Текст книги "Воды любви (сборник)"

Яблоки

Евгений Муромов пел.

– Я-я-я-я-бла-а-ани на-а-а-а снегу-у-у-у, – пел он.

– Яблони на снегу, – пел он.

– Что мне бля ними делать, – пел он.

– Я уже-е-е не-е-е-е-е м-а-а-а-а-гу-у-у-у, – пел он.

Как бы и вправду не случилось чего, подумал Ион. Глядишь, в самом деле не сможет. Так оно и случилось. Женя Муромов, наш, народный певец, выводивший хриплым голосом свой легендарный хит про яблоки, а желтой струей из ширинки – матерное слово на снегу у беседки – не выдержал, и рухнул в сугроб.

Прямо в тот, куда метил.

– Желтый снег, серый лед, – вспомнил некстати Ион песню другого выдающегося певца, гостившего на даче хозяина.

Того звали Витя и фамилия у него была какая-то корейская. Тоже любил петь, когда по малой нужде приспичит. Говорил, оттого в записи в студиях его голос и звучит так а-у-тен-тич-но, напряженно, взрывно, протестно. По-революционному! Поэтому и не отливал никогда на записях и по-большому не ходил. Терпел. Жертва ради искусства! Еще что-то говорил, Ион уже и не помнил. Во-первых, корейский он знал плохо, а во-вторых, русский – не лучше. Приходилось верить странному корейцу Вите на жест. Слава Богу, недолго. Витя, выпив лишку с хозяевами, пошел купаться на реку, да утонул в проруби. До весны его подо льдом держали, а как лед пошел, вынули тело, сунули в «Жигули» сраные – странная марка, думал Ион, слушая хозяина, – и столкнули на дороге с КАМАЗом. Получилось очень даже романтично, говорил хозяин. Но на всякий случай Иону рассказывать о случившемся гостям запретил.

Гости, впрочем, на Иона никакого внимания не обращали.

Молчаливый, трудолюбивый молдаванин, служивший на даче состоятельного москвича Сергея Минаева истопником, ремонтником, дворником и садовником, примелькался. Был кем-то вроде садового гнома. Платили ему немного, часто задерживали… А куда идти, подумал с горечью Ион, вытаскивая из сугроба певца Муромова. Спрос на работу нынче значительно превышает предложение, как объяснил ему хозяин, растолковавший заодно, почему винный завод Иона в родном Комрате никогда уже не поднимется с колен, и искать работу дома незачем. Ведь хозяин был специалист по винному производству и по поднятию с колен. Это в свободное от работы время! А работал он специалистом по укреплению связей общественности с патриотическим бессознательным. В телекомпании «Раша Естердей» видеоблог вел. Про американцев, которые гадят великой стране, не дают провести Олимпиаду как следует, и вообще смертную казнь не отменили.

…яблоки, яблоки, думал про себя Ион, оттаскивая мертвецки пьяного Муромова на чердак, проспаться. На первом этаже шумели гости. Вся, как обозначил ее хозяин, правоохранительная тусовка. Ион вспомнил таблички с именами для парковки. Софико Шеварнадзе, Ризвата Гариадзе, Гиболтода Ишванашвизвизданили, Тина Хачапури, Маргарета Симоньянц-Билдык-Оглыева, Борис Чхартакунин, Владислав Дудаев, Виктор Шендерадский… Цвет русской нации! По крайней мере, хозяин так сказал. Посетовал еще.

– Люди уважаемые, с Востока, – сказал он.

– Знают толк в кухне, в еде, – сказал он.

– А мы, москвичи, мы, русские свинорылые, – сказал он.

– Их пластмассовой едой мучаем, – сказал он.

– Резиновые помидоры, ватные кабачки, – сказал он.

– А яблоки?! – сказал он.

– Где он, настоящий налив? Антоновка? Симиренка? – сказал он горько.

– Одно турецкое говно, – сказал он.

– Вот и зовешь людей, а сам сжимаешься, как ягодицы гомофоба на гмальчишнике… стыдишься… – сказал он.

– Что за страна, – горько сказал он.

– Одна нефть есть, да и та чересчур жирная, – сказал он.

Вынул лицо из горстки кокаина, на столе возвышавшейся. Втянул воздух, выглядя крайне изумительно – словно изумило его что-то. Шмыгнул. Сказал:

– Ничего у нас не осталось, Ион, – сказал он горько.

– Ни лесов, ни Янтарной комнаты, ни полей, ни автопрома… – сказал он.

– Одна радость… гордость за страну, – сказал он.

