Текст книги "Интервью с Ксенией Ольховой, участницей Варшавского восстания, узницей концентрационных лагерей: Прушков, Освенцим, Нойенгамме"

Руки были тоже обморожены, опухшие. Все тело такое было, опухшее. Она мазала и руки, и ноги. И у Лиды было то же самое, ноги были обморожены. Но у нее таких ран не было, а у меня не поступала кровь к ногам.

Она без костылей ходила?

Она без. У нее ноги хорошо работали. Просто у нее были тоже обмороженные руки-ноги. Потому что, когда нас везли в Нойенгамме в скотском вагоне, в рубашечках, без чулок, при температуре 20 градусов мороза. Как нас везли в Нойенгамме, это же вообще кошмар.

В Германию, из Освенцима?

В Германию, в Гамбург. Из Освенцима в Гамбург. Нас не принимали нигде, поэтому мы колесили, наверное неделю. И людей очень много там поумирало. И поумирало, и эти щели. У щелей, чтобы не дуло, клали трупы, и мы грелись у мертвых. У мертвых грелись. И уже тогда у меня были обморожены ноги, почему сразу же попали в ревир, в Красный Крест нас взяли. Не убили, потому что мы были в сознании. Мы говорили, все нормально, но больные были. Нас в ревир поместили.

В Нойенгамме мне после войны показали улицы, где были бараки и на какую улицу нас перевели в ревир. Когда спрашивают, где это было, я говорю – откуда мы знаем. Я даже не знала, что есть такая Германия, потому что нам не разрешали ни историю, ни географию. Нам не преподавали в Варшаве. Запрещали, ходили немцы по школам и проверяли. Поэтому я даже не знала, что был такой Советский Союз, Россия. Даже не знала, что есть такое государство. Мы вообще в этом отношении были, ну, незнающие ничего. Мы пели, рисовали, ездили в Ченстохов. По Варшаве…

И когда нас привезли в Нейенгамме, были раны на ногах. Когда гестаповец пришел в Нойенгамме, проверял, он там какие-то мази давал. Конечно, не керосин, а какие-то мази, уколы нам делали. То есть поднимали нас, мы уже почувствовали.

Это был фашистско-немецкий лагерь, но под эгидой Красного Креста?

Нет.

Красный Крест потом был уже, когда пришли союзники?

Даже не был. Союзники-англичане приехали только забрать. Пришли польки, которые за нами смотрели и кричат: «Свобода, свобода!» Была полька – Зося, она говорит: «Вы обязаны жить!»

Она лечила, мы же не могли кушать, цинга, дистрофия началась, температура все время держалась. Почему нас сразу немцы не привезли уничтожать, там мы нужны были для крови. Мы были внешне нормальные, знаете, мы не были никакие тифозные. Температура была сначала нормальная. Значит, держали нас, хоть ноги у меня были больные – на костылях, но немцы не уничтожили. Потому что кровь проверили, им была нужна нормальная кровь. Кто терял сознание, не возвращался в барак, значит, их уничтожали. А мы были нужны немцам.

Вот про Красный Крест, вы сказали, лагерь Красный Крест?

Это назывался «ревир», по-русски – Красный Крест. Там как госпиталь, вроде госпиталя немецкого.

После Освенцима?

Это в концлагере Нойенгамме под Гамбургом.

Все, это немецкий лагерь, но Красный Крест туда допускался?

Нет. Они не допускались.

Где же он был?

Это был Красный Крест, как госпиталь их. Это был барак, обыкновенный барак. Но кровати уже не трехъярусные были, а кровати нормальные, деревянные. И люди там лежали. При нас выносили. То есть приходил каждый раз гестаповец-хирург, смотрел, кто поддается лечению, кто не поддается. Те, кто не поддаются – их тут же выносили.

Те, кто поддаются… потому мы, когда он приходил, мы что-то делали. Вытирали пыль, я с метлой ходила, потому что мне была нужна поддержка, чтобы я не упала. Мне польки подсказывали. И нас не уничтожали.

Это был немецкий лагерь, под эгидой Красного Креста, правильно?

Назывался ревир, туда привозили только с концлагеря.

Понятно. Давайте вернемся в Краснодар. Если что-то не так, мы потом дополним.

