Текст книги "Воды любви (сборник)"

Жой Цив

Смотреть на плиту было одним удовольствием. Лихо летали с одного конца на другой толстые, длинные макароны. Ждала их чуть сбоку кучка капусты, с вкраплениями лука. Слегка вяла от огня зелень. Шипели куски маринованного мяса. Все это летало, горело, шкворчало, смешивалось. Плита была миром, а молчаливый азиат с ножом – Богом. Он никогда не разговаривал. Я не очень люблю людей, так что никогда не смотрел на него. Предпочитал смотреть на еду. Кореец был ловкий и успевал обслужить чуть ли не 10 человек одновременно. Часто среди них стоял я – этот ресторанчик был в двух шагах от того музея Вены, где меня поселили работать писателем. По утрам меня будили туристы, которым меня показывали из-за жалюзи. Одна надежда была – что в номере нет скрытых камер. По утрам на Марияхикельштрасе, куда выходили окна номера, шли толпы туристов и, почему-то, школьниц в мини-юбках, и половина из них – с самого утра – держали в руках коробочки с корейской едой. Это меня так заинтересовало, что в первый же вечер я вышел из музея, пошел навстречу движению, и вышел к тому самому кафе. Где молчаливый кореец творил чудеса у плиты, пока его брат, ну или двойник, или клон, или просто другой кореец, принимал заказы. Они упаковывали с собой, что, с учетом моего нового клятого романа, из-за которого я и поспать-то толком не мог, было очень, очень удобно.

…Пламя под плитой вспыхнуло еще сильнее, мясо зашипело. И я вдруг услышал, о чем именно оно шипело.

– Белый снег, серый лед, – шипело оно.

– На растрескавшейся земле, – шипело оно.

– Одеялом лоскутным на нем, – шипело оно.

– Город трада-да-да-да, – шипело оно.

Когда до меня дошло, что мясо поет, и поет песню кумира всех перестроечных старшеклассников, певца Цоя, я уже стоял у дверей, с большой коробкой, в которой было много маленьких коробочек, палочки, салфетка, и три маленьких пакетика со специями. Сзади напирала очередь.

Пришлось возвращаться снова и снова.

…каждый раз, когда я становился напротив повара и следил за тем, как он готовит, его еда начинала напевать. Но все мои попытки узнать, чтобы это значило, были безупешны. Корейцы не понимали никакого языка, кроме корейского, а его-то я – конечно, Случайно, – и не выучил. Язык жестов они тоже не понимали, решительно. Но почему тогда их еда напевала по-русски? Может быть, все дело в эффекте чревовещателя, решил я. И сходил в этот ресторанчик аж три раза за день. Смотрел на еду, и слушал, как она поет. Пела, она почему-то, исключительно Цоя.

– После красно-желтых дней, – пел кабачок.

– Начнется и кончится зима, – включалось нарезанное соломкой мясо.

– Горе ты маааае тууууман, – подпевала им савойская капуста.

– Ниии пичалься гляяяди веселееееей, – завершал имбирь.

И даже интонации у них были такие же плаксивые, как у певца Цоя!

Я резко поднимал голову от плиты. Кореец стоял с каменным лицом, и его губы были неподвижны. Я все пытался разглядеть улыбку на его лице, но он был серьезен. Совсем как певец Цой.

– Вот итс мин фффак?! – спрашивал я.

– Мин Мин Гу мин! – отвечал мне он.

– Что… что ты несешь, – говорил я.

– Почему твоя еда Поет, чувак, – спрашивал я.

Он молча смотрел на меня и ждал. Очередь снова напирала, мне приходилось забирать свой пикантный суп, или лапшу – от которой меня уже тошнить начинало, – или блинчики по-таиландски или… или… За две недели я обожрался какой-то ужасающей флоры и фауны, которую они ловят на затопленных рисовых полях, и научился съедать половину перечницы, не меняясь в лице. Один раз даже как-то сказал, ожидая своего «риса по-королевски» – рис, почему-то, напевал «и если есть в кармане паааачка… сигарет» – в надежде втереться в доверие.

– А этот… Ким Чен Ир… – сказал я.

– Он вовсе ничего мужик, – сказал я.

– Он ядерный щит… Америка зло, – сказал я.

– Короче, чучхе, – сказал я.

Когда я попробовал рис у себя дома, то понял, что повар поперчил его в два раза сильнее обычного.

…помогли, как всегда, цыгане.

