Текст книги "Пролежни судьбы"

«Ключ» мой родовой стал беспощадной опекунской хватки достоянием и демонстрировал прижимисто-завидную напористость, и без позорности «осечек» увядания, замок заветной дверцы открывая наслаждения. Но, притираясь эксплуатацией к капризной скважине, он проявлял усталостные признаки морального износа пресыщения. Да и «замочек» каверзный секретничал, артачась, степенями сложности фантазий неповиновения, мешавших гарантированно отпирать

 
Услугу механизма запуска:
слияния в клубок, либидного психоза,
спрессованного страстью натиска,
в пылу эякуляционного наркоза…
(не выговорить сразу?)
 

Неделя, проведенная в инертном отдалении, гостеприимством порождала чувство новизны призывной, провоцируя острастку ощущений предстоящей близостью…

Мы танцевали… Зал наполнялся одухотворенною радушностью «Дунайских волн». Татьяна напускной загадочностью затаилась…

Вид делая, что этого не замечаю, я шутками подогревал ее желание открытой «скромности», запасом образности комплиментов растекаясь по заслугам «изваяния», в награду получившего экстазное яичко. Татьяна вспоминала оплодотворенное, подаркосодержащее лицо дарителя.

– Я приготовила тебе сюрприз, – с учтивостью серьезной заявила Таня.

– «Кружавчики»?

– А ты их ждешь? – смешком ответила она.

 
– С боязнью прозевать, когда узлом вязать.
И, с верностью, шипов букет пахучий,
вручить, на недоступность глядя тучей…
 

А для сюрпризности необходим интим?

– Обойдемся. Он уже произошел…

– Произошел? Так все-таки зевнул?..

 
Нельзя ли для развязных ощущений взора,
углубленного интимного повтора,
не лавируя в среде танцующих обзора?..
Ведь советами затопчут ласк раздора.
 

– Пойдем, раз дорожишь, стесняясь не оттоптанною непорочностью секс-имиджа.

– Им? Да! И только для тебя; но больше, все ж, – тобой, предвидя сексразбой…

Обоюдное стремление нас вынесло на улицу. Неожиданно и резко, будто оступившись, как подкошенная, Таня опрокинулась назад… С трудом, но удалось ее мне подхватить, смех приземления опередив.

– Такой бесстыдно-экстремальной позы мы еще не пробовали! Это твой сюрприз?

– Он там, – сказала Таня, показав зажатый кулачок. – Угадай, что это?..

Но нетерпение попытку пересилило меня вопросом в тупике словесном запереть. Не дожидаясь плясовой мольбы, она разжала пальцы…

Я предполагал, что плодовитость завихрений необузданных ее фантазий – не беднее моих, хотя и более закрыта в проявлениях публичных, не бравируя словами; но увиденное неожиданностью – поразило, тронув.

– Вот, вылупился! – выпалила Таня, с озорством наивного задора показного достижения.

На ее ладошке, головасто скорчившись готовностью к прыжку, сидел нефритовый малюсенький потешный лягушонок…

Я пригубил ладошку «мамочки» и обаяшку-изваяние пригрел в бороздке жизни линии своей, любовью охватив его руки.

– Ты не Леда?… Поздравляю – мы уже семья! А он не одержим наследственностью мании полета?

– Ты не Зевс… И шкурку не пытайся снять с него…

– В ожидании чудес? Но чудеса же ты творишь.

– Оно уже произошло!

 
Игра ума, фантазии с сарказмом,
раздев причудной добротой,
улыбкой, растворясь в прекрасном, –
обогатила красотой…
 

И чтобы насладиться ею в полной мере – интим радушно нам объятия открыл.

Восседая на почетном месте, молчаливый лягушачий «выродок», окрасом изумрудным отражая всполохи свечей, лояльно наблюдал дебют внедрения вновь обретенных базовых познаний в обнаженную практически действительность.