Конечно-конечно.

В училище группы отдельные, там вы были вначале… (В.А.)

Да, там были комнаты по группам. Кто «морзянку» учил, кто СТ-35, «Бодо». В итоге мы постепенно учили всё. Мы должны были овладеть всем: и «морзянкой», и СТ-35. СТ-35 – это такая обыкновенная машинка, «Бодо» – клавиши, пять клавиш. То есть мы овладели всем этим. Нас выпускали как связистов, работать на телеграфе.

Конечно, когда я рассказываю детям, я рассказываю, мне тоже интересно было. У нас форма была – шинель, бурки, в которых всегда ноги мокрые были, потели ужасно, и платье. Военрук, например, приходил ночью в два-три часа ночи: «Тревога, тревога, тревога!» Мы должны были за три минуты одеться и выйти детые на плац. Конечно, мы не успевали одеться. Я всегда медленнее одевалась, пока с этими ногами. И снова всех строили, девчонки, конечно, злились немного на нас.

Вы все еще продолжали с костылями ходить?

Да. Потом я уже с палочкой ходила, когда я ездила… три раза была в Горячем Ключе. Я благодарна, что меня не бросили больную. А тогда, при Советской власти меня лечили. Я была нерусская, была полька. И лечили. После лечения старалась ходить без палочки.

Пока Вы учились в училище?

Да.

Сколько учились в училище?

Четыре года.

То есть каждый год отправляли в санаторий.

Мы приехали в 1945-м году. В 1948-м году мы окончили училище. Три с половиной года учились. Вначале мы учили русский язык. Я быстро схватывала. Тогда я еще не была музыкантом, но у меня с детства очень хороший слух. Я хорошо пела, голос хороший. Поэтому я очень быстро схватывала…

Некоторым девочкам разрешали по увольнительной выходить за территорию училища. Если без увольнительной, то давали наряд вне очереди. Кормили как: сначала были карточки. По карточкам давали хлеб каждому.

Мы обычно как делали, по одной карточке съедали, а вторую карточку мы отдавали или менялись на тряпки. Нас одевали, но нам, особенно на ноги, не хватало, носки. Одну иногда мы продавали и покупали тетради. Другим хватало, нам не хватало, потому что мы должны были учиться и много писали по русскому языку. И мы одну порцию всегда или продавали, давали, а одну съедали.

Про русский язык… вы вместе со всеми начали учиться, и дополнительно занимались русским?

Мы дополнительно занимались. Педагоги поняли, что мы не гулящие, мы очень хотели учиться, жаждали учиться и быстро схватывали. Очень быстро, особенно я быстро схватывала. Я брала книгу, читала. По началу трудно было читать, но постепенно научились… первая книга, которую я одолела, «Молодая гвардия», которая на меня очень подействовала. И она мне очень помогла в дальнейшем.

Нам было трудно учиться, по русскому – пробел, по математике тоже пробел. Плохо, что я не сохранила тетради, диктанты. Но постепенно мы стали получать пятерки. Я по слуху, очень быстро схватывала и я на отлично окончила. И у Людвики, и у меня сохранился документ окончания училища связи №11.

Отметки: по русскому – 5; по истории – 5. Нам преподавали все предметы. Почему по русскому 5? Были на доске написаны задания… это уже когда мы проучились два года, когда могли уже читать и писать. С акцентом мы говорили, но по-русски.

И были на доске темы. Это уже когда выпускные были. Три года проучились, мы знали все и темы разные-разные, про Максима Горького и других писателей. Я думаю: «Ну что за темы, я ни одной не знаю. Вообще даже понятия не имею». Я села и стала писать про «Молодую гвардию», что я прочитала.

Хотя она как тема не входила?

Не входила.

Выпускные экзамены?

Да. Это был последний экзамен, мы должны были писать сочинение по теме. Я, поскольку представленных тем не знала, думаю: «Надо что-то писать». А учительница очень нас любила, уважала. Она говорит: «Ну, пишите, как сможете».

Поскольку я помнила эти ее слова, я когда начала писать про Молодую гвардию, очень много туда добавила своей военной жизни. Получилась «Молодая гвардия» и про меня тоже.