– Да и ту пендосы украсть хотят, – сказал он.

– С факелом олимпийским вместе, – сказал он.

– В смысле не факел с пиндосами заодно, – сказал он.

– А пиндосы против факела замышляют, – сказал он.

– Заодно против чести, – сказал он.

Подумал, еще лицом в гору белую упал. Сказал, прямо в стол:

– Хуже только, в Молдавии вашей наверное, – сказал он.

– Ни вина у вас не осталось, ни хера, – сказал он.

Ион хотел было поспорить насчет вина: сам осенью, на побывке, тонну домашнего каберне надавил… Да потом вспомнил, что хозяин просто так разминается перед съмками и не любит, когда с ним разговаривают. Ведь у него не ток-шоу, – переходил он на корейский, – а моношоу. В формате программы, однако. Какой программы, и почему однако, Ион так и не понял. Просто покивал, и стал подметать в комнате. Бережно протер пыль на корешках книжных. То были все труды хозяина.

«Дух и из зада дышит: настоящий человек как артефакт»

«99 рублей – one time не плагиат»

«The соски: как причмокивать, дегустируя вино»

«Этот день победы: порохом propah»

«Советская Atlantida – ковырни поглубже, узнай побольше»

Книги свои хозяин очень любил, и не позволял Иону сжечь все те экземпляры, что лежали в коробках в подвале. Говорил, что со временем его, как например, Булгакова, поймут и оценят. Что именно, и почему «булгаков», Ион не знал. Просто протер корешки получше, чтобы в доме все блестело и хозяин заплатил, наконец, за последние три месяца работы. И теперь, в самый разгар вечеринки все норовил попросить у хозяина денег при всех. Когда вокруг были гости, хозяин щедро бросался пачками денег. Правда, потом норовил отобрать. Так что следовало ловить момент. Ион укрыл певца Муромова получше, и прислушался к звукам, несущимся из трубы. Говорила какая-то баба, визгливо, отрывисто. Маргарета Симоньянц, понял Ион. Такой голос разве забудешь…

– Нет, и не просите, – говорила баба со слезой в голосе.

– Только не эти ужасные яблоки…. средней русской полосы.. – говорила она, под одобрительный смех гостей.

– Лучше ваты в рот напихать, – говорила она.

– Яблоки, настоящие, они растут только в Армении… на озере Севан, – говорила она.

– Спелые, райские, сочные, – говорила она.

– Ешь и словно детство по рукам течет, так сладко… – сказала она.

Гости зааплодировали.

– Верно, верно, – сказал кто-то.

– Настоящих, фермерских, яблок, тут разве найдешь? – сказал он.

– Резиновая-резиновая, – сказал кто-то.

– Так испокон веку было, у них еще в 16 веке яблоки херовые были! – крикнул кто-то, кажись, Чхартушвидзе.

– Серые лица… серые улицы… – сказал кто-то.

– И за что терпим? – сказал кто-то.

Воцарилась тишина. Кивают, понял Ион. Зашмыгали. Сказал кто-то:

– Эх, мне бы яблочка сейчас… настоящего, хрупкого, сочного, – сказал он голосом анонсов на телеканале ОРТ.

– Полцарства бы отдал! – крикнул он.

– В смысле, пол Федерации! – сказал он.

Ион сглотнул. Вспомнил письмо из дому. Жена, Стелуца, жаловалась, что деньги кончились еще к Новому Году. Старшего, Никидуцу, отправили с сумой просить Христа ради по деревням соседским. Младший, Гица, помер от холода в свои три года, потому что на дрова денег не наскребли. Что мне делать, спрашивала в письме Стелуца. Бросить все и ехать в Италию собой торговать? От него, Иона, денег не видно почти. Жрать нечего. Летом дети с женой два месяца на одних яблоках просидели, поносом исходили…

…Гости рассмеялись. Снова захлопали. Заговорил хозяин.

– Дорогие друзья, – сказал он.

– Сегодня я собрал вас не просто так, – сказал он.

– Тина, опустите юбку, групповуха после – сказал он.

Воцарилась укоризненная тишина. Зашмыгали. Хозяин продожил.

– Как вы знаете, сегодня, в условиях жесткого прессинга на Федерацию, – сказал он.

– Недоброжелатели нашей многонациональной страны не оставляют дерзкой идеи, – сказал он.

– Сорвать проведение Олимпиады в Сочи, – сказал он.

– Несмотря на зверский оскал Запада, Игры популярны, рейтинг Отца зашкаливает, – сказал он.

Воцарилось молчание. Встали, понял Ион.