Экстерьером – мощен и сутул, в речах – заносчиво немногословен, привычней – мимикою и на кулаках. Желание и разновидность женской особи значения не представляет, подходит все, что расстояние руки перекрывает. Лоб с точностью определим на ощупь: он ниже места, где вросла щетина. Подавляющий и основной рефлекс – хватательно-держательный. Не расстается, пропитавшись, с запахом дубленки…

Под напором оголенного и измененного одномоментно имиджа Татьяна ошарашенно обмякла. Однако нехотя, интуитивно сориентировавшись, танцевальными изгибами податливости, предоставила себя экспериментам узурпаторскому хаму – «вепрю однорогому», напористо-угрюмому и подавлявшему с трудом в себе желание: окрестную «чащобу» огласить надсадно характерным звуковым подпевом: сопением и сладострастным хрюканьем…

Вхождение в зловредный образ осложнялось несоответствием ни внутренним, ни внешним под обозначившийся тип брутального кабанчика, описанного выше, но, примеряя на себя шкурень упорного маньяка, я получил взамен болтанку впечатлений с сопряженной стороны, что представлялось доблестно заманчивым.

Долго и ритмично…

После испытательного разогрева на спине, Таня, доброй волею, была задействована ракурсом заявленному «факту», встретившего – неприкрытость удовольствия «фасада заднего» и воспринявшего очарованием нещадно-неминуемый звериный натиск иступленного инстинктом власти тупорылого животного.

Явно не справляясь с ролью угождать по стойке «смирно», мягкие, ластящиеся форменные половинки всячески противодействовали радостью общения в бесстрашном соприкосновении с остервенелостью зоологического типа. В первом акте торжества, стремительного тупостного искушения, Татьяна таяла в восторге… После второго излияния признательной голосовой отрадности подопытная попыталась прекратить животный прессинг – безуспешно. Когда же у нее случился третий выплеск… она взмолилась интонацией невинности фальцетом, на этот раз с желанием обратным: приостановить мытарством затянувшуюся вязку.

– Там все живенько, ну, дай передохнуть. У тебя что, секса не было давно?

– Дремучестью повадок стойкости решил покрасоваться перед лягушачьим отпрыском.

– Теперь желаешь, чтоб я борова зачала?

– Дракона…

Не в силах более стоически держаться в позе исповедно-ритуальной, коленопреклоненная Татьяна опустилась в раскоряченном бессилии, но вепренность неугомонная, удерживая под контролем ход секундной стрелки, продолжала властвовать над самостийности лишившимся объектом добровольной сладостной агрессии.

Когда в четвертый раз Татьяна содроганием оповестила о приходе неудержимо-стонообразуещего пика… для пущей схожести, самодовольно хрюкнув, бескопытный подражатель отделился от подвергшейся чащобным стилем испытуемой интимом «крохотули» и косматым рыльцем тыкаться стал в тело загнанной хозяйки. Обойдя владения и убедившись в их животрепещущей, непритупляемой чувствительности, для острастки зоной занялся – уступчивость которой не испытывала рук моих досужий интерес. Незатейливое рукоблудство, проверяющее стойкость у опорно-ходовой чувствительности, встретило истошность бесконтрольного отпора с выплеском эмоций, посоперничать решившим с пыткою оральным изысканием истоков в нямочки владениях. Методы, практиковавшиеся на других частях доступности, – укусы, поцелуи, – по наглядности воздействия разнились от ручной работы на скоплении нервоза этой зоны так же, как погонный хлыст – от перышка лебяжьего. Пытаясь скрыться от бесившего до невменяемости говорка манипуляций, Таня принуждением брыкалась и металась до тех пор, пока не придавила парною окружностью секрет чрезвычайной возбудимости своих ступней, мытарства прекратив, но оголила доступ к сладостнице, чем не преминули, с наглостью, воспользоваться пальцы, заскучавшие без осязания. Это спровоцировало Таню обратить внимание на «скромность» Работяги, дожидавшегося благодарственного снисхождения. Пленив его руками, а владельца на лопатки опрокинув, трепетностью поклонения ретиво должное воздала…

Такого лестного набора одобрительных эпитетов, отпущенных в его красотный адрес, мне от нее, пожалуй, не дождаться… Знакомство близкое ль с «кабанчика» задором, или с Аллой – мимолетное, заочное, толкнуло в беспредельной нежной обходительности выразить себя? В финале же, раскрыв объятия Сладчайшей, стиснув ноги, все ж заставила обласканного и растроганного излияниями – сладостью проплакаться, склонить натруженную дикими экспериментами головку.