Меня вызывают в деканат и говорят: «Зенкевич, идите сюда к нам». Я подошла, говорят: «Что вы писали?» А принимали наши экзамены уже не педагоги училища, а комиссия из Москвы. Отбирала кого куда направить после училища, потому что были распределения. И они ждали, когда мы сдадим все экзамены и по документам нашим, как мы окончили, распределяли. В другие села какие-то, кто на тройки окончил.

И они говорят: «Удивительное дело, Вы написали очень интересно и ни одной ошибки не сделали». Поставили мне пятерку. И когда я получила это свидетельство, я как-нибудь покажу вам, там… русский язык – 5, история – 5… По истории, мне достался билет: «Борьба Красной (Алой) и Белой розы». Такая вот тема: «Борьба Алой и Белой розы». Я уже забыла, что это такое, но «… с точки зрения Маркса-Энгельса». Я думаю: «Кто такой Маркс, Энгельс?» Я вообще понятия не имела.

Все уже отвечают, я сижу-сижу. Учительница из комиссии говорит: «А что эта девочка не выходит?» Наши учителя говорят: «Она полька, она не знает, кто такой Маркс и Энгельс».

Она вызывает: «Расскажите нам, только без точки зрения, просто расскажите». Ну, я рассказала, выучила ведь это все. Они поставили тоже пятерку. В общем, все пятерки поставили, и у Людвики тоже все пятерки, потому что мы с ней вместе хорошо учились. И она если не знала, я ей подсказывала. Особенно по-русски.

И когда комиссия была, окончили на пятерки, значит: Ленинград, Москва, Киев и, по-моему, Ростов какой-то еще большой город. Я говорю комиссии: «А можно где тепло?» Она так в шутку говорит: «А у нас тепло только в Сочи». Я говорю: «Можно в Сочи?» Они посмеялись, посмеялись, переглянулись: «Пошлем их двоих в Сочи?! Они с ногами, больные девочки. Пусть в Сочи. Вы были когда-нибудь на море?» – «Нет, никогда не были». – «Ну, поедете». Всех остальных пораспределяли, а нас двоих отправили в Сочи.

Один момент, Кристина Максимовна… про продовольственные карточки. Вы сказали, кусок хлеба полагался. А что еще в продовольственные карточки входило?

В продовольственные только один хлеб.

Все понятно. Обмундированием, одеждой вас обеспечивали?

Одеждой нас обеспечивали. В баню водили. Мы должны были петь. В баню мы шли строем. Военрук мне говорит: «Ну, Ксения, запевай!» А я уже выучила песню. Я учила, почему первая, потому что, когда мы просыпались, по радио: «Союз нерушимый…» Я из гимна услышала первый раз слова, но «Союз нерушимый…» нельзя петь и ходить, они мне дали слова другой песни. Я выходила, мотив более или менее сразу схватывала, и я запевала. Мы идем строем в баню и обратно, строем везде ходили…

Военное училище, чтобы выйти, куда-то на рынок пойти с Лидой, мы должны были брать увольнительную. Нам давали увольнительные, мы выходили. Просто мы не знали город, брали какую-то девочку, чтобы объясняла получше.

Жили в казарме?

Нет. Это был одноэтажный дом сначала в Краснодаре, но мы не все время были в Краснодаре. Там было тесно в Краснодаре, потом училище перевели в Лабинск. Это под Краснодаром, в горах.

Лабинск?

Лабинск. Там река Лаба. Мы ходили на Лабу, в реке мыли головы, территория училища там была уже большая, можно было на территории ходить…

Через год училище перевели в Лабинск?

Да. Примерно через год-полтора, в Краснодаре было очень тесно. Одноэтажное здание, очень много было людей. В Лабинске тоже были комнаты по специальностям. Группа радистов, группа телеграфистов.

Для занятий комнаты или для житья?

Для житья и комнаты для занятий. Группы состояли из 15—20 человек. Комната радистов, пятнадцать кроватей солдатские кровати близко-близко. Мы были телеграфисты. Группа телеграфистов. Были там еще другие, но учили все «морзянку». До сих пор я знаю азбуку Морзе, потому что надо было сдавать «морзянку», а слух у меня был хороший.

Вас в Сочи отправили.