– Прошу садиться, – сказал хозяин.

– Итак, сам Отец поручил мне… – сказал он.

– Да вольно, вольно, – сказал он.

– Поручил охранять святыню, – сказал он.

– Этот вот… – сказал он.

– Самотык? – взвизгнула Тина.

– Факел… – укоризнено сказал хозяин.

– Кого факал? – с недоумением подумал Ион, изучавший английский язык, чтобы поехать когда-нибудь на сэкономленные деньги в Лондон и прервать череду неудачных рождений дипломом МБА.

– Олимпийский факел со святым огнем с Афона, – сказал хозяин.

– Мы будем хранить его тут, весь оставшийся до Игр месяц, – сказал он.

– После чего всей Командой привезем в место проведения Игр, и вручим лично в руки Львовичу Эрнсту Константину – сказал он, добавив: – для тех, кто не в курсе, первое это фамилия, второе имя, а третье отчество…

– После – отпуск, – сказал он.

– Море, Тайланд, настоящие фрукты, яблоки там… – сказал он.

– Отдыхать от серой Москвы, – сказал он.

– А сейчас сдаем ключи от машин, – сказал он.

– Серж, имей совесть, мне же рожать к вечеру, – сказала Маргарета.

– Марго, ради страны… – сказал хозяин.

– Ладно, месяц перетерплю, – сказала Марго.

– Сидим тут, пьем, нюхаем, – сказал хозяин.

– С факела глаз не спускаем, – сказал он.

– Образец единственный, сплав из титана с серебром и слезами Кабаевой, – сказал он.

– В темноте светится, отгоняет духов, освящен Патриархом, – сказал он.

– Не дай Бог случится что, Хозяин с нас кожу сдерет за факел этот, – сказал он.

– Так что сидим и не рыпаемся, – сказал он.

– А пока мы тут… – сказал он.

– Можем даже клип снять, или, там, прямое включение сделать, ток-шоу, например – сказал он.

– Скажем… «Железная леди»… – сказал он.

– Про бабу, которая тужится, но заради родины ждет, – сказал он.

– Один фиг делать нечего, – сказал он.

– Или игривый музыкальный клип… – сказал он.

– Что-то патриотическое, но остренькое, с претензией, – сказал он.

– Чтобы хипстеры дрочили, – сказал он.

Хлопнул в ладоши. Ион кубарем скатился по лестнице. Постучал вежливо в дверь.

– Ваня, – сказал хозяин.

– Камеру тащи, клип снимать будем, – сказал он.

– Начальник, – сказал Ион с легким акцентом, чтобы порадовать гостей и хозяина а-у-тен-ти-ч-ны-м сходством с киноактером Будулаем, которого, как и всех проклятых цыган, молдаванин Ион ненавидел.

– Начальник, дай денга, – сказал Ион.

Хозяин поморщился, но в штаны полез. Долго копался – в обтяжку, как у москвичей принято, – те на ногах чуть не лопались. Вытащил пару банкнот из мотни откуда-то, небрежно слуге сунул. Сказал:

– Вот, Иван, вам все про Европу дома болтают, – сказал он.

– А живую копейку вы, молдаване, из нас, русских, сосете, – сказал он.

– Понял теперь, кто ваш, молдаван, настоящий друг, а не так? – сказал он.

– Тина, да прикройся ты, – сказал он.

– Что за характер, везде намеки чудятся, – сказал он.

Иван, низко поклонившись, деньги в руки принял. Краем глаза на собравшихся глядел. Сидели все в креслах мягких вкруг камина, да вполголоса сетовали, что яблок, мол, в Москве не достать, и зелени настоящей… Ишь, чудаки. А посередке палка металлическая торчала с язычком пламени.

Повисла пауза неловкая…

– Ты это, Ваня, – сказал хозяин.

– Слетай нам за порошочком-то, – сказал он.

– Хозяин, деньга дай, – сказал Ион.

Хозяин покачал головой, снова поморщился. Полез снова в карман брюк своих, облипочных…

…. брюки Ион все равно снял с хозяина, потому что обблевался тот. Никто и не заметил: гости, кто где, валялись по комнате на белоснежном – словно снегом припорошило, – полу. Валялись бутылки разбитые, вперемешку с Тиной, которая все-таки напросилась – шалунья, покачал головой Ион, – краснела кровь с чьего-то носа разбитого, ползал на матраце в углу гость с бороденкой… Свечой горел посреди разгромленного дома факел олимпийский. Вспомнились Иону стихи поэта Pasternak, которые хозяин любил декламировать вечерами, когда бабу очередную еться на дачу привозил.