 
Восторгом растворяя тело,
из ощущений сказочный плетя узор,
все нервы оголились до предела,
сливаясь чувством в сладострастный хор…
 

Фантастический оргазм…

Увлекшись в самоотречении зоологическими типажами, до прогулки мы не добрались; и вечер, расслабляя и дезорганизуя темнотою, плавно поглотила ночь…

Таня доверительно спала, меня оставив под надзором сказочно-безропотного очевидца земноводного…

Сказочка – «Царевна лягушачья»?..

А во всем ли Таня распрекрасная царевна? В сексе – несомненно. Ну а в остальном? Лишенная дразнящей сексуальной шкурки, порадовать-то сможет чем? Заманчивою праздничною зрелищностью ностальгического танца? Жизнь – длительное изнуряющее упражнение; одной угодливою пляской взаимопонимания поз – не разживешься; секс – всего лишь плод прожорливой игры воображения, а настоящие межчеловеческие отношения – осмысленная уникальная реальность.

Скептицизм обычный после насыщения…

«Если я о чем-то долго думаю, у меня боль головная начинается», – признательное откровение Татьяны. Не это ли причина молниеносности реакции, разящего простецким остроумием прорыва дерзостного речевого шквала? Прекрасная, не замутненная многообразием бессвязных впечатлений и зубрешкою белиберды образовательной системы, не изношенная многочтеньем – сообразительная память делает ее опасной, проницательной и восприимчивой отзывчивостью собеседницей. Никакой двусмысленной корысти и надменности неискренних обходов, ввязываясь наобум в рискованные темы, с ней допускать нельзя. Таня не страдает въедливостью любопытства и не копается в подробностях ненужных «грязного белья»; интуиция и наблюдательность – вот верные ее помощники…

На шевеление зевоты под соседним одеялом откликаясь, мой помощничек интимный любопытством среагировал, угодливо приободряясь, – подсознания работа! Мы спали каждый под своим укрытием! Пришлось отвоевать себе пространство для маневра бодрости бессонными ночами, выслушав от Тани пару замечаний «лестных», вдовою обидою пропитанных.

 
Но чуткая нервозность, охраняющая сон,
с наматыванием на себя постельных неудобств,
от бесконечности кручения, и мыслей тон,
проекциями устилали отдыха помост…
 

Да и неусыпная мужская возбудимость беспринципностью «родительского дара», заявлявшим о себе нуждою в нем красотной ауры, бодрым беспокойством габаритных пожеланий спать не позволяла, и не только мне. Характер поведения партнерского в постели принято считать моделью проходной взаимоотношений в жизни. Внебрачная действительность у нас происходила в мягком ложе сексдаров – когда мы бодрствовали, а сновидений послеактовых потребность – разделяла нас, как и публичность маеты за стенами гостиницы, которая у каждого была своя. А если заговор бессонницы добавить, цербером следящей за спокойным сном «сожительницы», то образчик данный сосуществования устраивал лишь выспавшуюся половину.

Руки Тани даже под опекой сна держать себя под одеялом не могли и в жажде, бессознательной, ощупывая окружение на стойкую взаимность, бороздили сном попутную окрестность. И не безуспешно: «интерес» манил любовной целеустремленностью, желавшей утро продуктивностью хотения зачать для плодотворной нямочки.

Крадучись, с закрытыми глазами, вспорхнула Таня на угодливый наследный «ключик», готовый отпереть экспрессию заветной дверцы гаммы цветовой оргазма, и, взяв его в объятия угодницы, позволила глазам картинку зрительности ощутить…

Неожиданно, оцепенев и пригвождено охнув, лягушонок шкурку сбросил и, нарядно окрылиться не успев, конечности дрожащие раскинул, обреченно плюхнувшись на подлежащий торс.

– Не хочу так быстро. Что ты там нажал? – плаксиво простонала Таня… Какие припасла она еще сюрпризы на удивление самой себя?

Настала очередь моя, фантазией перемещаясь, по ее дворцовому атласному великолепию найти «запоры» новых ощущений…

«Коронная» позиция, познанием поз этикета, предъявляла раздвоение «фасада заднего» наглядность испытателю, заканчивая церемонию терзаний утреннего пробуждения. Работа на «фасаде» для привыкшего с утра поститься Труженика неугомонного была предельным испытанием, настолько соблазнительно-чарующе-нескромным представлялся вид архитектуры. Гротескно приноравливаясь хваткостью, в противоход стараниям партнера, Таня стоном правила моей рукой, лежавшей на лобковой шерстке, и кончиками пальцев, забавлявшихся укромной «кнопкой» пуска механизма окрыления.… Несколько движений в бархатистом напряженном «своде», и подшефная спина изгибом поднялась и резко провалилась: рук растерянною дрожью попытавшись воздух ухватить… Птичка – упорхнула. И я вознесся вместе с ней, низвергнув лаву из вулкана наслаждений…

