсацкая свитка била его по пяткам, осовелые глазки глядели в красное, дрожащее небо.

– М-ма, м-ма-ма, м-мма-ма... кх... кх... Тьфу... Гор-ре... Го-о-ре... Горе тебе, Хоразин... ГЬ-ре... Горе тебе, Вифсаида.

И так они исчезли за пригорком. Некоторое время ещё доносился медвежий, звероподобный голос. Потом остались только тишина и зарево.

Глава 48
СЕДОУСЫЙ

 
Возле меня пули гудели, как рой.
Близ меня дружочки лежали, как мост.
 

Белорусская песня.

 
...Схватил святое распятие и так стукнул им по черепу святого отца, что тот немедленно отправился в ад.
 

Средневековая новелла.

Хоразину и Вифсаиде, то бишь Гродно, и впрямь было горе. Убийства и сеча не затихали, а, наоборот, набирали силу и ярость. Уничтожали всё и вся, чуть ли не до колёсных гвоздей. И если значительная часть женщин и детей спаслась из домов, отмеченных крестами, в этом была большая заслуга седоусого.

Гродненцы знали, куда в случае чего бежать тем, кто не может сражаться. Под городом лабиринтом тянулись старые, давно выработанные и заброшенные каменоломни. Самый близкий вход в них был с улицы Стрыхалей, и именно туда бросилась полуодетая, перепуганная толпа женщин, стариков и детей. Только бы спуститься под землю, а там – лови ветер за хвост, за месяц не найдёшь.

Лотр, однако, также помнил об улице Стрыхалей и послал туда человек сорок приспешников. Беззащитную толпу встретили мечами. И очевидно, бойня не минула бы и слабых, если б не нарвался случайно на эту гадость седоусый с небольшим отрядом мещан. Они смяли меченых, вышвырнули их с улицы и встали заслоном по обоим её концам, пропуская только беглецов. На всю длину улицы колотилась, кричала, плакала толпа. Больших усилий стоило не допустить толчеи: деревянные двери в каменоломни вели не с улицы, они были в конце узкого – руки расставь, и загородишь – и длинного, саженей на двадцать, аппендикса, стиснутого между глухих стен. Очень медленно втягивалась толпа с улицы в этот аппендикс. А те, кого прогнали, привели между тем подмогу, уйму людей с белыми крестами на рукавах. Хорошо, что улица Стрыхалей была узкой и «кресты» не могли воспользоваться своим численным перевесом.

На обоих концах улицы Стрыхалей бурлила сеча. Люди спинами прикрывали беглецов и медленно, по мере того как толпа втягивалась в тупик, отступали. Отступали и падали. С того конца, где бился седоусый, командовал «крестами» и сам рубился в первых рядах закованный в сталь Григорий Гродненский, в миру Гиляр Болванович. Куда девалась его дряблость! Недаром пастыря сего сравнивали с нападающим крокодилом: только что это было бревно, и вот – стрела. Он орудовал мечом с ловкостью и умением.

Седоусый думал, что все уже убиты, что он и его люди остались в одиночестве. Он не склонен был напрасно геройствовать и решил отступить в катакомбы следом за женщинами.

И как раз в эту минуту заревела дуда. Ревела неудержимо, тревожно, грозно. Значит, не всех перебили.

– Ишь, – издевался Гринь. – В слове истины... С оружием правды в правой и левой руке... Коринфянин.

– Хрен Вельзевулов, – выплёвывал ругательства седоусый.

Рядом с ним бились мещане – мастера из Резчицкого угла, преимущественно католики. И хоть они пели другие псалмы, седоусый понимал их как братьев.

 
Не убоюсь полчищ, обступивших меня!
Услышь мя, пане Боже, услышь мя. Боже мой!
 

Были у них белорусские лица. Они дрались вместе с ним и гибли, как положено. Пусть себе слова псалмов были латинскими.

 
Из глубины ада возопил я к Тебе,
И голос мой был услышан.
 

– Католические свиньи, – ругался Болванович. – Где ваши... мулы ватиканских блудниц?!

– Закрой пасть, ублюдок! – взревел сосед седоусого.

Они сошлись возле тупика. Сошлись вдвоём. Остальные перестали быть. И вот так, плечо к плечу, прикрывая последних беглецов, начали отступать, думая о людях и ещё о желанной тьме, куда за ними не осмелятся ткнуться. По усам и груди седоусого стекала кровь, сосед выглядел не лучше. На середине переулка он упал, приподнялся на руках и натужно прохрипел последние слова псалма:

 
И волны обступили меня.
 

Уронил голову на брусчатку.

Седоусый знал: бежать нельзя, хотя никого уже не было за спиной и двери зияли чёрной пастью. Хорошо, что тут можно драться – в крайнем случае, одному против двоих... Вот сейчас отступит, спустится спиной к границе света и тьмы, и тогда бросится во мрак, и тогда...

...Какой-то грохот раздался позади него. Из арки над тупиком упали решётки, которыми в случае опасности перегораживали улицы, – пробравшись по крышам, постарался кто-то из врагов. Седоусый ощутил спиною холод металла и понял, что это конец.

Болванович вознёс меч – седоусый отбил удар. Он не собирался дёшево продавать последние минуты жизни. И так они бились, оглашая воздух звоном и бряцанием, хоть седоусый слабел и слабел.

– Ты умрёшь, пёс. Ты сдохнешь.

Седоусый начинал хрипеть. Красное марево стояло перед глазами. Он хотел что-то сказать, выругаться, но почему-то вспомнил напыщенное:

– Смелые не умирают.

Болванович ударил его мечом под сердце, отступил, опуская клинок.

– Да. Смелые не умирают. Их просто предают забвению, смелых.

Смех его захлебнулся, потому что седоусый, собрав последние силы, вогнал остриё меча в глотку, не прикрытую кольчугой.

– Мы ещё доспорим об этом. Там...

Чуть пошатался и с маху упал ничком на скользкую от крови землю. Встали перед глазами поля, борозда за лемехом, аисты в воздухе, лик Христа, церковь в огне. А потом уже ничего не было.