 
свеча горела на столе, свеча горела
шипела тлела даже жгла
повсюду черно, страшно, мгла
чернеющая, Русь зияет
открытой раной нараспашку
я шелковую расстегну рубашку
воскликну – тысяча чертей
где моя шпага, ей же, ей
нет, я не гей,
увы, другой
совсем неведомый герой
свечу зажег, и воспалил все раны
вы не находите, как странно
сплетенье рук и даже тела
в огне узреть
мне надоело
все это – символизм, метафора, подтекст
у моего отца был винный трест
он настоял было на мясо-молочном пту
увы, мой дядя самых честных правил
мне завещание отца подправил
и я пошел по интеллигентной части
ну в смысле я ботаник и болтун по масти
в натуре, понял, пасть порву
очко, моргала… что там еще в списке
тех джентельменов, что записки
из зада в зад таскают в коридорах:
угрюмых, гулких, мрачных… и конвой
как пенный след
всегда кипит за их кормой
…свеча горела на столе, свеча пылала
она с тобой нам предсказала
две дачи в переделкино, три шелка одеяла,
пост секретаря СП,
одну лишь нобелевку, перстень
сантехнику немецкую… о, мести
злосчастных фурий не боюсь
к тебе, любимая, притрусь
достану свой огарок из штанов,
пусть он не в размер революционный
паспортины гражданина,
описанной ушедшим маяковским
он был конечно не таковским
злосчастный лох влюбился как щенок
я же как волк тебя терзаю, лаю,
кость глодаю, мясо рву…
что?… о, нет! опять порвался?!!
вери сэд бат тру!
 

Закончил Ион стихи цитировать чудные, за десять лет работы заученные. Подошел к факелу, через тела ступая. Взял в руку. Поводил задумчиво огненной по воздуху.

Запахло, почему-то, яблоками…

…в Кишиневе, куда Ион прилетел первым же рейсом из Москвы, москвич – именно так он представился в службе такси – взял машину, персонального водителя, и рванул домой. В родные Мерены. Там нашел Стелуцу. Старшенького, Никидуцу, так и не повидал. Тот как раз вчера ночью ушел хлеба по дорогам просить. Потом найду, решил Ион. Объяснил все любимой. Та, отощавшая, ослабевшая, ушам своим не верила. Счастье какое семье ее привалило!

– Только поторапливаться надо! – сказал Ион.

– Белый порошок больше суток не действует, – сказал он.

– Очнутся, увидят, нет факела, нет меня… война начнется, – сказал он.

– И не объяснишь им, что я заради сохранности его взял, – сказал он.

– Присмотреть, пока они там в отключке валяются, – сказал он.

– Чтобы не спер кто, – сказал он. – А если решат, что я украл….

– На Молдову нападут танки русские, – сказал он.

– Но это еще полбеды… хуже, уволят меня, – сказал он.

– Так что собираемся, режем Анну-Марию, и в путь, – сказал он.

Стелуца сказала:

– Ион, но ведь не по-людски получается, – сказала она.

– В смысле, – сказал Ион.

– Мы ведь почти миллионеры уже, – сказала она.

– Надо бы праздник устроить на все село, – сказала она.

Ион погладил любимую по волосам, черным, как «Мерседес» хозяина. Сказал:

– Милая, в бою все решает слово «вовремя» – сказал он, вспомнив лекции хозяина для молодых гостей, которых тот звал, почему-то, «нанашистами», хотя всему миру известно, что у русских дикарей нет никаких «нанашей» (кум – с румынского).

– Раньше полцарства за коня давали, – сказал он.

– А мы сейчас пол-Федерации за корову выручим, – сказал он.

Сжал в руке нож. Пошел резать последнюю корову, Анну-Марию. Глянула та на хозяина покорно – от недокорма на ногах еле держалась, – и шею подставила. Словно молдаванин паспорт пограничнику румынскому протянула… Потекла по рукам кровь скотины покорной. И хоть Ион руки вымыл, но чувствовал ее – липкую, мерзкую, – когда мчался на такси в Кишинев со Стелуцей, и когда на деньги, от продажи туши вырученные, ящик яблок покупал. Настоящих, фермерских! Не то, что говно это русское – ватное, искуственное. Натуральный продукт! С лейблой «made in France» («выращено без применения пестицидов и собрано в Молдавии» – рум.)

Из супермаркета в аэропорт рванули. Успели на последний рейс, тряслись в зоне тур-бу-лен-т-нос-ти, потом в такси – от аэропорта Домодеово до дачи хозяйской…

…встретила она Иона с женой пепелищем.