Машина тормознула возле станции…

Прощаясь, отдалялись мы нежнейшей преданностью взгляда, страстью рук и поцелуев. Я увозил желание пресыщенное и обласканное благодарною признательностью страстной и далекой женщины, удобной недоступной толстокожестью, похожей на нефритовое земноводное, пригретое душой. Татьяна, как мне показалось, покидала близость с затаенной грустью расставания…

 
Полыхая в нежном обаянии, сердце,
словно чуткий дирижер,
жаждой отзываясь на прощание,
в будущее устремляет взор…
 

Ожидание субботнего свидания навязчивым мечтательным пристрастием вписалось в планы повседневной жизни; испытаний завистью не омраченная – сказка продолжалась. Свободные, не связанные долговыми обязательствами, мы наслаждались праздником беспечной жизни, отвечавшим широте взаимных блудных помыслов.

Танцевальная разминка стала имиджевым инструментом – предваряющим прелюдию игры дальнейшей, в обстановке камерной влечений. Зал, наполненный мельканием суждений, завлекал, как многоликая витрина, где, не стесняясь, выставляли показухой отношения. Мне было все равно, о чем судачат, прыская бесплодной завистью, поглядывая вслед, завсегдатаи вечеринок скороспелой дружбы. Таня, свыкшаяся с беспорядком вольностей, навязанных брожением экстазной зыби, гулявшей под ее одеждой, и заслугами моими по ее ласкательному усмирению, вела себя достаточно раскованно.

С барской фамильярностью, очерчивая круг своих владений, Таня, снизойдя, представила меня подругам. Подчеркивая холодностью безразличие к знакомству, взамен мне возвратился озадачивший, приблудный, неформальный интерес. Однако та лоснящаяся беспринципностью свобода, при наличии контрацептивов под рукой, стоящих подпаркетно на охране танцевальных нравов, из русла общей озабоченности одиночеством не выбивалась.

Сложившееся впечатление о двуликом отношении подруг ко мне, осмеянное вскользь, у Тани вызвало нервозную задумчивость, и доверительный контакт на танцах с ними прекратился.

Желание собой украсить интерьер общения живого, в центре находясь внимания – наклонность, неотъемлемая у Близняшек, продолжала благодушием присутствовать; но отлучек на беседу – по душам, с мужским расположением, под моим надзорным оком, показательным нравоучением, – Татьяна впредь себе не дозволяла. А если с кем-то и вступала в разговор «за жизнь», то опираясь разрешением на ласковость моей руку.

Возникали нагловатые попытки, позаимствовав Татьяну, подменив ей танцевального партнера. Пару раз понаблюдав за шармом залихватским, с которым Таня отдается танцу, и на возбужденную охотливость ведущей стороны, уступчивые опыты ревнивца прекратить пришлось. И ни один мужчина, с той поры, в моем присутствии, не удостаивался чести обольщаться ею…

 
На удивление сумятицы прогнозов,
погода теплотой, под это время года,
обняв прогулкой красоты, звала угодой,
палитрой сочной буйства осени курьезов.
 

Расслабляя память, я рассказывал о поражающей ее забывчивости, подвергаясь одновременно уклону опекунской дрессировки: в любой момент Татьяну настигала блажь «падучей», проверяющей безжалостно реакцию оберегающей заботы окружения. Держать опеку в изнуряющем надсаде – своеволия забава, страстности страхуемой, распространявшаяся темпераментом не только на постель.

Мысль о том, как отучить капризную потребность от замашек цирковых – меня на прочность проверять, – пришла, разглядывая профиль тем прогулочных бесед. К Татьяне повернулся я лицом, возможность предоставив глазу, третьему, прокладывать дорогу. Пустые улицы курорта и песчаная равнина пляжа позволяли двигаться мне вспять, вручив Татьяне функцию «впередсмотрящего» и охраняющего ока безопасности… Расчетливо ронять себя в мои объятья после этого – Татьяна продолжала, только ощутив комфорт постели…

Радуя участников безоблачностью отношений, действо – продолжалось, и сегодня танцы ждали нас…

Таня прикатила на призывность встречи в длинном кожаном плаще. Вид ошеломляющий, открывшийся услугой гардеробной, перечеркнул наметки планов предстоящей вечеринки, предложив сыграть роль пылкого и нежного юнца.