Мы окончили училище, и нас отправили в Сочи. Приехали в Сочи, нам сразу дали общежитие. Комнатка была, ну, нормальная. Я помню, прямо на горку надо было подниматься, и мы ходили на телеграф.

Мы были уже с образованием, поэтому в нашем подчинении были мужчины, которые там работали раньше. Нас очень уважали, потому что мы во всем хорошо разбирались. И Людвика, и я – мы хорошо разбирались в аппаратуре, потому что мы учили.

Понимаете, девочки россиянки, они выходили много, гуляли, там, в кино. Мы никуда не ходили, в кино мы не понимали, поэтому мы особо и не ходили. Мы просто учили все, учили. Математику надо было учить, все это надо было знать, поэтому на пятерки всё и окончили. Даже все удивлялись, как мы всё окончили на пятерки. Я не понимала что-то по Конституции, но по Конституции пять было у меня, потому что я знала все правила.

Когда мы пришли, все были комсомольцы. Я до этого не знала, что такое «комсомольцы». «Вы обязаны быть комсомольцами!» Нам дали билеты комсомольские… То есть мы считали, что мы уже стали людьми советского образца. Я поняла, что Польша для нас уже прошла. Там никого нет, на наших глазах все были расстреляны.

Мы уже не искали никого. Я говорю: «Кого искать, когда расстреляли, мы видели, их убили». Значит, некого искать. Маму мы искали, но нам написали на письме: «Больше не пишите, не ищите». Мы писали в международные розыски, мне прислали письмо. Мое же письмо и там написано: «Больше не обращайтесь, не пишите».

Ну, и я говорю: «Все, поставили точку на этом. Если нельзя, значит, нельзя». Когда в Сочи нас направили, мы сразу пошли в Школу рабочей молодежи. Проходили восьмой, девятый, десятый класс. Там жили.

Надо было три года отработать. Мы эти три года посвятили работе. Тоже там мало куда ходили, ну, на море ходили, купались. Но и важно, что мы учились в Школе рабочей молодежи. Окончили, получили аттестат зрелости. В Сочи прекрасно было, но дело в том, что там не было никаких высших учебных заведений, потому что там отдых, люди отдыхали. Школы и все. Никаких высших образований там не было.

Вузов не было?

Не было.

Где вы там жили? Вы помните, где это общежитие?

Это не общежитие было. Я помню это место. Надо было под горку пойти. Центр Сочи.

Центральный район?

Да, в центре Сочи. И надо было зайти во дворик, был небольшой дом с комнатами.

Частный дом? (В.А.)

Советский наверно. Нас туда определили. И мы там жили в комнате. Комната нормальная.

То есть в вашем распоряжении была комната?

Да, это комната. Это уже не общежитие было, это просто была комната.

А остальные комнаты чьи были?

Я не знаю. Там кто-то был. Я помню, приезжали артисты. Еще рядом дома были и приезжали артисты, они играли в волейбол. Приезжал кто: Абрикосов, Целиковская, я видела.

То есть это не частный дом, какое-то общежитие, но одноэтажное.

Да, определили нас там. Мы оттуда спускались, недалеко был телеграф. Мы спускались по лестнице и на телеграф.

Морской порт недалеко был?

Морской порт тоже близко был.

Речка Сочинка рядом?

Нет, Сочинка в другой стороне была. Было море недалеко. Территория Сочи, там была лестница большая, недалеко был Сочинский театр… Когда я училась в училище, в самодеятельности участвовала, пела. Я хорошо пела, звонкий был голос. Когда я была в Сочи, тоже самодеятельность организовывала… Когда мы три года в Сочи отработали, мы решили ехать учиться.

В вуз?

Учиться, мы с Людвикой думали, нам дальше надо учиться. Мы работали на телеграфе, конечно, получали зарплату. Там мы хорошо работали. Мы добросовестно выполняли свою работу, нас очень уважали.

Вы отработали три года?

Три года. Положено было. А когда отработали, мы имели право уезжать и поехали в Москву. Нам сказали, если образование получать: «Езжайте в Москву. Москва – это столица Советского Союза, и там есть все образовательные учреждения».

Мы пошли искать связь. Лида сразу пошла в Институт связи. Я могла поступить тоже, потому что у меня были хорошие отметки, но я человек творчества и не хотела больше работать связистом.