От неожиданности Ион ящик из рук выронил и покатились по земле наливные яблоки. На черной земле, покрытой пеплом, алели они ранами… Оглядывал Ион место побоища. Валялись изрезаненные, обкромсанные трупы гостей. Маргарета Симоньянц на осине с овцой болталась – их на одной петле повесили. Карлик, – не больше конского хера в длину – Свандзидза, по шею в землю закопан был, а глаза, нос и рот с ушами, скотчем заклеены… Тина Хачапури лавашом обернута, и на огне заживо поджарена… Остальные кто на десять кусков порублен, кто на кол посажен, без рук, без ног… И посреди всего этого – надпись загадочная на пепле.

Special Forces of Republic Che…

Ни хера не понятно…

Значит, сатанисты, понял Ион.

Дрожа, по пепелищу пошел, хозяина выискивая. Нашел одну лишь голову с глазами выпученными. Рядом камера валялась. Поднял Ион механизм заморский, тюкнул касету легонько, стал смотреть. Закрутилась пленка. Minaieff live – появились буквы. Потом и картинка пошла. Страшная! Творилась в кадре расправа. Здоровенные бородачи в масках бегали за визжащими гостями, пылала уже дача на заднем плане, а на переднем хозяин на коленях стоял, пощады просил.

Частил скороговоркой, в кадр глядя:

– Товарищи, товарищи, вы не так поня… – говорил он.

– Это все пиндосы, это все… – говорил он.

– Молдаван у меня был, лакей, он, он украл, сука! – кричал он.

– Раздираемая геополитическими интересами Востока и Запада, – в ужасе бормотал он, когда камера все приближалась.

– Молдавия в очередной раз нанесла нам предательский удар в спи… – хрипел он из-под военного сапога, на голову уже наступившего.

– Пацики, пацики, это же я, Серега, свой, я с конторы, как вы бля, как эрнст львоввич констан…. у меня и корка есть, – шипел он, когда в кадре уже появлялся кривой нож.

– Эдик, Эдик, как же так, ты, своими руками… мы же друзья… – шептал он, а нож уже начинал чертить красную кривую черту на морщинистой шее, которую хозяин, вспомнил со слезами Ион, все собирался подтянуть, да никак не собирался, и, получается, никогда уже не соберется.

– Мы же vля… одна vля коман… контркультурный vля ресур… – захлебывался он кровью.

– Не ссы, братан, – сказал за кадром голос с сильным кавказским акцентом.

– Я биля книга про твой слуга напишу, называть «Гастарбайтер» – сказал он.

– Еще посмертно в Конторе тебе присвоили «Героя России», – сказал он.

– Все, что могу… а сейчас извини, работа, – сказал он.

Появилась на экране рука в перчатке, стала вырывать позвонки из шеи хозяина несчастного. Тот забулькал и испустил дух. Камера пометалась еще по сцене побоища, потом стихла, опустилась на землю хлопьем пепла, после пожара осевшего… Замельтешили серые зерна. «Видео из финишед» – появилась надпись. Ион, не чувстуя рук, поднял с земли яблоко. Не глядя на Стелуцу, укусил. не чувствуя вкуса, пожевал, сплюнул… Посвистывал наглым московским фраерком ветер. Качались на осине овцы. Плакала жена… Россия, Россия, подумал Ион. Ну, что за страна, подумал он. Сказал:

– Да когда ж я отсюда уеду? – сказал он.

…Сгорбившись, побрел с пепелища к дороге. Неслись по ней мерседесы. Смотрела мужу вслед окаменевшая от горя Стелуца. Летало над березами воронье. Вот одна ворона, самая наглая, на гарь опустилась. Ударилась оземь, обернулась тройкой удалой. Помчалась. Вихрь подняла. Закружились вновь над пустырем пепел да перья. Закрутились яблоки по двору черному, словно по тарелке волшебной Василисы-чаровницы. Посветлела тьма, огонек голубой на ней замерцал. Потом и тьма прояснилась, загорелся двор светом круглым, ровным, нездешним. Побежали по нему люди нарисованные, купола собра Василия Блаженного расцвели. Побежала внизу строка горящая.