То, как Таня одевалась, – сюжет отдельного повествования. Щепетильный, безупречный вкус, на генном уровне привитый, бодрость стиля в выборе цветастости фасона; хорошо подогнанная по фигуре праздничность одежды, взглядом завладев, вводили откликом в смущение его наглядной откровенности мимических желаний…

С бархатным отливом, платье черное, с коротким рукавом, открытой спинкой, декольтированное до пупка… и с вызывающей длиной к показу предъявляло к композиции: опорной формы притягательность ажура черной стройности – безумство кружевных чулок, на шпильках лаковых. А как она благоухала –

 
Осеннего угара аромат цветочный,
кружащий голову, распутно от бессилия:
желанием, его приблизив, – слиться очно,
вкусив разнузданную пряность изобилия…
 

От увиденного потрясающего антуража юноша растаял, млея. Соблазнительность фигурки Тани, ставшая «повесткой дня», влечение, накопленное за неделю, тормоша, настойчивостью требовало слово предоставить. Образ (страстностью обуреваемого юноши), угодный мне по духу чувств, терзал жестоким искушением, подбадривая низменных позывов громадье. А мнительность, обязанная их усердно подавить, посмеиваясь, отошла в сторонку.

 
Не жди у времени оправданий
мечтой утешившись, беспечно –
неудержимостью желаний
остаться в юности навечно…
 

Трогательность романтической влюбленности: когда прикосновение любое – сердца замиранием врезается навечно в душу откровением и с угрожающей реакцией порока, в нижней части тела; с нехваткой слов, от угловатого смущения, с желанием неописуемым сомнения тревог, запутавшихся в бесконечности неразрешимых тем, и, наконец, – слепой и скоротечный, долгожданный первый секс…

Мы танцевали. Зал застыл от провокации наглядной, в помыслах восторга нагловатость затаив, нетерпеливо выжидая…

Никаких объятий – подавляющая, завороженная отстраненность, робостная скованность движений и потупленность застенчивого взора. Всполохи, короткие, без концентрации острастки взгляда, на округлых прелестях фасона соблазнительной партнерши…

Разительная перемена в поведении, разыгранная мною, не могла не зацепить недоумением активность расторможенности завлекательной Татьяны; а окаменелость нерешительности вызывала у нее обратные позывы. Разрывая «пионерскую» дистанцию, она буквально повисала на «невинности» открытостью кокетливых посулов, оповещая о своих желаниях. Устроенною пыткой я делился с окружением, посылы хищные перебирая окопавшихся на танцевальных рубежах, слюной завистливой захлебывавшихся престарелых ловеласов, следящих неотрывно за движением резвящейся ажурной стройности на шпильках. Таня, думая, что внешний вид ее сковал объятий шоком, погрустнев, спросила: «Ты стесняешься меня?».

Накрыть Татьяну водопадом комплиментов, затмив подобострастных взглядов суетливость, – равносильно было выходу из принятого на сегодня имиджа, но и пассивным истуканом отстраниться от соблазнительностью дышащего облика – грешно…

– Я тебя хочу, – шепнул я ей, губами прикоснувшись к ушку.

– И не приближаешься, боясь сорваться прямо здесь?..

– Этого не позволяет платья твоего длина.

– А я подумала – застенчивость.

Скрыть истинный портрет завесой нерешительности мне не удалось.

 
– Считаешь: я искоренил в себе застенчивость?..
У меня она всеобщей скромностью запугана.
Посрамлена добропорядочностью… поругана…
Стыдится показаться в обществе развенчанном…
 

– И где ее ты прячешь? Что ей нужно, чтобы проявить себя?

 
Застенчивость с невинностью витали в снах,
раздором преграждая гордости дорогу,
а пробудившись – разругались в пух и прах,
постельной мнительности схоронив тревогу.
 

Придерживая талию, страховкою уверенный, что шпильки могут оказаться слабенькой опорой равновесию от сказанного мной, шепнул: «Интим».