Когда я работала в телеграфе в Сочи, часто падала в обморок. Я не выносила ночи. У меня было сильное малокровие, и я не выдерживала эти ночные смены. Я часто теряла сознание. Они жалели, конечно, но я говорю: «Людвика, если я пойду в связь, опять буду ночами работать где-то на телеграфе. Не хочу я на телеграфе работать». И я пошла в музыкальное училище.

Вы могли с этими оценками поступить без вступительных экзаменов?

Нет. Вступительные экзамены были, а как же.

Были, но с хорошими оценками вы могли претендовать?

Да, я могла. Они же меня отобрали, когда я поступала. Но я как поступала, где-то надо было жить, и когда я подала заявление в училище.

Как училище называлось?

Музыкальное училище имени Октябрьской революции. Около Третьяковки. Сейчас его там нет, я потом ходила, это училище куда-то убрали.

Лаврушинский переулок?

Я уже не помню. Может быть, там, где-то. Я почему знаю, ходила часто обедать, где Третьяковка, и часто была в Третьяковской галерее. Я человек искусства, любила живопись.

В Третьяковке есть кафе, и оно сохранилось.

Да. Я любила очень смотреть картины. На третий этаж поднималась, смотрела, как рисуют. Я очень хорошо рисовала, я же поступала и в Ленинград. Мои работы приняты были по живописи. А почему, я вам тоже могу рассказать. Когда нас посылали в Горячий Ключ, туда приезжали художники. Горячий Ключ в горах и река, красивые места.

Красивые пейзажи, поэтому художники приезжали. (В.А.)

Очень. Там были, знаете, в горах такие пещеры, куда можно было заходить. И там сталактиты висят, красиво. Художники приезжали, а я как вижу художников, сижу и смотрю, как они рисуют. Они спрашивают: «Тебе нравится?» Я худенькая, маленькая. «Нравится», – говорю. Они дали мне бумагу. «Ну, рисуй, что ты хочешь». Я рисовала. Они говорят: «Слушай, у тебя есть данные». Я рисовала, и они взяли эти рисунки с собой в Ленинград. И когда я поступала в училище музыкальное, еще не принята была, в художественное меня уже зачислили.

Это было после войны, тогда еще легко можно было поступить. Я написала имя, отчество, с какого года, сколько мне лет. Мне тогда было 16 лет. Они говорят: «Для твоих лет прекрасные рисунки». И они взяли мои рисунки в художественное училище в Ленинграде. Я там не была, не ездила, но рисунки мои приняли. «Приняли, приезжайте».

Но меня больше тянуло в музыку. Я решила поступать в музыкальное училище. В музыкальном училище Октябрьской революции могли учиться только москвичи и жители Московской области. Я ни там, ни там, я нигде. Меня вообще нигде нет.

Там прослушивание было. Прослушали и говорят: «Годится на вокальное отделение». Ну, вокальное, я говорю: «Вокалиста из меня не получится, потому что диафрагма у меня слабая». Война прошла, какая диафрагма. Голод везде был. Я подала на дирижерско-хоровой факультет, плюс вокал. Именно дирижерский, потому что я не знала ни одной ноты.

Но меня не принимают, нужна московская прописка. Со мной поступала девочка Нелля Барабанщикова. Она жила на Малой Бронной, около площади Маяковского. Она сказала своим маме и папе: «Тут есть девочка, полька. Очень хорошая девочка. Ей негде жить, потому что она полька». Они: «Ну, пусть приходит». И они меня приняли.

Я у них жила на Малой Бронной. Нужно было прописаться, они хотели дать мне прописку на время учебы. Меня же нигде не прописывают, абсолютно нигде. Прописки нет. В музыкальном училище общежитие есть, но только для Москвы и Московской области.

Людвика поступала в Институт связи, ее приняли. Я могла тоже туда, с общежитием, поступить. А у меня общежития нет, потому что это было такое училище, только Москва могла учиться и Московская область. Мне негде жить. Мама Нелли подала заявление в училище: «Мы согласны ее прописать, на время учебы…» А там отказ, везде отказ. Я не знаю, можно говорить это или нет, потому что…

Мы можем потом редактировать, как вы захотите.

Со мной Нелля везде ходила. На учебу меня не пускают без прописки. Я пропускаю занятия, дали мне полгода. Если я сдам сольфеджио, музыкальные диктанты, потому что надо знать ноты, потом сыграть на фортепиано одну пьесу, сонатину и полифонию. Я-то даже не знаю ни одной ноты, а какое играть. Ну, я взяла эту программу всю, сама ничего не знаю.

То есть вас приняли кандидатом?

Да, кандидатом. Они приняли, если я буду на вокале учиться. На вокал я подходила по голосовым данным. У меня было меццо-сопрано. Преподаватель говорит: «Редкий голос». Низкий голос у меня был, и она говорит: «Хороший тембр, красивый грудной». Дала мне песню, нашу русскую-народную песню. Я даже ее не знала: «Не пой ты мне… та-та та-та-та».

Она мне дала текст, сыграла. Говорит: «Попытайся ее спеть». Ну, я спела. Она говорит: «Прекрасно спела. Теперь спой вторым голосом». Я второй голос сделала. Она говорит: «У тебя прекрасные музыкальные данные». Ну, желаю. Желаю-желаю… А меня не прописывают. Пошли в городской исполком. Там тоже дали отказ в прописке. Нелля со мной тоже ходила в городской исполком.

Девочка та?

Да, Нелля. А ее саму не приняли.

У которой жили?

Да. Ее не приняли, она не очень огорчилась. А меня она жалела очень и говорит: «Тебя должны принять». Они-то приняли меня, а прописки не было, я уже зачислена была бы на вокал. Я могла перейти потом на другой факультет. Пошли в исполком, который выше рангом.

Я дала это заявление, прочитали. Ага, тут отказ уже есть. «Отказ». Опять отказ. Я говорю: «Господи, Нелля, куда я денусь, куда я поеду? Мне некуда ехать из Советского Союза». Она говорит: «Они несправедливы. Пойдем дальше».

Пошли дальше, уже в центральный исполком, где был начальник по всем городам Советского Союза. Какой-то, я не знаю, генерал. Подала туда документы. Говорит: «Приходите через три дня». А там еще ребята какие-то тоже были. Они говорят: «Знаешь, ты человек нерусский, плохо по-русски говоришь». А я по-русски уже говорила, но акцент у меня был сильный. И ребята говорят: «Если тебе откажут и здесь, иди, прямо в Президиум Советского Союза»…

Нелля уже работала где-то, не могла со мной ходить. Она доведет меня и уходила, а они говорят Нелле: «Ты уходи, мы ее сами поведем». Ну, они меня взяли, привели в Президиум Верховного Совета. Там председателем был Шверник. Но его в тот момент не было.

Прежде чем подойти туда, пройти надо было большое расстояние и перед зданием милиция. Милиция сразу: «Куда, куда?» Там шлагбаум, пройти нельзя. Говорю: «Я иду к Швернику». Мне: «Он не принимает». И прогнал меня.

На следующий день я уже знала, куда идти. Я пришла опять. «Ты опять пришла?» – я говорю: «Пришла». «Его нет, и он принимает только по уголовным делам». И спрашивает: «Зачем ты пришла?» Я говорю: «Я пришла насчет прописки». Говорит: «Он только по уголовным делам».

И потом, когда я пришла уже третий раз, они говорят: «Ну, иди сюда». Позвали меня. «Чай хочешь?» – «Хочу». Они напоили меня. И я так ходила примерно с неделю к ним. Они меня принимали: «О, идет Кристина! Иди сюда». Они меня уже узнавали. Ну, я им кратко сказала, что я из Варшавы, у меня никого нет в Советском Союзе, мне негде жить. Они тоже пожалели в какой-то степени, говорят: «Знаешь, что завтра приезжает Шверник. Ты когда придешь, прямо беги, ну так поплачь, чтобы принял тебя». Я говорю: «Хорошо».

Прихожу, они меня не пускают. Машина черная подъехала, выходит небольшого роста, такой приземистый мужчина. Видно, что Шверник, потому что они сразу засуетились. Я вырываюсь и бегу, прямо к этим милиционерам. Он говорит: «Что это за чудо-юдо». Они говорят: «Это девочка, она говорит, должна быть прописка и т. д.». А я уже расплакалась по-настоящему. Он говорит: «Заходи». Я зашла к нему – «Пустите ее». Видно, понял все.