Ну, в смысле румыны. Ну то есть, какая разница, это ведь все равно цыгане. Собственно, я позже корейцам так и объяснил.

– Цыгане это как румыны, только концентрированные, – сказал я.

– Конечно, румыны никогда в жизни с этим не согласятся, – сказал я.

– Но ведь и цыгане будут против, – сказал я.

– Главное, никогда не говорите об этом румынам, – сказал я.

– Вернее, даже так… – сказал я.

– Никогда не говорите румынам, что это я вам сказал, – сказал я.

Да, мы тогда уже разговаривали. А все румы… ну, цыгане. Они осадили это кафе, требуя срочно помочь погорельцам, которым нечего есть, пить, нет денег на операцию и вообще на билет домой. Тыкали в кассира обрубками ампутированных ног, плевали слюной из забитых язвами ртов, показывали пропитанные гноем бинты, липли к прилавку, залезали на посетителей… Чем-то это напоминало осаду Вены турками. Ну, корейской Вены румыно-цыганскими турками. И, как всегда, империи пришел на помощь славянин. В старину это был Собецкий – правда, моим корейцам это ничего не сказало, а сейчас – я. Весь этот гвалт мешал мне прислушиваться к пению, которое издавали продукты – «а мы сажаем алюминиевые агурцы», вполне ожидаемо напевали огурцы, – и мне попросту надоело. Я повернулся и сказал:

– А ну пошли на ха, – сказал я на хорошем румынском.

– Черножопые, – сказал я.

И вылил на одного из них плошку кипящего масла. Бедняга завопил и прикрыл лицо руками. Слезала кожа, а один глаз побелел, как у сваренной рыбы. Цыгане сразу успокоились и ушли, взяв пострадавшего под руку. Думаю, они восприняли это как манну небесную – на одного слепого, настоящего! – в таборе стало больше. Больше инвалидов, больше сборы. Это как шоу-бизнес. Все очень жестко и честно, как написали про шоу-бизнес в журнале «Птюч», который я читал, когда был молод, и мне было интересно хоть что-то читать. Я посмотрел в спину последнему уходящему погорельцу, после чего повернулся и стал пристально смотреть на свое «жаркое из дракона». Мне хотелось верить, что он не лаял и не мяукал. Но они так мелко все нарезали, что никакой уверенности у меня не было.

– Жой Цив, – сказало жаркое.

– Ой, ну в смысле, Цой жив, – сказало оно.

– Давно не говорил по-русски, – сказал он.

– Да на меня смотри, – сказало оно.

– Я и есть Цой, – сказало оно.

Я поднял взгляд. Со мной разговаривал кореец-повар.

…Конечно, я не сразу поверил в то, что он и правда Цой. Ну, знаете, внешне ведь он выглядел совсем по-другому. Но Витя сказал, что это все годы он упражнялся выглядеть по-другому, и совершенно меня убедил. Он просто-напросто закрыл двери забегаловки, – которая из-за румыноцыган совсем опустела, – и сказал:

– Эти попрошайки, – сказал он.

– На нас каждый месяц набег устраивают, – сказал он.

– Откупаемся и клиентов теряем, – сказал он.

– А ты помог, так что… – сказал он.

Взял в руки гитару, залез на стойку, ударил по струнам, и сказал.

– Сейчас я спою тебе со своего нового альбома, – сказал он.

– 2013 год, между прочим, – сказал он.

Другие корейцы начали монотонно подпевать и выстукивать мелодию поварешками. Витя Цой заиграл. Начал петь.

 
белый снег. тра-да-да.
серый лед. тру-ду-ду.
да идите. вы все. тра-да-да.
в манду.
серый лет. бигуди. алюминий.
огурец!
если ты. не со мной. значит ты.
холодец.
мы сажаем. тебя. на брезент. на поля.
так какого же. бля.
ты не сел. гондурас.
серый снег. белый лед. группа крови.
рукав.
кстати знаешь. ли ты. кто по паспорту.
Ахав.
он конечно. был жид. он конечно пархат.
и обрезан. он был.
значит хрен. маловат.
красно-желтые. дни. все мелькают. вдали.
только мы. с тобой.
третий тайм. повели.
жизнь она. как хоккей. жизнь она. как футбол.
что ты смотришь. на меня.
и молчишь. звездобол.
подоконник. окно. молчаливый. протест.
фотосет и мафон. роке-н-рол
рокен-фест
старый мельник, в манде. и нашествие, млять.
может хватит, туби-ду
на покойных. гулять.
может хватит. в поле ссать.
и в палатке. скрестись
из горла. пиво жрать.
изучать. потолок.
хватит волосы не мыть.
хватит кнопки. клепать.
хватит песни. сочинять.
изучать. потолок.
прицепился. потолок. ничего. труби-ду.
я сейчас. на ха мля. еще рифму. найду.
старый рокер. вперед. бунтовщик. тру-би-ду.
да иди ты со своим. соцпротестом. в туби-ду.
трада-да-да-да-лалалалалалааааааа
 

Бренькнул по струнам. Глянул на меня. Спросил:

– Ну как, – спросил он.

Я посмотрел на Витю Цоя внимательно. Он был взволнован. Конечно, мне не понравилось. Гитарное звучание можно было бы сделать жестче. Убрать цимбалы. Добавить перкуссии. Но… Ему казалось, что он написал шедевр. И я боялся его обидеть. Все художники такие. Им всегда кажется, что лучший период их творчества – нынешний период их творчества. А я, как и все надоедливые фанаты, вечно прошу их исполнить «Естердей» в 2008—м году. Так что я сказал:

– Гениально, – сказал я.

После чего добавил:

– Витя, а сбацай «Группу крови»? – сказал я.

…после того, как он сбацал на бис десятый раз «Красно-желтые дни» а мы с кассиром напились и подрались – гаденыш все норовил провести удар коленом в печень, – и снова помирились, мы с Витей славно посидели. После первой бутылки виски он рассказал мне, что в 1989 году вовсе не врезался в грузовик.

– Понимаешь, – сказал он.

– Я ехал на Жигулях, и тут такая тоска навалилась, – сказал он.

– Совок, – понимающе сказал я.

– Да нет… концерты, пластинки, куе мое… – сказал он.

– А я ведь был кочераг, а кто был кочегар, – сказал он.

– Тот кочегар по жизни, – сказал он.

Плеснул «жидкого дыма» в огонь для шашлыков, потом налил еще.

– Короче, я подобрал какого-то волосатого козла с гитарой, – сказал он.

– 20 лет, perestroika, рокин-рол, поколение бунтовщиков, – сказал он.

– Джинсовая куртка, варенки, пиджак с плечиками, – сказал он.

– Он когда увидел, что его подвозит сам Цой, офигел, – сказал Цой.

– Ну, я ему расписался на пластинке, а он мне за это отсосал, – сказал он.

– Ну и когда мы закончили, я дал ему по башке монтировкой, – сказал он.

– А почему не сразу? – сказал я.

– Надо было дать человеку насладиться последний раз в жизни, – сказал он.

– Бросил тело на переднее сидение, разогнал, и вывалился из тачки, – сказал он.

– Машина – в столб и загорелась, а дальше ты знаешь, – сказал он.

– Ну, а я автостопом добрался до Вены и прикупил ресторанчик, – сказал он.

Я выпил, подумал немного.

– А вернуться не хочешь? – сказал я.

– Что я делать буду? – спросил он.

– Петь на Рождественских вечерах Пугачевой? – сказал он.

– Почему нет, все советские рокеры там поют, – сказал я.

…В полночь он приготовил закуски – было что-то из бамбука и крыс, – и снова налил.

– Ну, а ты, – сказал он.

– Я ведь слежу, читаю, – сказал он.

– Да вот, переключился на малую форму, на поэзию, – сказал я, стесняясь.

– А чего? – сказал он.

–… а, геморрой, – с пониманием сказал он, когда я замялся.

– Хочешь, почитаю что-то из своего? – сказал я.

…пришлось залезть на стойку. Витя Цой зажег спичку и водил ей взад вперед. Пьяные в жопу корейцы почему-то подпевали, и, почему-то, подпевали на корейском. Было так круто. Я даже почувствовал себя «звездой». Витя чиркнул новой спичкой.

Я сказал:

женщины во мне бывают маленькие и статные, полногрудые

и с грудями маленькими, как точки китайской гуаши

на покарябанном стальным пером листе рисовой

или какой другой

бумаги

во мне живет бабушка, которая заставляет спать в обед

мама, поэтому я прилежно завтракаю до того как выкурить сигарету

тетя, поэтому я бросил курить

Света – рыженькая такая, поэтому я знаю секрет сооблазнения

ха, три конфеты «Красная шапочка» и любая твоя

женщины живут во мне похотливые, разговорчивые, с матерком

с ветерком, лихие

лопоухие

думаешь, добавил лопоухих для рифмы? а вот и нет

почитай Кейт Кинси, «Как стать секс-бомбой»

самые развратные женщины – с оттопыренными ушами

оттопыримся, расстопыримся по полной, милая,

давай же

раздвинь свои уши, раскрой рот пошире, женщина, которая

живет во мне, жаждет тебе засадить

в Молдавии в деревнях старики и старухи

в рубахах вышитых орнаментом Солнца

блядское Светило! оно ненавидит меня, а я его

но мы оба любим Ван Гога и подсолнухи

ладно уж, ради подсолнухов…

так вот, старики и старухи говорят после стаканчика первого в этом году вина

вот что:

– оральный секс это стремление мужчины подчинить себе женщину

потому что рот дырка для говорения

а не для хотения

и сунув в дырку для говорения орган хотения

ты приводишь ее, красавицу

к полному подчинению

приводишь —

словно полноприводную, приводную и вообще водную…

и вот, снова мы о воде

оказывается, эти старики и старухи вовсе не старики и старухи, одетые

в рубахи солнца

а психоаналитики с клеймами лучших университетов

тавром наилучших институтов, и они прячутся в замшелой мглистой земле

выползая только по весне

чтобы прогреть свои лишенные кровеносных сетей тела

и заблуждений – души

они часто снятся мне в самых кошмарных снах, когда я лежу с открытыми глазами

под орехом во дворе дома моей умершей бабушки

не спи под орехом, говорит она сердито, дурные мысли в голову полезут

мне нечего терять, смеюсь я в ответ

а теперь следите за указкой – куда она ползет,

правильно, снова о женщинах

я предпочитал брюнеток, потому что у них хоть сразу видно – есть усы или нет

с блондинками вечно морока

соблазнишь, подцепишь, полезешь целоваться, а там усики

конечно, и с брюнетками ты не застрахован на все сто

помню, с одной целовался, а у нее верхняя губа была бритая

клянусь рукой Бога

с рыжими вообще все не до конца понятно

мне кажется каждая рыжая женщина в глубине души —

ненавистное Солнце

но я терплю и рыжих женщин

конечно, ради подсолнухов

моя жена этого не понимает, и говорит, что я неразборчив

во всем: в еде, в книгах, в женщинах

еще говорит, что я удивительно всеяден

и мол, поэтому, я – следующая ступень эволюции,

потому что люди

стали людьми

потому что были

среди обезьян

единственные всеядные:

обезьяны, жравшие только растения, обрекали себя на гибель зимой

когда растения вяли и умирали, а

обезьяны, пристрастившиеся к мясу,

рисковали сдохнуть от голода, если дичь не ловили

и только всеядные выжили – могли и так, и так

что называется, повернись к лесу передом, ко мне задом

ну, или по-другому: наш пострел везде поспел

Хомо Сапиенс все успел

но эволюция-то продолжается, говорит жена

сердито рассматривая рыжий волос на моем плече,

и теперь должны выжить лучшие из лучших, – те,

кто всеяден не только в прямом, но и в переносном смысле

всеядные пожиратели не только пищи, но и нематериального

так говорит жена

много чего она еще говорит —

что взять с шатенки

…прочитав, я понял вдруг, что волнуюсь. Сердце билось очень часто.

Витя Цой встал и начал мне аплодировать.

– Ну, как, – сказал я.

– Гениально, Володя, – сказал он.

Потом добавил:

– А сейчас сбацай роман про цыган и вино, а? – сказал он.

…когда мы нажрались окончательно, Витя отрубился прямо за столиком. Я смотрел на его черную шевелюру, нисколько не поредевшую за эти годы. На набитые руки каратиста. На джинсы-варенки. Мне казалось, что я снова оказался в детстве и, глядя на черное, непроницаемое небо Заполярья полярной ночи, слышу песни про пастуха и звезду. Мне даже слышалось потрескивание магнитофона «Дагестан»… А ведь именно с Цоя и «Битлз» я стал слушать современную музыку, понял вдруг я. Не самое лучшее начало, но… Многим повезло еще меньше, вспомнил я песню «Леди ин ред». Интересно, в какой закусочной Вены подрабатывает Ленон? Наверняка, он куда счастливее Маккартни. Вот кому не повезло. Ведь бедного дурачка заставили отрабатывать до самой смерти, подумал я. Горе ты мое, туман, подумал я. Не печалься, гляди веселей, подумал я. Встал, оглядел кафе, полное заснувших пьяных корейцев. На желтой плитке они выглядели как черные мухи на липкой ленте. Сунул в печь салфетку. Поджег от нее занавески. Бросил пару горящих скатертей на пол. Открыл бутылку виски и стал было разбрызгивать, но потом пожалел, и закрыл бутылку. Вышел, запер дверь на ключ. Бросил его в урну. Ушел.

…у себя в аппартаментах открыл окна, и стал любоваться на пожар и то, как его тушили. Настроил на ноут-буке радио. Заиграла музыка. Это был Бетховен.

Я закрыл окно, открыл бутылку, и сделал громче.

Самый темный час – перед рассветом

– Сколько еще ты будешь притворяться, Иоганн? – сказал Вальтер.

– Ты это о чем, Вальтер, – сказал Иоганн.

Лениво потянулся, зевнул. Подвигал лопатками, а рукой за спиной незаметно потянул пистолет из-за пояса.

– Ну как же, ты только и делаешь, что долбишь о морали эсэсовца, – сказал Вальтер.

– А сам постоянно бегаешь к местным девкам, – сказал он.

Хохотом Иоганн скрыл щелчок предохранителя. Толкнул пистолет поглубже за пояс. Наклонился вперед, и налил. Поднял рюмку.

– Бабы везде бабы, – сказал он.

– Если, конечно, они нужны тебе как бабы, – сказал он.

…выходя из избы Вальтера, Иоганн отлил прямо с крыльца, одобрительно посмеиваясь диким выкрикам из освещенных окон. У ворот чернела фигура охранника с автоматом. У ворот, Иоганн со всей силы метнул к горлу тупого верзилы руку с ножом. Когда вечер закончится – а случится это под утро – кровь уже почернеет и застынет, а лицо солдата под каской оцепенеет. Свалят все на партизан. Тех самых, которых еще нет в этой прибалтийской глуши, и которых еще предстоит организовать ему. Советскому разведчику Имя Фамилия, чьи имя и фамилия так засекречены, что он даже про себя их не произносит. Которых нет. А кто есть? Иоганн Мюллер, молодой, подающий надежды офицер СС, прошедший все круги отбора подозрительных владык мира, черных рыцарей третьего рейха. Мюллер, Мюллер, Мюллер, сказал себе разведчик, оглядываясь на избу, где кутили сослуживцы, и вытирая нож о мундир зарезанного им фашиста. Сунул нож в голенище сапога. Пошел домой.

…там, в душной избе, чьи хозяева – простые латышские крестьяне, – смотрели на него волком, (и как дороги они были ему этим!) господин Иоганн Мюллер прошел в свою комнату. Снял лайковые перчатки, бряцнул орденами за доблестную службу Рейху. Снял сапоги, зацепив голенище одного за подметку другого, а со вторым справившись руками. Закрыл комнату, гавкнув, и отправляя всю семью хозяев в соседний домишко, который они как летнюю кухню строили. Как ему хотелось не то, чтобы оставить их ночевать в доме, а даже и уступить им свою пуховую перину! Но не мог, не мог… Странно посмотрели бы на офицера СС его сослуживцы, отнесись он по-человечески к хозяевам дома, куда определяли гитлеровцев на постой. С камнем в сердце стал слушать, как собираются они – старик, его жена, да их невестка, молодая советская крестьянка с пышной грудью, полными ногами и станом, и лицом, полным презрения к захватчикам – ночевать в дощатый сарайчик. Зато и с какой радостью слышал он родные, советские голоса, говорившие по-латышски. Так латышские крестьяне часто делали, чтобы захватчики и их прислужники из числа советских коллаборационистов не поняли, о чем они говорят.

– Исгидас масгидас бысгидас, – бормотал старик с сильным акцентом, вдевая руки в кургузое пальто.

– Наверное, он говорит, ишь, офицерик, опять всю ночь шнапс пить будет, – думал не знавший латышского языка Иоганн с теплотой.

– Аргидас, мытгидас, бугдидас, – отвечала старуха-мать.

– Наверное, она ему говорит, ничего, ничего старый, потерпим, ужо вернется наша, советская власть, – думал радостно Иоганн.