 
Таню основательно качнуло вихревым потоком смеха,
окрыленного разгула, счастья, жадного успеха…
не пощадив пристыженно Юнца,
застенчивого прошлого гонца…
 

Хотелось покраснеть, потупившись смущением, от наглости, дерзнувшей предложением, но не давал неусмиримый внутренний, соперничавший с наблюдаемым и заставлявший дергаться низину живота смех судорожный.

– Я для тебя не тяжела как ноша?

– Предполагается ночевка внекроватная, на станции?

Смех разом оборвался. Язвительность роль робкого юнца оставила заслугам прошлого; но вот одним сюрпризом с Таней, возвращающим в волнительную юность, я готов был поделиться – в обстановке подобающей…

Разгадать ход мыслей, зарождавшихся в блондинистой головке, мне не удавалось, даже направляя их. И то, что выходило в результате неожиданностью проявления сценарной смуты, удивляло восклицанием раскрытых широтою глаз и автора, и режиссера.

Соединяя, танец нас разъединял. Я, предельно отдалившись, был предусмотрительно галантен. Ни полунамеком не касаясь антуражем интригующей тематики, не откровенничая тем, чьим откровением не распоряжался, в нижней части тела. С такою скрытностью незримых, скованных обледенением морали сил, кружащих в роли айсберга вблизи доступной роскоши порочности «Титаника», я никогда еще не танцевал, стараясь, правда, до поры, крушащим волеизъявлением не врезаться в купающийся в восхищении оплот заманчивого шика…

Татьяна неожиданно спросила: «Сколько времени?» – что было необычно: так как никогда, танцуя, времени она не наблюдала, на безотказность полагаясь моего хронометра, следящего за продолжительностью танцевального контакта и отбытием с курорта поездов.

– Десять, без пяти…

Взглянув с многозначительностью напускной, она сказала:

– Я уезжаю… Ты меня проводишь до машины?

Возле бусика прощальный поцелуй… Татьяна от него игриво ускользнула. – Садись, я подвезу тебя…

У станции я безопасности ремень освободил, но, невзирая на приготовления, Татьяна с независимым самодовольством миновала, улыбнувшись, каменный форпост привычной железнодорожной тяги.

– Ты меня словечком заинтриговал.

– Общения иррациональным страхом? – застенчивостью я спросил.

– Нет, его отсутствием. С времен «проката» сохранился лишь «фундамент», хочу сегодня испытать его на прочность.

 
– На пляжной вечности, где волны
с млечностью играют в перебранке?
Там только грусть и злость – безмолвна
ночь с бессонницей на полустанке…
 

– Не сегодня.

– А чем же отблагодарить сегодняшний настрой?.. – договорить я не успел… (к гостинице мы подкатили).

– Интим, – шепнула заговорчески Татьяна и добавила: – В машине посиди.

Пробыв в гостинице не более пяти минут, что явно недостаточно для оформления, она вернулась и, садясь в машину, с обреченностью сказала: «Номеров свободных нет».

 
– Удар под дых! Ночь придется посвятить
подсчету скрупулезному оскала
трещин годовых, память прошлого взбодрив
архитектурным имиджем вокзала…
 

Поехали. – Я пристегнулся к креслу.

– Не торопись, последний поезд не ушел, но я боюсь, ты сядешь не на тот. На этот раз – ты подсказал причину, а я – определилась с местом…

Из плаща она достала ключик на колечке, им флюгернув на пальце, ход дальнейший раскрутив событий хроникальных, приглашением на…

– Возьми продукты за сиденьем… Мы номера порог перешагнули…

– Не думал, что в гостинице есть люкс! Наверно, дорогой?

– Для постоянной клиентуры – по цене обычного.

– Как это удалось тебе? Администратору «исподнюю» рискнула дерзко предъявить, под плащиком?

– Да! И застенчивость, не прячась, помогла.

– А мне вот с ней никак не совладать…

– Размерчик укротить мешает?

 
– Наглеет и в своих правах
ведет себя по-хамски…
Значительностью ждет подмах,
сюсюкаясь по-дамски…
 

Просторный номер украшало величавое двуспальное пристанище, предписанное для комфортного времяпрепровождения во сне и наяву.

 
Души и тела истинный целитель,
уютное любви и сна отечество,
энергии несметной вдохновитель –
брачующее ложе человечества.
 