Они сказали, что это девочка, ей некуда ехать. И он говорит: «Ты успокойся». Чаю налили мне, какое-то пирожное принесли вкусное. Он говорит: «Принесите два чая. Ну, теперь кратко расскажи, что у тебя». Я говорю: «Мне дали отказ. Меня Нелля Барабанщикова приняла, и мама ее согласна на время учебы прописать. Меня приняли, но я должна прописку дать до декабря месяца, до сессии. А я ни одной ноты еще не знаю. Мне надо учить ноты, еще учить столько вещей. А что мне теперь делать?» Он говорит: «А где твои документы?» Я говорю: «У какого-то генерала». Он тут же звонит. Он знал, у кого.

Позвонил, говорит: «Такое заявление у вас лежит, от Ксении Зенкевич?» Он говорит: «Есть». «Почему отказ ей все время?» Тот, видимо, отвечает: «Я не давал отказ». А он говорит: «Немедленно пропишите! И пусть идет учиться». Я прихожу к генералу, он говорит: «Ты, такая…» Напал на меня. «Кто тебя послал туда? Я тебе дал отказ? Я тебе не давал отказ». Я говорю: «Ну, и не давали ничего. Время идет». Ну, в общем, прописали меня.

Пришла я, и у Нелли жила. Сразу при поступлении я сказала: «Я хочу на хор-дирижерском и на вокальном учиться». Потом с вокального я ушла. Мне дали педагога, и я училась, ходила каждый вечер, занималась. Мне открывали класс, дали разрешение. Я ходила каждый-каждый вечер. Сдала с отличием, правда, мне дали облегченный экзамен.

Я хорошо писала сольфеджио и на слух хорошо писала музыкальные диктанты. Даже у меня списывали все студенты, потому что я на слух хорошо слышала, где «до», где «си». Я знала, где что лежит, какая нотка.

Мне дали на экзамене легкий этюд, сонатину Клементи легонькую, потом полифонию и пьесу. Четыре вещи. Я ходила, учила. Ноты мне нарисовала учительница, большими.

Вы знаете, я считаю, что надо желание иметь. Если желание есть, все можно одолеть, как говорится. У меня было огромное желание поступить именно в музыкальное…

Когда узнали, что я подала документы в училище музыкальное и художественное, и в художественное меня уже приняли, мне мать Нелли говорит: «Не надо тебе идти на художника. Нарисуешь картину и будешь ждать, когда ее купят, и будешь сидеть вечно голодная. Музыка всегда с деньгами будет». Она мне говорит: «Поступай на музыкальное». И вот я послушала. Она меня тоже очень любила. Так я поступила в музыкальное училище.

Кристина Максимовна, и буквально, наверное, чтобы тоже долго не задерживать… вот после того, как музыкальное училище окончили, вы поехали в Баку по распределению? (В.А.)

Да, по распределению.

Сколько лет учились?

Тоже три-четыре года.

Это пятидесятые годы уже были.

Да, я была уже взрослая девушка и уехала в Баку. Я, когда приехала, меня сразу вызвали. Говорят: «Надо организовать музыкальную школу».

В Баку?

В Баку.

Вы просились опять на юг?

Нет, просто распределение. В Баку, поскольку я как иностранка, думают, куда ее девать. Причем я с отличием окончила. Как ученицу они меня очень уважали. Я хорошо пела, все время выступала. Я все там делала. Сколько я училась, всегда с отличием все заканчивала. И меня, как хорошую студентку, причем нерусскую, что, мне кажется, имело значение, направили в Баку. И там я организовала школу.

Я была худенькая, маленькая, но я очень хорошо ориентировалась, умела хорошо говорить. И я собрала примерно около четырехсот детей и около двадцати педагогов. Разные классы и был большой отдел народных инструментов. Там были: тара, нагара, се.

То есть вы открывали музыкальную школу?

Музыкальную школу. Проработала около тридцати лет.

Тридцать лет в Баку? (В.А.)

Да. До пенсии. Когда на пенсию вышла, я стала готовиться переезжать.

Кристина Максимовна, а где конкретно, в самом городе? (В.А.)

