Текст книги "Доктор Мозг. Записки бредпринимателя. Избранные рецепты осмысленной жизни."

Два Почему, маленькое и побольше

Побуждения, движущие женщинами, непостижимы. Самые обычные их действия могут значить неимоверно много, а самое невероятное поведение зависеть от какой-нибудь заколки или завивочных щипцов. Можно ли строить что-либо прочное на таком зыбком песке?

Джон Уотсон

– Как вы думаете – человек, так высказывающийся о женщинах, может быть счастлив в супружестве?

– Вряд ли. Обобщенно-пессимистические ожидания, глобальное недоверие… От того, кто видит женщину только так, тоже трудно ожидать надежности. По-моему, это то, что в психологии именуется проекцией: собственные непризнаваемые черты приписываются тому, кто в них «виноват».

– Чета Уотсон-Рейнер к концу двадцатых годов стала одной из самых популярных в нью-йоркском бомонде: знаменитый психолог, ученый гуру успешнейших бизнесменов и молодых семей всей страны, мощный красавец зрелого возраста, и его очаровательная, щебечущая, как птичка, молодая жена – великолепная пара! Они воспитывают двоих прелестных сынишек, воспитывают по-научному, по-бихевиористски, и у них все окей, они счастливы!

Рискованно выставлять счастье на публичное обозрение.

Биографы дружно утверждают, что любящий и счастливый Джон ни разу не изменил своей верной Розали, но один сообщает нечто противоположное. С 1922 года Уотсон читал лекции в школе социальных исследований. В 1926, на шестом году брака с Розали, сорока восьми лет отроду, его выгнали из этой школы за sexual misconduct – неподобающее сексуальное поведение. Подробности не известны. В подобных случаях речь обычно идет об этически недопустимых отношениях между людьми, вертикально связанными по работе, в данном случае – между преподавателем и студенткой. Вероятно, у Джона сработало клише соблазна: его тянуло на молоденьких и зависимых от него – студентка, аспирантка, опять студентка…

– Пусти козла в огород. На те же грабли, уже в третий раз. Бедная Розали.

– Этот скандал, в отличие от предыдущего, громогласного, с Розали в роли разрушительницы семьи, прошел тихо, без публичного резонанса. Семейная жизнь, по видимости, не пошатнулась. Но есть основания думать, что некий кризис Джон и Розали после этого пережили. Трудно себе представить, как человек, счастливый в супружестве, мог написать в 1928 году популярный футурологический трактат, озаглавленный «Почему еще через полвека мужчины перестанут жениться». От традиционных ценностей супружеского очага – любви, верности, душевного тепла и заботы, воспитания детей – в этом сочинении не оставлено камня на камне.

– Прогнозы не оправдались: в восьмидесятые годы мужчины еще женились.

– Да, но стоит заметить, что как раз в эти годы в США пошел небывалый бум на брачные контракты. Женятся и по сей день, хотя каждый второй американский брак распадается, и, думается, не без тайного содействия тому духа Джона Б. Уотсона.

Еще одно любопытное сочинение с вопросом «почему», уже позначительней, вышло чуть позже из-под того же пера. «Почему я не кончаю с собой» – интригующее заглавие.

Перед тем, как написать эту работу, Уотсон разослал сотне известных в то время выдающихся людей один и тот же единственный анкетный вопрос: «Почему вы все еще живете, почему продолжаете жить в этом мире?»

– В смысле – почему не отправляетесь в мир иной?

– Вот именно. И не психологу ясно, что человек, задающий такой вопрос другим, озабочен им сам. Похоже, к тому времени Джона опять, как ранее в Чикаго, посетили суицидальные настроения и смысловой кризис жизни.

Ответы были получены ото всех ста опрошенных и составили основу большой научно-популярной статьи. Один из респондентов, крупный босс рекламного бизнеса, партнер Уотсона Роберт Йеркс, дал такой ответ: «Несмотря на душевные муки, невзгоды и разочарования, я принимаю жизнь как захватывающе интересную игру, в которой я соперничаю своим умом и дарованиями с целым миром и, наслаждаясь риском, могу чаще выигрывать, чем проигрывать». Этот ответ Уотсон оценил особенно положительно, как наиболее близкий к его собственным резонам не покидать этот мир.

Статью предложил для публикации «Космополитену», одному из популярнейших гламурных журналов; однако главный редактор отверг ее как «слишком пессимистичную и депрессивную». А через пару месяцев, словно делом пожелав подтвердить, что не надо было ее читать, этот главный редактор покончил с собой.

– «После» не значит «вследствие».

– Разумеется. Реакция этого человека на статью Уотсона оказалась, скорее всего, просто лакмусовой бумажкой его тогдашнего состояния. Но кто знает, быть может, чтение не слишком оптимистичного текста стало и камушком, подтолкнувшим лавину…

Психограф никак не может обойти вниманием явно повышенную концентрацию самоубийств и ранних смертей вокруг своего героя.

Несовершенная бихевиористка

Вот Джон и Розали где-то на пляже.

Дату снимка установить не удалось; вероятней всего – начало тридцатых: заметно по возрастным признакам, что вместе уже не первый год. Розали в купальнике, с открытыми хрупкими плечами, стройная, женственная, но заметно, что первоцвет молодости пройден. В опущенной руке сигаретка. В те времена курить было престижно, и муж курил, но коптить легкие в купальном костюме?.. Думаю, не ошибусь, предположив, что на пляже тогда, как и ныне, чаще других дымили дамы, пребывающие во внутреннем конфликте и скрытой депрессии.

Большой Джон обнимает жену загорелыми ручищами, картинно прижимает к себе: ты моя, а я твой целиком, пусть это видят… Он достиг пика заматерелости и уже начинает не то чтобы брюзгнуть, но несколько тяжелеть; виски совсем поседели, седина пробилась и выше. По-прежнему элегантен, даже на отдыхе: в белоснежной рубашке с закатанными рукавами, в светлых брюках с проутюженной складкой. Оба весело улыбаются, больше похожи на любовников, чем на супругов. Пара красивая, ярко-контрастная, гармоничный аккорд. Но за объятием притаилась какая-то обреченность.

Уотсон этого времени прочно числится в изгоях научно-психологического сообщества; поднятое им знамя бихевиоризма победно несут другие, не упоминая первопроходца, и уже восходит звезда триумфатора Скиннера. Джон, однако ж, не бедствует: он главный психолог-рекламщик страны и житейский гуру номер один для широкой публики. Его популярные книги и статьи идут нарасхват, а «Психологическая забота о ребенке» уже стала родительской библией.

Работает в Нью-Йорке, в Манхэттене, а живет с Розали и двумя сыновьями в полутора часах езды – в Вестпорте, штат Коннектикут, в просторном поместье, купленном на гонорар от бестселлера. Здесь Джон ностальгически воспроизводит фермерский быт своего детства: строит своими руками огромный амбар, птичник, держит пару лошадей, кучу собак. Любит ездить по воде на собственном катере (автомобилей не возлюбил).

Мир, уют, свет и тепло в семье – от солнечного характера Розали. К ней тянутся и дети, и взрослые – умеет общаться и светски, и задушевно.

Полли, дочь Джона и Мэри, выбрала ее в доверенные подружки, с Розали ей теплее, чем с матерью. Вместе плавают в бассейне, играют в теннис. И все было бы здорово, если бы…

Джон и в первом своем браке не был подарком – а тут уж и вовсе, как нередко случается с не совсем еще отгулявшими бабниками при любящих женах, стал домашним диктатором. Не самодуром, не оголтелым тираном, нет – нудноватым деспотом от психологии в его понимании, диктатором от бихевиоризма.

Дотошный исследователь, теперь он бихевиористически изучает свое семейное пополнение: двух мальчишек, Билли и Джима, рожденных ему Розали. И не просто изучает, а старается сделать такими, какими считает необходимым: дисциплинированными и самостоятельными, противоречия между тем и другим не усматривая. С четырехмесячного возраста обращает пристальное внимание на чувствительность эрогенных зон мальчиков и эрекцию. С упорством, достойным лучшего применения, вырабатывает условные рефлексы на горшок, чтобы какали строго по расписанию.

Из письма Розали:

…Я думала, что мне удалось выработать какательный условный рефлекс, но оказалось, это ошибка… Я не понимаю, почему Билли садится на горшок и плачет или начинает играть своей пипкой, а какать не хочет. И почему через четверть часа после того, как ему разрешают с горшка слезть, он какает в штанишки, будто нарочно желает их испачкать…

У Билли, старшего из сыновей, были запоры, ему приходилось давать слабительное (что-то не то было в питании? – или, всего вероятней, причина психологическая), но его все-таки заставляли садиться на горшок каждое утро, строго в одно время, с энергичным внушением требуемого. Обычное ближайшее последствие такого насилия – детский негативизм: бессмысленное сопротивление самым необходимым действиям.

Вот эти мальчики – Билли и Джимми. Оба похожи на отца, особенно младший. Обратим внимание на разницу в выражении их глаз, она говорит о многом.

Чуть позже – фобии и навязчивости: Билли долго боялся многого, и особенно почему-то аквариумной золотой рыбки. Кусал ногти всю жизнь. Последствия отдаленные оказались еще серьезней…

Младший, Джимми, объект тех же ученых воздействий, с трехлетнего возраста начал страдать животом – спастический энтероколит – и промаялся так до взрослости. Удивительным образом (впрочем, ничего удивительного) выздоровел после серии психоаналитических сеансов.

В 1930 году в одном популярном издании, в статье «Я мама бихевиористских сыновей» Розали пишет:

…Я не совершенная бихевиористская жена: иногда я слишком на стороне детей. Иногда не могу удержаться: тайком от Джона целую и обнимаю ребенка. Иногда беспокоюсь: не худо ли, что сыновья так мало вовлечены в нашу общую семейную жизнь. Так хочется, чтобы они почаще с нами обедали… Мы обращаемся с ними как с маленькими взрослыми и ожидаем от них взрослых реакций, но ведь они еще дети. Мне хочется, чтобы в чем-то они и дальше остались по-детски слабыми. Чтобы могли трепетать и плакать, читая высокую поэзию и слушая прекрасную музыку. Чтобы могли веселиться, дурачиться и хохотать, хотя с точки зрения бихевиоризма смех – один из признаков неприспособленности к реальной жизни…

Здравый смысл и материнская интуиция постепенно воспряли, но отвоевать реальные позиции не успели.

Единственный случай, когда отец обнял сыновей, сразу обоих – обнял со слезами на глазах – был случаем, которого лучше бы не было.

В возрасте около 36 лет Розали внезапно скончалась от тяжелой дизентерии. Несколько дней Джон неотлучно провел с Розали в больнице. Был у ее постели и в ночь, когда остался вдовцом, а пятнадцатилетний Билли и тринадцатилетний Джимми – полусиротами. Теперь уже безо всякого бихевиоризма ребятам пришлось привыкать к самостоятельности и отсутствию ласки.

Все строят планы, и никто не знает, проживёт ли он до вечера.

Единственный смысл жизни человека – это совершенствование своей бессмертной основы. Все другие формы деятельности бессмысленны по своей сути, в связи с неотвратимостью гибели.

Я уверен, что смысл жизни для каждого из нас – просто расти в любви.

Лев Толстой

На изломе внутренних противоречий: портрет сквозь туманы лет
Джон Уотсон глазами и душой сына

В начале апреля 1979 года в Гринвилле, Южная Каролина, в университете Фурмана – первом вузе, оконченном Джоном Уотсоном, в течение двух дней отмечалось столетие со дня его рождения (с запозданием на год). На юбилейных торжествах в последнем ряду конференц-зала скромно сидел рослый седеющий джентльмен, одетый в строгий элегантный костюм. Красивое, мягко-мужественное лицо его было печально. Из зала поглядывали, шептались: – «Смотри, это Уотсон!» – «Как, сам?!..» – «Ну да, один к одному» – «Как похож!..»

Это и в самом деле был Уотсон – младший сын Джона Уотсона, Джеймс Б. Уотсон, в мальчишестве Джимми. К тому времени ему было 55 лет, и он занимал довольно высокую позицию в мире бизнеса: был старшим вице-президентом крупнейшей калифорнийской продуктовой компании.

В первый же кофе-брейк, при объявлении которого председательствующий не преминул воздать должное виновнику торжества за авторство идеи сего мероприятия, Джеймс был атакован кучей журналистов, фотокорреспондентов и прочей публики. Среди этой последней был и невысокий черноглазый брюнет с внешностью ассирийского жреца.

– Мистер Уотсон, – обратился он к Джеймсу, – ваш отец был выдающимся человеком, оказавшим огромное влияние не только на развитие психологической науки, но и на все общество в Америке и за ее пределами. Изучая его труды, я с особой ясностью осознал, сколь глубока связь между чертами характера психолога и отличительными чертами той психологической доктрины, которую он разрабатывает. Я занимаюсь проблемами воспитания и детско-родительских отношений, а также психологией психологического знания, изучаю биографии психологов. Меня зовут Мафид Джеймс Ханнуш, второе имя совпадает с вашим первым, это меня ободрило. Был бы вам чрезвычайно признателен за рассказ о вашем отце в форме интервью.

Джеймс согласился. Интервью было записано на магнитофон и опубликовано 8 лет спустя в американском «Журнале истории поведенческих наук». Вот отрывки из него в моем переводе и перекомпоновке, с некоторыми комментариями.

Ханнуш: – Что за личностью был ваш отец Джон Б. Уотсон?

Джеймс Уотсон: – Всего прежде прошу учесть: то, что я расскажу, будет нести на себе отпечаток моего отношения к воздействию на меня воспитательской практики бихевиоризма. Не могу обещать объективности: вам или кому-то еще придется отчленять факты от моих чувств, а где-то, может быть, и невольных домыслов.

С грустью вспоминаю о своем воспитании. Не о детстве вообще, но именно о воспитании – о том, как бихевиористский подход повлиял на мой путь из детства во взрослость. Трудно отделить эти невеселые воспоминания от моих чувств к моему папе. Я ведь его обожал, многие черты его характера вызывали у меня восхищение.

У него было замечательное чувство юмора. Говорил всегда спокойно, но не монотонно, никогда не повышал голоса, а если сердился, что случалось не часто, то по его речи догадаться об этом было нельзя. Голос был ровный, глубокий, с берущим за душу южным акцентом. Волосы поседели еще смолоду… Он был мужествен, очарователен, обаятелен, блестяще умен, рефлексивен, очаровывал всякого, кто с ним знакомился. Но было и другое…

Мужское, слишком мужское

Мужское начало у папы было ярко выражено. Любил все мужественные занятия: охоту, рыбалку, верховую езду, стрельбу в цель – все то, в чем можно проявлять силу, храбрость, сноровку и компетентность. С раннего возраста приучал и нас, сыновей, к ручному труду – учил плотничать, хозяйничать на ферме, управляться с животными, заниматься строительством и ремонтом, стрелять, боксировать. Сам все это делал превосходно и с удовольствием. У него была аура Хемингуэя.

– Ваш отец сказал, что этот мир нуждается в деятелях, а не в мыслителях…

– Да, он и сам прежде и более всего был человеком действия. После того, как остался вдовцом, еще 10 лет продолжал работать в рекламе, потом удалился на покой, но был деятелен и подвижен до самого конца жизни. Помню его всегда занятым: или в офисе, или на ферме, реже сидел за книгой…

Аура Хемингуэя. На собственной лодке

Никогда не размышлял, чем бы заняться – дело всегда находилось. Любил строить мосты, амбары, оранжереи, мастерские для слесарных работ, дамбы, каменные стены, загоны для скота.

А одним из самых больших его удовольствий было собирать овощи, собственноручно выращенные, готовить их и угощать друзей, устраивать пикники.

Что же до мысли, то, на мой взгляд, у него была тенденция к некоторой поверхностности и прямолинейности суждений, к упрощенным схемам. В тонкости вникать не любил.

– Был агрессивен?

– Не знаю – внешне агрессивности не проявлял. Кроме, пожалуй, тех случаев, когда требовал от нас усердия и добросовестности в труде, – если мы лентяйничали или халтурили, иногда наезжал, но без повышения голоса. Когда запивал, тоже становился заметно агрессивнее, но не до рукоприкладства.

Вспомнил: один раз папа при мне подрался. Произошло это из-за повышенного внимания, которое он уделил то ли жене, то ли подружке какого-то мужика. Тот принялся его оскорблять, слово за слово, короткий обмен ударами – и мужик в нокауте. Папа считал, что лучшая защита – нападение, хотя сам эту тактику применял очень редко. Настаивал, чтобы мы с братом учились боевым искусствам.

– Что вызывало у него гнев?

– Сильно не гневался… Нет, гневался – когда оказывался свидетелем жестокого обращения с людьми или животными. Вот тогда ярость его бывала страшной. (В других возмущает нас всего более то, в чем грешны сами, но боимся признаться. – ВЛ) По мелочам не сердился. Если кто-то проявлял эгоизм или тупость, мог выказать разочарование. Недовольство старался по возможности не показывать. Не припоминаю ни одного случая, когда бы он физически или словесно проявлял гнев в отношении меня и моего брата, хотя разочарование в нас испытывал часто и умел его показать. Не могу и припомнить, чтобы он когда-либо сердился на маму. Быть может, я был слишком мал, чтобы заметить и понять это, или они с мамой очень искусно скрывали свои размолвки от нас, детей.

– Были ли у вашего отца враги? Как он относился к тем, кто не соглашался с его воззрениями?

– Ни одного личного врага папы не знаю. Ему не нравились люди тупые, нудные и жестокие к животным и к детям, садистов терпеть не мог… Наверное, у него были кое-какие враги в сферах его профессии. В годы своего восхождения он был возмутителем спокойствия, но в последующие периоды его уже таковым не считали, да и он притих. Старался уклоняться от конфликтов и споров. Если кто-то не соглашался с ним, скажем, по вопросам политики, принимал это спокойно.

– Легко обращался со словами?

– У папы был огромный словарный запас, больше, чем у кого-либо, и пользовался он им с большим изяществом. У него была абсолютная грамотность, брата и меня он частенько поправлял по этой части.

У него был огромный словарный запас и превосходное чувство юмора

А кроме прочего, имел в распоряжении невероятно богатый набор колоритных выражений и непристойных ругательств. Искусно обращался и с ними: никто не мог упрекнуть его в вульгарности или пошлости. Выражался всегда уместно, смешно и красиво. У него было очень быстрое мышление, всегда был находчив, реакция мгновенная.

Одиночество с парадоксом

– Вам когда-нибудь приходило в голову, что ваш отец человек одинокий?

– Да, наверное, папа часто ощущал одиночество. После смерти мамы особенно. Наверное, так и раньше бывало, но трудно судить, больше ли он страдал от одиночества, чем сам стремился к нему.

Тут какой-то парадокс: папа был во многих отношениях человеком социально-ориентированным, и, тем не менее, часто предпочитал уединение, и любимые его занятия – работы на ферме, строительные затеи, чтение вестернов – были занятиями в одиночку.

Общительность и умение общаться странным образом сочеталось в нем с замкнутостью и застенчивостью.

Я часто удивлялся, почему он, такой смелый, блестящий и остроумный, настолько застенчив, почему избегает втягиваться в дела других людей и вообще во взаимодействие с людьми. Он был не способен к открытому и свободному выражению своих чувств, особенно нежных, добрых, любовных.

С любимой коровой

С обожаемой лошадью на фоне собственноручных построек

Была ли это эмоциональная сухость, холодность, черствость?.. Не знаю, но намеренно или не намеренно, не ведая, что творит, он лишил меня и моего брата какой-либо эмоциональной поддержки.

– А как относился к животным?

– Очень любил. Заботился о них, был необычайно чуток к их нуждам. Собак у него была целая куча, они спали с ним в комнате, часто даже и на его кровати. Не считал за труд подняться в три или в четыре утра, чтобы выгулять пса. Ко всем животным проявлял всю полноту любви и привязанности, даже к лошадям и коровам. Баловал их, часто перекармливал, а при малейших признаках болезни спешил вызывать ветеринара. Наверное, животных любил больше, чем людей.

– Можно ли сказать, что он был индивидуалистом?

– Пожалуй. Предпочитал работать один, а не в группах или каких-то ассоциациях. Оригиналом не был, большинство социальных условностей принимал, лишь в некоторых отношениях был человеком на особицу, но даже и этого оказалось достаточно, чтобы сделать его пионером в науке и осложнить жизнь. В поздний период пришел к некоторому отшельничеству, но никогда не изолировался по шизоидному.

– А как проявлялась его застенчивость?

– Хотя всегда был общителен, дружелюбен и обаятелен на всяких сборищах, избегал их, как только мог. Предпочитал встречи с глазу на глаз. Не любил говорить по телефону. Не стремился путешествовать, хотя много ездил в молодые годы. Возможно, и напивался, чтобы уйти от чувства дискомфорта при всяких социальных активностях. Пил-то ведь в основном на людях, а в одиночку редко.