Освободив обворожительную благодетельницу от плаща, я подхватил ее на руки и, с почтительной медлительностью, чтоб не дай-то бог… поднес, коронно, к простиравшемуся «лежбищу». В попытке целомудренно, с радушной хлебосольностью, Татьяну уложить на середину я вытянул чуть руки.… На этот раз позорно подвела ухмылка равновесия. Самонадеянно доверчивостью ноши завладев – не удержал, уткнувшись головою ей в пупок.

– Скажи, Татьяна, сколько лет тебе?

Таня ойкнула, смешок ехидный проглотив; а я смекнул, о ком подумала она. В сценарии оперативном обожателя застенчивого (памяти отметочкой о выполнении) поставлена вторая «г-Алочка»…

Эстетикою затуманенный взгляд рубенсовской красоты: чуть задранное вверх, сверкающее в складках платье, с видом кружевной полупрозрачной привлекательности трусиков и окаймовочка обтянутых ажурностью – ложбина стройных бедер. Фотогеничное изящество модели, в черном, возлежало соблазнительно на белоснежном покрывале, держа в руке невинные очки! Не отрываясь безрассудством от картинного видения, я сбрасывал одежду, а воображение дописывало линию сюжетную насилия, неистового обладания…

 
Нетерпенье ожиданием спалив
раболепным красоты певцом,
оседлав мечтой разнузданный порыв,
страстностью рванулся на пролом…
 

«Няма – Няма!» – облекая, вырвалась эпитетность неописуемой действительности.

Сбросив шпильки с Тани, я ладонями скользнул по гладенькой рельефной статной шелковости вверх, к ее слиянию, а там желанием уперся в мягкость кружев. Нащупав верхний краешек натяжки трусиков, я оголил причудливую розовость замысловатых лепестков. Таня, пораженная серьезностью, отслеживала направление подвижек принадлежности, растерянностью взгляда собственника, обреченного беспомощностью, у которого угнали на глазах автомобиль.

– Юноша, вы что? – воскликнула Татьяна с нотками педагогическо-макаренского возмущения, когда роскошный туалетный атрибут уже цеплялся за колени. Еще мгновение, и назидательность вещания, под страстным поцелуем, отключилась. В одной руке держа трофей, второй я направлял эрекции неудержимость беззастенчивую Наглеца в чуть приоткрывшуюся вожделенной властью Обожательницу. Разгоряченный происками фантазийными, Он не проник в ее расположение, а осрамился на ворсистых подступах…

Катком неотвратимым, судорожным, сверху вниз, по телу прокатился зной оргазменный, опорожняя застоявшиеся накопления хранилища сырья демографического. Занавес. Роль – сыграна.

Оваций ждем…

Татьяна попыталась шевельнуться под размякшим, бесполезным телом.

– Чувствуешь, что делает со мной застенчивость? – дрожащим шепотом, пристыженным, промямлил я.

– Да, сырость. Разреши мне встать.

«Бесформенно» я возлегал поверх помятой покрывала белизны. Она – скептически, высокомерно находилась рядом, в сногсшибательном, угодной уязвимостью, нарядном черном платье…

– Скажи, Татьяна, сколько лет тебе?

Таня рассмеялась.

– Сегодня доча, мой наряд увидев, то же самое спросила… Ненароком, ты не фетишист?

– Мечтательный мемуарист и жуткий ностофоб.

– Тогда отдай трусы.

Содеянного вескую улику с чистосердечностью признания расправив, я повинно положил на покрывало. С небрежной грациозностью модели она вернула их насиженному месту. А затем, одним движением, лишила стройность платья скованности и невинно, скромницей присев на краешек постели, занялась сосредоточенно, как пианистка возле фортепьяно, перед выступлением, разминкой пальцев.

– Застенчивость намериваешься пытать?.. С пристрастием?

– В заключение… если не покаешься. Перевернись-ка на живот, – возгласом порядка раздосадованной дрессировщицы, от непокорности воспитанника, жестоко жаждущей реванша, приказала Таня.

Команда выполнена, и фантазиями прослезившийся Несостоялец головой зарылся от позора.

Таня наклонилась надо мной, и я почувствовал прикосновение прохлады веерной, кругами медленно перемещавшейся по телу.

– Таня, твой муж… скончался, предаваясь сексу?..

Грез жизни плодоносному рефлексу…

Холодок остановился… в бедственном бессилии, сменившись дрожью теплоты ладоней…