И даже воображал себе, что старуха эта – активная сотрудница партячейки недавно созданного на земле советской Латвии колхоза.

– Магидас быгидас… на ха! – говорила успокаивающе невестка.

– А может и раньше, до подхода наших, успеем вилы в спину, – воображал себе Иоганн реплику невестки, чей муж наверняка сражался в рядах Советской Армии.

Как хотелось Иоганну броситься к этим людям из-за занавески! Крикнуть им: родные, милые, да это же я! Ваш, свой, советский человек. Но провала он позволить себе не мог. Ведь пожертвовав собой сейчас, он ставил под угрозу жизни десятков, нет, сотен людей. Всех, кто в его сети отважно и каждый день приближал победу советского народа над фашизмом. Товарищ Ирже, улыбчивый Клопотничек, старый Яков, чудом выбравшийся из варшавского гетто, замечательный Николай, чью фамилию Иоганн не знал, да и не мог знать, коммунист Клаус, Пжебоданик из Кракова, лейтенант Ингрид, товарищ Суковейко… А сколько тех, у кого нет ни имени, ни фамилии? Сеть, созданная Иоганном, заброшенным в Германию еще до войны, представляла собой огромный разведывательный организм. Единое целое, части которого, тем не менее, представляли собой автономные организмы, и не подозревали о существовании друг друга. Каждый день, каждую минуту, работали они, трудились, словно крестьяне на пашне, ради одного дня. Дня, когда падут цепи третьего рейха, и над свободной Германией взовьется флаг социализма и народовластия… Глотнув шнапса для маскировки, Йоганн – как его называли сослуживцы, – сел к столу, потер виски. Сдернул покрывало со своего саквояжа, раскрыл его. Замигала лампочками рация. Заговорил голос Центра, такой родной, такой далекий пока еще…

– Принять к сведению сведения… – говорил Центр.

– Устранить неполадки в работе по направлению… – говорил Центр.

– Известить Пржибыжека о… – предупреждал Центр.

– Передать Кальцонису пакет с… – просил Центр.

– Обратить внимание на… – предостерегал Центр.

Склонившись к приемнику, Иоганн дивился мудрости, житейской крепости советского народа, благодаря которой даже он, человек, глубоко внедрившийся в тыл врага, чувствует на себе опеку и заботу своего, народного, правительства.

С этой мыслью он и упал лицом вперед, на приемник.

После чего отключился.

* * *

Сначала тьма была беспросветной. Где я, подумал Иоганн. Напрягая тело, понял, что из одежды на нем – только простыня. Говорил ли я в беспамятстве, и если да, то на каком языке, думал он. Вспомнил уроки иностранных языков в разведшколе. Как щуплый, с изорванными нацистами руками немецкий рабочий, – потомственный фрезеровщик, бежавший в СССР, – учил их трем языкам, манерам за столом и этикету на скачках. И во время одного из уроков сказал фразу, которая врезалась Иоганну в память.

– Самый темный час перед рассветом, – сказал он.

Закурил сигару и велел всем отжаться сто раз.

Пусть час и темный, но рассвет обязательно будет, понял Иоганн. После чего решил, что некоторое время надо обязательно притворяться, что потерял память и ничего не понимает. Но тут его ноги сунули в огонь и притворяться стало никакой возможности. Иоганн раскрыл глаза и закричал – сначала от боли, потом от радости.

На него глядели лица крестьянской семьи, в чьей избе он столовался. Старик-крестьянин держал в руках кочергу, невестка раздувала в печи огонь, а крепкая сухонькая мать-подпольщица подталкивала кровать, к которой привязали Иоганна, к огню.

– Очнулся, питторооооок, – сказал старый латыш.

Поворошил угли в печи.

–… – закричал от боли Иоганн.

За окнами избы мелькали всполохи, слышались крики и выстрелы. Деревню захватил наш, партизанский, отряд, понял Иоганн. Вздохнул про себя.

Как было бы обидно и странно погибнуть от руки своих, подумал он.

Покричал от боли еще немножко. Кровать отодвинули.

– Ну что, эсэсовская твоя морда, – сказал старик.

– Я не понимаю, чего вы от меня хотите, – сказал Иоганн на немецком языке.

Он твердо решил стоять до конца, держаться стойко, и раскрыться лишь в крайнем случае. Старик пожал плечами, помог жене развернуть кровать. И вместе с невесткой толкнул в огонь голову Иоганна. Крайний случай наступил, понял Иоганн. Закричал в пламя:

– Я советский разведчик! – прокричал он.