«live broadcast of the Olympic Games… live broadcast of the Olympic Games… live broadcast of the Olympic Games…»

Заслуженный

Тут на сцену и выходит он. Наш, народный. Певец людей, десятки лет костьми своими мостившими БАМ, заводы и цеха Заполярья, каменистые дороги Афганистана. Мужественный, как морщина советского сварщика, сводившего болты над Днепрогэсом. Любимый, как чеканный профиль товарища Ленина, чье дело извратил негодяй Иосиф Сталин, которого очень своевременно разоблачил на Съезде Народных Депутатов товарищ Хрущев. Эх, кабы не Сталин, все бы пошло у нас по-нашему, по-ленинскому… Да что о нем, впрочем. Несмотря на то, что всякое было, сумел советский народ подняться, отряхнуться, и продолжить стремление к светлым заветам Ильича, похаянным Сталиным, и позже преданным сукой этой, Горбатым. Иуда, развалил страну. Да, правда. Были и такие. Замаскировавшиеся враги, подонки. Но народ ведь, народ… В массе своей он был, товарищи, за-ме-ча-те-ль-ный. Мы верили, стремились, строили, охраняли. И были у нас свои певцы. И какие!

Вот лучший из них и выходит передо мной на сцену.

Гляжу на него, родного, и чувствую, как слезы на глазах выступают… Наш. Заслуженный, советский. Родной. Иосиф Виссарионович Кабыздон. Выходит по-мужски. По-нашему, в раскоряку. Сразу видно, яйца есть. У меня, как и у всего зрительного зала, в груди захолынуло. Схлопнулось, а потом раздвинулось. Будто шторка в душе малюсенькая, а за ней дверца, как в произведении про трудящегося Буратино, пера выдающегося красного графа, Алексей Толстого. Вот, еще один пример того, каких титанов рожала великая советская цивилизация трудящихся, освобожденных от веков косности и мрака очистительной волной советской революции. Таких, как Иосиф. Наш. Кабыздончик.

А он на сцене уже, под шквал аплодисментов – нашу, народную, Исполняет.

Слова народные, музыка народная. «Je t’aime ma cher».

Мы, собравшиеся, ветераны Комитата Государственной Безопасности Республики Молдавия, встали, аплодируем, подпеваем. А Кабыдзончик выводит чистым голосом своим, кристальным, хрустальным… словно журавлиная стая курлычет, над родными болотами пролетая. Глубокий символизм в этом всем есть. Летит стая журавлей, летит, как бы дает понять нам своим глубоким голосом русский певец Кабыдзон. Не может, не может она, эта стая, приземлиться на свои родные болота, потому что оккупировали их немецко-фашистские оккупанты. И летят журавли дальше, на юг, в Ташкент. Эвакуируются и поют… И все это, всю эту эк-зи-стен-ци-аль-ную драму передает нам одним лишь голосом своим, движением брови своей, наш выдающийся поэт и певец, Иосиф Виссарионович Кобзон.

Поет он:

 
– Там та там та дам там
Па па ра па пам
Шай на на най нананана на на най
Пым пым пым пым
Пы пы пы пырыпыпы
Шай дидада шай дидада шай дида да
Тым ты дым ты дымц дымц
Ша на ра на на. Ша на ра на
Эпа ица эпа на
Эй нари на… На на ри на на на на
Хопа хопа, хопа хопа, хопа хопа!
Цымбы цымбы а лю ли на най не не
Не не ыха, упа ыха нари нэ
Чуба чуба, упа чба дабли ду
Д уду ту ру д уду дуру най нананаааааааа!!!
– А теперь все вместе! – кричит.
И мы, хором:
– Дры дры дры
Дрыдрыдрыдрыдрыдрыдрыдрыдры-ы-ы-ыды
Дыдыдыдыдыды, дыдыдыдыдыды
Дыдыдыдыды
На нанай
Пырым пырым пырым пым пым пым
Упц упц упц дыбадыба ды ды бы ды дыы-ы-ыба
Дири нананана диринананана дири нананана
Нанай шалапа шопа упа!!!
 

Как поем! Как он поет! Найнанана! Душевно поет.

Зал хлопает, стоим, плачем все. Лицо от слез мокрое, брюки тоже насквозь промокли. Брюки это из-за катетера. Он, сука, то и дело вылетает. Что поделать! Молдаване так и не сумели добиться высокого уровня медицины и здравоохранения. Зря мы им независимость подарили. А что делать, выбора не имели. Темницу народов, Рашку, рушить надо было окончательно. Вот и разрушили. Ценой чего? Жизни своей, здоровья своего. А ради чего? Ради притесненных народов! Освободили мы их от самодержавия, от царя этого проклятого, Николашки! И пускай, что мы за это сейчас жизнями своими платим…

Да-да, не преувеличиваю я!