Это Разино. Назывался район Разино. Такой большой, очень хороший район.

Школа имела название? (В.А.)

Музыкальная школа при Дворце культуры Нефтегазодобывающего управления «Лениннефть».

Это музыкальная школа для кого?

Для детей.

То есть это не техникум?

Нет. Это музыкальная обыкновенная школа. Было много классов, в каждом классе пианино, народные инструменты – тара, нагара и другие. Дисциплина у меня была железная. Я могла всегда дисциплину держать, хоть я была моложе всех педагогов. Но дисциплина у меня была всегда, потому что если нет дисциплины, нет порядка… был огромный зал – и недалеко кинотеатр.

Мы часто пользовались этим залом. Я проводила открытые уроки, и к нам присылали артистов из Москвы. «Березка» была у нас, был Хиль и другие артисты.

Эдуард? (В.А.)

Да, Эдуард Хиль. Прекрасно я его помню. Были разные оркестры. Конечно, дети не особенно любят большие концерты, но я заставляла всех педагогов присутствовать, чтоб все были.

Почему к нам всегда старались попасть, потому что всегда был полный зал. Я стояла у дверей или сидела, никто не мог пройти, убежать без моего ведома. Как увидят, что я встаю, тут же садились. И все сидели. Дисциплина была. Поэтому, когда я уехала, там все распалось. И потом уже стала другая страна, уже не советская власть, уже был Азербайджан.

Уже девяностые годы?

Да. Я уехала в 1987-м году. Еще был Советской Союз. Я обменяла квартиру и приехала в Москву. И уже потом получила квартиру как ветеран войны, здесь, в Марьино.

Сначала я обменялась на однокомнатную квартиру в районе Соколиной горы. Хороший район, большой проспект Буденного. И мне нравится прекрасный Измайловский парк. Место хорошее. Но ко мне дети приезжали, там однокомнатная квартира была, а в Баку у меня была трехкомнатная, хорошая.

Тоже как ветеран войны?

Нет, я приехала сама по себе. Я обмен сделала, хотела уехать. Я не хотела в Баку жить. Хоть там прекрасно относились ко мне, я была еще и внештатным работником правительства, ездила по всем школам.

Внештатным?

Да, я внештатным была. У меня есть документ – внештатный работник правительства Азербайджана. Ездила по школам с проверками в Азербайджане. В разные районы, особенно меня посылали куда-то в аулы, в дальние места. Ну, прекрасно я ездила, с удовольствием. Хоть я изучила немножко Азербайджан, их культуру, их жизнь.

Традиции.

Да, традиции.

Язык?

Язык я не изучала, потому что все говорили на русском языке. Это был Советский Союз. Я всем, даже азербайджанским людям, говорила: «Говорим все на русском языке». Мне очень хорошо было в Азербайджане, в Баку. Нормально, я очень довольна, что там побывала, что меня в Баку направили.

Тридцать лет жизни. Да, это много. (В.А.)

Да. Так что у меня такая обширная была жизнь.

Вы там и личный вопрос решили?

Да. Там я вышла замуж… У меня муж рано умер. В 1982-м. Он никогда не знал, где я была в детстве. Он знал, что я больная ногами, и он мне, когда я уже пришла в их дом, начал пчелы давать на ноги. И от пчелиного яда у меня шок был, я чуть не умерла от этих пчел.

Реакция была какая-то?

Да. Оказывается, у меня не воспринималось это.

Это апитерапия – лечение пчелами. У вас реакция была.

Да, меня еле спасли. Я в больнице лежала, в коме. Несколько дней не могли меня привести в порядок.

То есть был анафилактический шок.

Сильный шок был.

Это будущий муж вам так, хотел помочь?

Да, муж. Он же не знал. Он видит ноги больные, что я хожу с палочкой. Говорит: «Будем лечить ноги. Я знаю хороший способ…» Ну, кому-то это помогает. У меня там еще был случай, у меня был палец травмирован, прищемило дверью в автобусе, и когда мне в больнице пришили и сделали укол против этой…

Противостолбнячную сыворотку?

Да, противостолбнячную сыворотку сделали, и я чуть не умерла. Вторично. Это семидесятые годы. Даже вызывали Лиду, сказали, что она не доживет. Ее вызвали.