– Что он говорит, – сказала старуха по-латышски.

– Говорит, советский разведчик, – сказала невестка.

– Все они так говорят, – сказала старуха по-латышски.

– Нет, нет, я… правда! – закричал Иоганн.

– Товарищи, взгляните на рацию! – прокричал он.

Крестьяне обернулись. Посмотрели на саквояж, пикающую радиостанцию. Оттащили обгоревшего Иоганна от огня. Старик сказал:

– Не думаю, что тебе удастся нас убедить, – сказал он.

– Мы проверили документы, выглядишь ты, как типичный немец… – сказал он.

– А других к немцам и не забрасывают, – простонал Иоганн.

– Извини, сынок, но даже если ты и прав, мы все равно тебя кокнем, – сказал латыш, и на его лице прорезались глубокие, как боль всего народа, морщины.

– Времени мало, завтра подходит карательный отряд, надо уходить в лес, – сказал он.

– Или ты думал, нас по головке погладят за уничтожение гарнизона в селе, – сказал он.

– А, кроме твоих слов, у нас нет ничего, – сказал он.

– А нам бы хотелось еще и оружия, и знать, где ты зарыл тот саквояж, в котором у тебя были золотые слитки, – сказал он.

– Это какие еще слитки, – сказал Иоганн.

– Марта, подвинь его к огню, – сказал старик.

Вновь волосы на голове Иоганна затрещали, лицо опалило… А ведь подпольщики не шутят, подумал он.

– Ладно, ладно, – закричал он.

Глотнул воздуха, когда его вынули из печи. Сказал:

– Саквояж у колодца, на глубине трех метров, – сказал он.

– Это золото мы взяли во время налета на банковский грузовик фашистов, – сказал он.

– Это деньги для тыла! – сказал он.

– Кули же ты зарыл их у колодца, – сказал старый латыш.

– Не было возможности переправить, – сказал Иоганн.

– Допустим… так чем докажешь, что ты советский, – сказал старик, кивком головы отправляя дочь вырыть сокровища у колодца.

– Ох… ну ладно, – простонал Иоганн.

– Под левой лопаткой, – сказал он.

Разведчика перевернули, и нащупали под его левой лопаткой какой-то бугорок.

– Режь, – велел Иоганн.

Старик немедленно – даже с некоторым удовольствием, как показалось Иоганну, – повиновался. И спустя минуту в его руках был шелковый комок, зашитый в специальную капсулу. Развернув платок, старик увидел фотографию Иоганна и его настоящие данные. Стоя за ним, читали слова, отпечатанные на шелке, и латышки.

–….. дывательный полк… – читал старик.

– Капитан, две боевые награды, – читал он.

– Имя, фамилия, отчество, – прочитал он имя, отчество и фамилию.

– Национальность, – прочитал он национальность.

Замолчал.

– Ну и дела, – сказала старуха на латышском.

– Да он жид, – сказал старик на латышском.

– Надо проверить, – сказала невестка на латышском, потянулась был к простыне.

– Убери руки, шлюха, – сказал старик негромко.

– Петерс сражается в Югославии как герой, – сказал он.

– А ты тут таскаешься и готова даже жиду дать, – сказал он.

– Очень надо, просто хотела посмотреть, не обрезан ли он, – сказала невестка.

– А Петерс сам виноват, нечего оставлять молодую здоровую женщину одну, чтобы гоняться по горам за какими-то на всю голову долбанутыми сербами, – сказала она.

– Ну и что, мне тебя трахать, что ли, – сказал старик.

– Я тебя сейчас так трахну, что ты уже никогда в жизни трахаться не станешь, – сказала старуха.

– Наверное, товарищи обсуждают способ переправки меня на Большую Землю, – подумал не знавший латышского языка Иоганн.

– Значит так, жида кончаем, слитки берем, если будут вопросы, никто ничего не видел, – сказал старик.

– В крайнем случае, откуда нам было знать, что он советский разведчик, – сказал он.

– Убили офицера СС и точка, – сказал он.

– Немцы, советские, какая разница, – сказал он.

– Хотя жиды среди них, конечно, самые неприятные, – сказал он.

– Давайте я все-таки проверю, – сказала невестка, сдернула простыню, и Иоганн от стыда покраснел всем телом.

– Не обрезан, – сказала она.

– Ну и что, они же там все атеисты, – сказал старик.

– В конце концов, чемодан золота это новый хутор от «а» до «я» – сказал он.

– От «эй» до «зет», – осуждающе поправила его невестка.

– Кстати, золота под колодцем нет, пидарок юлит, – сказала она.

– Кончай трепаться, сейчас я ему вены по сантиметру вытяну, все скажет, – сказала старуха.

– А потом… прямо здесь и пристрелим? – сказала старуха.

– Давай за селом, там, где яма с жидами, которых прошлым летом кончали, – сказал старик.

– Кинем голого, и спустя год-два там хер разберешь, кто такой, как, откуда, – сказал он.

– Там давно уже компост, – сказал он.

Иоганн не выдержал, и слегка – вежливо, словно покашливая, – застонал. Очень уж болело обожженное лицо. На пороге дома появился мужчина в гражданской одежде и с автоматом. От этого он выглядел, словно живое воплощение диалектического материализма. Крикнул:

– Кто хочет в лес, уходим, – крикнул он.

– Скоро придут немцы, а не они, так советские! – крикнул он.

– Да, лесной брат, – крикнула невестка в ответ, пока мужчина мерил взглядом ее пышные груди.

Старик осуждающе покачал головой. Сказал:

– Дал бог потаскушку-невестку, – сказал он.

Потом улыбнулся. Сказал на-русском Иоганну.

– Товарищ, мы так долго ждали тебя! – сказал он.

Тут Иоганн улыбнулся, понял, что он среди своих, и решил, что самый темный час кончился и, – как и обещал инструктор иностранных языков в разведшколе, – наступает рассвет.

…закопали тело Иоганна на рассвете.

Точнее, просто бросили на гниющие уже детские трупы – в этой части ямы закапывали тех, кто был младше, – и поворошили яму хорошенько лопатами. Так, чтобы гнилое мясо было повсюду, сказал старуха, глядя одобрительно, как ловко невестка управляется. Пускай блядь, зато кровь с молоком и в хозяйстве Петерсу будет хорошая подмога. А там, глядишь, и внуки появятся, и некогда девке будет шариться по лесу, перед лесными братьями ноги раздвигать. Чемодан с золотом, выпытанный у Иоганна, зарыли в одном, известном только им, месте. Карту старик-латыш разорвал на четыре куска. Один дал жене, другой – невестке, третий – себе. Четвертый оставили для Петерса, но ему не пригодилось: солдат попал под дружественную бомбежку во время ликвидации деревни в Сербии, и очнулся без ноги. Издалека, словно из тумана, приближались фигуры в мундирах четников. Петерс попробовал застрелиться, но затвор заело. Так что он просто пополз, чем вызвал дружный смех. Убивали латыша, как на Балканах принято, долго и жестоко. Голову его несколько лет держал в банке со спиртом сам Михайлович, любивший рассказывать гостям забавный анекдот про одноногого немца, который решил уползти от взвода здоровых ребят. Когда за Михайловичем пришли, банку добавили в описание дела, как свидетельство зверства монархистов против мирного населения Югославии. Так голова Петерса попала в Музей Сопротивления, и он стал отважным бойцом Народно Освободительной Армии Югославии. Вдова бойца НОАЮ, невестка с полными икрами и пышной грудью, получила свои куски карты, когда Латвию освободили советские войска. Написала донос на свекра и свекровь, и пока те сердито, на плохом русском, пытались объяснить следователю, что их оклеветали, легла со следователем на перину, где валялся когда-то измученный Иоганн. Стариков расстреляли на краю ямы, где лежали жиды, и компоста в деревне стало еще больше. Невестка – Марта – любила приходить сюда осенью, ранним утром, и, почему-то в тумане, присаживаться над этой ямой и мочиться. От горячей струи шел пар, и женщина млела. На часть золота она справила себе документы подпольщицы, и в 1975 году поехала в Москву на встречу однополчан разведывательной сети товарища Иоганна. Остановилась в гостинице Москва, и два вечера встречалась с пионерами московских школ, рассказывала с легким латышским акцентом, как била фашистов с советским партизанским отрядом, и как почти спасла нашего разведчика, и тот умер у нее на руках. Особисты, присутствовавшие на встрече, умильно кивали. Все знали, что Марта сука, старая блядь и со стариком-свекром убила Иоганна – показала экспертиза, – но дело решено было замять, и Марту оформить героем по интернациональной латышской квоте.