Раньше как было? В МССР в госпиталь для ответственных товарищей ложусь. Вокруг – хирург Абрам Яковлевич Мендельсон, анестезиолог Ибрагим Фарихович Шмеерзон, и даже медсестра Циля Яковлевна. Народ культурный, обхождение имеют. На стол положат, ногу этак культурно подернут, руку помнут. Капельницу поставят, таблеточку в рот сунут. И все с обхождением. Вежливый, восточный народ. Главное, еще и к культуре тянулись. Врач тебе не просто пальцем в заднице ковыряет, но еще и новый роман буржуазного писателя Бредбери расскажет. Медсестра журнальчик тайком принесет, с повестью «Красное колесо». Ты ее за это, понятное дело, жахнешь. По-нашему, по-революционному, по-товарищески. В смысле, даром. А она, дура, и этому рада. Анестезиолог вечерком в палату заглянет с лимончиком, сахарком, да кофейком. Достанем из-под кровати бутылочку коньяку, раздавим. За «Динамо» поговорим, обсудим Луиса Карвалана… А там и медсестра заглянет… Вот как было. По-людски было. Да еще и лечили, потому что у всех специальность была.

Молдаване же неблагодарные всех повыкидывали!

Уезжайте, мол, оккупанты проклятые! А мы и сами с усами! Правда, жидковаты усы у них оказались… Понасажали везде своих, деревенских. В больницах, в милиции, в аппарате правительства. Сидит такая прошма с деревни, ни бе ни ме, хмурая… Гавкает что-то на свом непонятном языке, жестами показывает, ложись, мол. Рак, ангина, проказа – без разницы. Аспиринку всегда дает.

Никакого обхождения, никакого уважения к тем, кто им страну, независимую Молдову, подарил – к КГБ МССР.

Но что делать, надо, надо было потерпеть. Вот только катетер выпадает. Но я, если что, пальцами там внизу пережму, да как-нибудь перетерплю. Оглядываюсь. Весь зал, в едином порыве, поет, что-то в паху пережимая. А что делать. Как говорится – постарели мои старики. Все мы ветераны, всем глубоко за семьдесят. Кто-то и старше! Я, например, всю войну прошел. Пока отцы и деды молодчиков, – которые нынче по московскому метро с фашистскими лозунгами бегают, – прохлаждались в снегах Заполярья, болотах Белоруссии и степях Курска, да на берегах Волги, мы, патриоты своей страны люто сражались за нее на вышках ГУЛАГа. Так и сломили целку Гитлеру. Отсюда и пошел разгром фашистской Германии. А сейчас… Эх, да что тут говорить. Я лучше спою. Тем более, что и Иосиф Виссарионович наш на сцене голос возвышает. Поет:

 
Там та дам там
Там пиду д уду д уду
Шый да ри ра
Шай да ри ра
Шай побеееееды!
 

После выступления публика Иосифа, певца нашего народного, и отпускать не хотела. Как пошутил со сцены сам Иван Николаевич Петров, – фамилия и имя его слишком засекречены, чтобы вот так их взять и выложить, – у нас в Конторе вход рупь, выход два. Кабыдзончик как услыхал это, аж побелел. Но мы певца успокоили, объяснили, что, мол, шутка. И что он совершенно спокойно может, – после подписания бумаги о сотрудничестве, – идти в гримерку, отдыхать. Его это ничуть не испугало. Братцы, что ж вы раньше-то молчали, сказал он. Я же такую бумажку еще в седом 1920—м подписал, когда только начинал карьеру исполнителя революционных советских песен. У меня и справка есть. Достал, показал. И в самом деле, похоже на справку. Печати, по крайней мере, есть. Ну, мы его снова аплодисментами приветствовали. Потом проводили со сцены. Было много цветов, слез, объятий, кто-то и отсосать Кобзончику умудрился. Врать не буду, не наш отдел. Из пятого, который по диссидентам специализировался. Там молдаван почти и не было. Это сейчас они везде, засилье их какое-то… Ну, на таких событиях мы, ветераны и бойцы Конторы, несмотря на все наши внутренние разногласия, всегда одно целое. Как говорится, кто угодно, только бля не русский. На худой конец, русский, но чтоб из крестьян, с говнецом. Кстати. О говнеце. Запахло им. Чую, не только катетер вывалился. Годы, годы… Все не то и все не так. Побрел я в фойе, в очередь встал за пироженными и коньяком. Стою, попахиваю. Товарищей своих радостно приветствую.

Машу рукой им в приветствии революционном. В это время подходит ко мне парнишка из молодых. Володя Ульянов его зовут. Да-да!

Подходит ко мне и говорит на ухо, таинственно так:

– Агафон Геннадиевич, – говорит.

– Отойдемте в гримерку… – говорит.

А сам подмигивает так. Смотрю и ушам своим не верю.

– Как, – гвоорю, – куда…

– Туда, туда, – Влад смеется.

– В гримерку к родному нашему, Иосифу Виссарионовичу Кабыдзону…

– Выпить с ним приглашаем вас, – говорит.

– Награда это, Николаич, – говорит он.

– Помнишь 67—й год? – говорит он.

– Вот и настала пора…. – говорит он.

Стою, от волнения плачу. Помнит, все помнит Контора родимая. В 1967—м я, жизни своей не жалея, провел полгода, следуя неотступно за Володькой Лоринковым, студентом филологического факультета КГУ. Особо я не прятался, но и не внаглую действовал. Давил, короче, на нерву. Гаденыш прятал в библиотеке роман «Мастер и Маргарита», не запрещенный, да… Но и не разрешенный! Гаденыш решил, что за ним следят, впал в паранойю, и попал в дурку. Там себе вены и порезал. А мне орден за это обещали дать, да забыли. И вот, вспомнили!

Батюшки мои! От волнения я аж еще раз катетер выпустил. Да ничего, товарищи тактично вид сделали, что не заметили. Так, следы мокрые оставляя, и пошел я в гримерку. Захожу, а там… На высоком кресле сидит сам Иосиф, народный певец. Вокруг него девки на корточках сидят, в шапочках разноцветных на головах. Типа гандона. Розовый, красный и синий. Это, как товарищи мне позже объяснили, пополнение Конторы по культурной части. Лейтанант, старший лейтенант и капитан. Под оперативным псевдонимами: Киска, Очко, и Просак. Девчонки наши оказались, боевые. Пока мы с товарищами и с товарищем певцом Кобзоном первую рюмашку дернули, старшая, которая Очко, встала, лосины на сраке поправила, и сказала:

– А теперь я почитаю вам свои стихи.

Лосины приспустила, губищи вытащили, левой рукой ухватила, и давай правой, как по струнам наяривать. И поет – оттуда и поет!

 
богородица путина альбатрос
сунул между ног огромный нос
дураки зовут его клювом
треугольным акулы зубом
с головы альбатроса свисает
член опавший напоминает
припев:
нет эрекции, нет эрекции
отмените же о собраниях конвенцию!
нет эрекции, нет эрекции
отмените же закон о конвергенции!
хватит молчать, интеллигенция!
богородица, спасибо, что путю уберегла
и Контору Роисси дала
чтобы она время от времени
быдлу телу подкидывала бе-ре-ме-н-ну-ю
чтобы тела в себя совала куру
и репортерам ББС объясняла, что «итс факинг рашен культура»
богородица, богородица
у тебя в глазах не троится
а если куры вам не по нраву
мы другую замутим отраву
выпустим к вам дмитрий константиновича компотлева
он для лохов замеса иного
он сует себе куру не в вагину, а в зад
это называется – время назад
верните статью гомосекам и шпионам
мы родины чувство вернем миллионам!
мы пендосам поставим барьер на пути
главное вовремя в офшоры уйти
припев:
нет эрекции, нет эрекции
отмените же о собраниях конвенцию!
нет эрекции, нет эрекции
отмените же закон о конвергенции!
хватит молчать, интеллигенция!
 

…слушаем, плачем. Ай, хорошо девчонки завернули! Ведь, если честно, и нам, ветеранам Конторы, многие из происходящего нынче на внешнеполитической арене РСФСР не нравится. Этот великорусский шовинизм, эти манеры «старшего брата»… Слава богу, есть такие люди, которые напоминают миру, что слава и величие русской культуры – они не в усадьбах зазнавшихся бояр и дворян Тургеневых да Толстых, пивших народную кровь. А где она, русская культура? А в манде! В простой, рабоче-крестьянской манде простых девчонок ансамбля «Мятежный сикель» – лейтанта Кати Очко, Нади Сикель и Маши Которая Между. Отпели они, получили гонорар от Иосиф Виссарионыча – диск «В Белуджистане в черном тюльпане» с автографом, – и отправились дальше родине служить. А мы остались втроем. Ну, то есть, вчетвером. Товарищ майор Влад Ульянов, товарищ генерал народный певец Иосиф Кабыдзон, и его антре… аптре… антре… куратор, короче, Лев Константинович Ёкрпст! Сижу, глазам своим не верю… И ведь такие простые… Такие свои… А Лев Константинович улыбается, говорит так… вкрадчиво: