Текст книги "Воды любви (сборник)"

На третий день был банкет на ВДНХ.

Зайдя в большой зал с высокими потолками, товарищ Марта увидела, наконец, их всех.

Товарища Ирже, улыбчивого Клопотничека, старика Якова, чудом выбравшегося из варшавского гетто, замечательного Николая, чью фамилию никто так и не узнал даже и к 1975 году, коммуниста Клауса, Пжебоданика из Кракова, лейтенанта Ингрид, товарища Суковейко… Все они крепко выпили. Поминали старых товарищей, а ближе к полуночи и подрались, как следует. Товарищ Ирже чуть было не зарезал Пжебоданика из-за какой-то, как он кричал, «тешинской силезии». Товарищ Яков плюнул в лицо Клопотничеку за «чешский коллаборационизм», сам Клопотничек плакал, матерился и кричал, что ненавидит русских из-за танков на площади Праги, за что товарищ Суковейко дал ему в зубы. Но Ирже от этого лучше к Суковейко относиться не стал, и с воплем «катынь» бросился на него со стулом. Если бы не Яков, который все никак не мог успокоиться из-за «горящих стогов едвабне», убили бы Суковейку. Тот плакал, держал руки на разбитом лице, и все твердил, что он украинец, а это вовсе не то, что вы думаете, это не великодержавные шовинисты, об этом еще Ленин писал… Потом все избили Кальцониса за то, что за «жидов всем миром кровь проливали», а они «взяли да свалили в свой Израиль, и никому даже полвызова не шлют, и это что, по-товарищески?!». Пжебоданик что-то про русских свиней и хохляцких псов кричал…

…Марта сидела спокойно, слегка улыбаясь, но внутри вся дрожала.

Поняла, наконец, что имели в виду немцы, когда говорили о порядке, и праве разумного человека господствовать над азиатскими дикарями. После драки все плакали, пили водку, блевали, потом снова начали драться и тогда уже Марта решила уходить. Что за поведение? Дикари. Выпила кофе с молоком, как с молодости любила, и пошла в гостиницу. Вернее, отвезли на такси. Шофер – крепкий, кряжистый мужчина, напомнивший Петерса – отмахнулся, когда Марта собралась было заплатить по счетчику. Все стало понятно. Шофер глянул ей в декольте. Марта не отодвинулась. Она была еще ничего. Товарищ шофер так и сказал, когда уходил под утро. На следующий день приехал уже другой шофер и отвез Марту на вокзал.

В 1988 году Марта стала активной участницей национально-освободительного движения Латвии. Героиня Сопротивления, убившая НКВД-иста, долгое время скрывавшаяся, залегшая на дно на все время советского правления, женщина, приговорившая к смерти свекра и свекровь за сотрудничество с Советами… она появлялась на трибуне одновременно с овациями.

В 1997 году Марта стала премьер-министром. Тогда-то в ее кабинете и появились товарищи по старой службе. Объяснили, что она теперь будет делать и на кого работать – из-за чего, собственно, Марту когда-то и пощадили, – показали документы, свидетельства, снимки. Да, и те, что с шофером – тоже. Марта все поняла. Поняла даже, почему ее теперь держат за яйца, хотя никаких яиц у нее нет. Проводила гостей, открыла сейф. Вынула ламповую радиостанцию. Настроила волну.

– Иоганн, Иоганн, – выдала она в эфир позывные.

– Иоганн на связи, – отозвался Иоганн голосом чистым, светлым, неземным, голосом из прошлого.

– А почему шумы? – спросила Марта.

– Да тут же яма, полная мертвецов, – сказал Иоганн.

– Ну, хватит сантиментов, – сказал он.

– Доложите ситуацию на Восточном фронте за 17 мая 1943 года, – сказал он.

– Но сначала… товарищ Марта, решением ЦК вы приговорены к ордену Славы третьей степени, – сказал он.

– Служу Советскому Союзу, – сказала Марта.

Скупо улыбнувшись команде «вольно», села.

Стала принимать шифровку.

Окно в жизнь

Летом в комнате пахло зверобоем. Еще шалфеем, и мятой, и сухими розовыми лепестками, которые пахнут совсем не так, как свежие розы, и апельсиновой цедрой, кофейными зернами, обязательно гвоздикой, немножко корицей, и еще чем-то очень знакомым, запах чего я пытался потом вспомнить всю свою жизнь, но не мог. Здесь мать сушила травы, и хранила всякие специи. Говорила, что там, где она работает, специально проверяют людей на аллергию: делают маленькие надрезы на руках, и втирают в них всякие экстракты всяких веществ. Я про них думал так – Веществ. И если порезы на руках краснели, это значило, что у человека на Вещества аллергия, и этих Веществ у него Непереносимость, и тогда человека отправляли работать не туда, где работала мать, а в другой Цех.

Обо всем этом я знаю понаслышке, мать никогда не брала меня с собой на работу, хотя и брала с собой работу ко мне, Ну, в смысле, домой. Я хорошо помню, как она сидела в той комнате, и взвешивала на маленьких весах – почему-то в виде тетки с завязанными глазами, – ломкие листики лавра, горошины черного перца, щепотки кориандра. Мне, правда, в комнате находиться не позволялось – как раз у меня-то была мощная аллергия. Почти на все. Сколько себя помню, вечно из носа течет и глаза слезятся. Мать лечила это разными народными средствами, запирала комнату с пряностями, но, боюсь, особых успехов не достигла. В детском доме, куда я попал после смерти матери, с этим разобрались быстро, и достаточно эффективно. Половина таблетки супрастина утром и половина вечером, и так десять лет. Нужно ли говорить, что все эти десять лет я проспал? А когда очнулся, то стоял на пороге детдома с чемоданчиком, где лежали три комплекта белья, книжка «Секреты семейного счастья от Льва Николаевича Толстого: подборка цитат», направление в общежитие автодорожного техникума, и две общие тетрадки в клетку. Это в одной руке. В другой у меня была зажата чья-то рука. Я глянул на ее владельца, это оказалась владелица. Еще она оказалась легкой на передок девчонкой из соседнего класса, тоже сиротой, как и я. Нас так любили выпускать – парами, потому что, как говорили учителя, во взрослой и самостоятельной жизни вдвоем всегда легче. Ладно. Мы вежливо попрощались с учителями и отправились в техникум. Там стали жить в комнате для семейных. К сожалению, из носа у меня текло по-прежнему, да и сонный я был из-за супрастина, так что жена меня бросила. Начала, как было написано в книге, «срывать те цветы наслаждения, что оборачиваются ядовитыми грибами разочарования». И верно. Эти поганки ее всем общежитием трахали. Я собрал вещи, покинул комнату, и забрал документы из колледжа.

Делать ничего не умел, так что устроился в газету. Нет, писать статей я не стал – в конце концов, не настолько же никчемным я был – просто работал сначала охранником, потом таскал тюки с газетами из типографии в машины и обратно. Жил я в маленькой комнатке для хранения всякого хлама, меня туда пустили, узнав, что я сирота, и пожалев. Воды там не было, так что я раз в неделю ходил в старую общественную баню, и там всячески уклонялся от посиделок за пивом со старыми пузатыми мужиками, которые, – раздевшись, обмотавшись в простыни, и сидя друг напротив друга с раскинутыми ногами, – обожали болтать про то, что нынче везде одни пидарасы. Спал я хорошо, хотя будила меня рано уборщица, сунув швабру под дверь кабинета. Она возила ей злобно, пока я не вставал, чтобы открыть и удалиться, предоставив этой жирной женщине в халате намочить пол подсобки своими грязными тряпками. Одеяло, которым укрывался, прятал в шкафу.

Мой тупой редактор-молдаванин платил мне копейки, очень гордился этим, и говорил на редакционных пьянках, что подарил мне «окно в жизнь». Я не возражал, потому что мне было все равно, чем заниматься между двумя приемами супрастина и снотворного.

…После года работы меня повысили, и доверили не только сторожить редакцию по ночам, и носить газеты для экспедиторов, но и вычитывать статьи из проходных статей. Проходные, это значит, неважные. Их готовят за полгода заранее. Это как мода. Коллекция «зима» готовится летом и наоборот. Скажем, большой материал о том, какой кетчуп выбрать к шашлыку, пишут про запас еще в декабре, когда только пошел мокрый снег – а печатают в мае. О выборе лыжных ботинок – в июне. Ну и так далее. Писать их никто не любит, делают кое-как, в текстах много ошибок, и всем кажется, что с этим еще успеется – так что такие материалы выходят самыми «сырыми», ну, то есть неподготовленными. И как раз в них больше всего ошибок. Если их, конечно, не вычитать. Справлялся я так хорошо – перед тем, как поспать, я всегда читал в детдоме книги, – что со временем мне доверили не только вычитывать такие тексты, но и писать их. Как я это сделал, не спрашивайте. Писать-то я никогда не умел. Так что просто скопировал стиль, манеру и подачу письма из первого попавшегося мне материала. На мое счастье, он был из хорошего западного журнала – «Шпигель»? я не помню. А так как писать в редакциях всегда никто не умеет, на меня обратили внимание и стали доверять тексты сложнее. Так я стал журналистом. В моей личной жизни это ничего особо не изменило. Секса у меня не было, потому что с женщинами я не знакомился, а с бывшей женой спать особых причин не имел: разве что мне бы захотелось подцепить общий с общежитием автодорожного техникума триппер. Единственное изменение: я поменял подсобку на съемную однокомнатную квартиру. Это было все равно, что оставаться жить в Доме Печати. Разве что, по утрам никто не будил, так что приходилось заводить будильник. Нос был у меня все время заложен, а глаза чесались, и я не чувствовал запах, да и вкус не очень, если честно, отчего все было довольно серым. Зато я был избавлен от излишеств: не очень-то переешь или перепьешь, не чувствуя, что именно ты ешь и пьешь. Вечерами я приходил домой, выпивал таблетку супрастина – от газетных архивов, наполненных пылью, клещами и микроорганизмами тысяч бедняг, сидевших над ними до меня, аллергия моя разыгралась, – и перед тем, как крепко вырубиться, читал. Чаще всего, какую-нибудь чушь. Романы Стивенсона, советские детективы про чекистов в тылу врага во время Великой Отечественной Войны, американские детективы 80—хх годов, научные монографии. Мне было неважно, что я читаю. Главное было – взять в руки книгу и дать тексту сморить себя. Так что я мог перечитывать одну книгу по десять, а то и больше раз. Выбор чтения был обусловлен еще и тем, что я никогда не покупал книг. Просто не мог себе позволить. В Молдавии в это время развернулась национал-освободительная борьба. Многие жители республики уезжали, а библиотеки бросали прямо на тротуарах. Так что я выходил в город и набирал себе сумку книг на первом попавшемся развале. Некоторые тексты знал наизусть. «Бриллианты для диктатуры пролетариата», например.

Собственно, ее я и читал, когда ко мне прилетела Динь-Динь.

Знаю, это звучит странно. Особенно, когда взрослый мужчина верит в такое. Но, знаете, поверить в фею Динь-Динь было ничуть не менее странно, чем вообразить, что у меня была мать. Которая, тем не менее, была, которую я не помню, и которая возилась в комнате с пряными сокровищами, и чьи волосы пахли апельсиновой цедрой. Это было… как сказка. А раз так, то что мне стоило поверить в еще одну? Так что я особо не удивился, когда я лег читать книгу Юлиана Семенова, и почти было уснул, а прямо передо мной появилась вдруг тоненькая девочка с крылышками, как у стрекозы. Я даже был настолько начитан, что сразу понял, кто это.

– Динь-динь-динь, – залилась она мелодичным звоном.

– Вставай, вставай, вставай, – сказала она.

Замельтешила. Я захлопнул книгу, фея обиженно пискнула, ведь я едва ее не прихлопнул.

– Ой, извини, – сказал я.

– В следующий-следующий-следующий раз аккуратнее, чудачок! – пискнула она.

– А можно встать на одно место? – попросил я.

– Вставай-вставай-вставай, – пискнула фея.

– Да нет, тебе, – попросил я.

Она исполнила просьбу и замерла на моем колене. Красивая, миниатюрная – не то слово, она была не длиннее ладони, – в обтягивающем, переливавшемся всеми красками комбинезоне, и с карнавальной маской на лице. Такие надевали жены мужчин, пополнявших фотографиями сайты «Май вайф энд хёр блэк френдс» (да-да, интернет в Молдавии появлялся и становился все популярнее). Видимо, что-то такое отразилось на моем лице, так что фея строго сказала:

– Прекратить-прекратить-прекратить! – сказала она.

– А можно ограничиться одним разом, – сказал я.

– Можно, – сказала она.

Замолчала, повернулась в профиль. Я забыл сказать, что у нее были длинные волосы, собранные в косу, а та, в свою очередь, в настоящую башню на голове. И еще у нее была грудь. Ну, для ее комплекции, конечно. Я залюбовался.

– Все рассмотрел, – сказала она.

– Да, – сказал я, тяжело дыша из-за насморка.

– А, совсем забыла, – сказала она.

Снова взлетела, переливаясь, как радуга, и коснулась моего носа палочкой. Сначала я не понял. А потом, когда почуял запах свежего кофе, который заваривала соседка, оставлявшая окно на кухню всегда открытым, чуть с ума не сошел. Потому что после кофе в мой нос хлынули запахи: мокрого от дождя асфальта, свежевыстиранной – меня приучили к аккуратности в детдоме – простыни, аромат духов Динь-Динь, запах моей зубной пасты, цветов на телевизоре, вчерашнего хлеба, который я держал открытым, чтобы он скорее подсох… И, как ни странно, вместе с запахами в комнату хлынули цвета. Я вдруг понял, что я Настоящий. И все вокруг Настоящее. А раньше мне так не казалось – все это было, словно нелепый, чужой фильм, который я смотрю нехотя, словно сериал по телевизору – просто потому, что другие каналы временно не работают. И я ощутил, что живу.

Наверное, на лице у меня все было написано. Так что Динь-Динь захлопала в ладоши, и сказала:

– За мной, за мной, за мной!

Я встал с кровати, не очень понимая, куда это, за ней, но уже готовый обхватить фею, как Малыш – Карлсона, – и взлететь в воздух. Но все оказалось куда проще. Воздух передо мной словно бы разошелся – как воды моря, вздумай оно расступиться, – и я пошел в черную дыру вслед за мелькнувшей туда феей. Это оказалось коридором, только не страшным, а светлым и чудным – как сказочный лес. Везде мелькали зайчики и ежики – нарисованные, как в мультфильмах – на ветках пели птички и Белоснежки. Оленята с огромными глазами робко подходили понюхать мою одежду. То и дело вспыхивали огни, из фонтана вырывалась с плеском Русалочки, Микки Маус с подружкой подбегали ко мне пожать руку. А за одним поворотом мы встретили Красную Шапочку. В общем, все это напоминало гигантский Диснейленд, только персонажи все были нарисованы. Но они были куда более настоящими чем все, что мне доводилось видеть до того в жизни. Может, это и была жизнь, а то, что я оставил в комнате – просто сном, тяжелым сном от противоаллергических лекарств? Я поспешил за фонтанчиком искр, которые оставляла фея, и попал на прекрасный луг, за которым виднелось – на весь горизонт, – маковое поле. Динь-Динь сидела на цветке. Я подошел. Она махнула рукой в сторону красного поля. Сказала

– Дальше сам, сам, сам, – сказала она.

– Буду ждать-ждать, ждать, – сказала она.

Бедная заика, подумал я.

Поле было совершенно обычным. Мои ноги проваливались в земле, я видел мохнатые стебельки маков, чувствовал запах, не боясь уснуть – мне казалось, что все это и есть сон, и я не хотел просыпаться, – и все шел, шел, пока вдруг не очутился на пространстве без цветов. Оно напоминало большую светлую комнату, и хотя я не видел стен, но чувствовал себя так, словно я в комнате. На чистой земле стояли холщовые мешки со специями, за ними – столик, на котором покачивались весы в руке статуэтки в виде девушки с повязкой на глазах. И какая-то женщина, сидевшая за столиком, ко мне спиной… Во мне что-то дрогнуло.

– Мама, – сказал я.

Она обернулась.

…когда настала пора уходить, мама крепко обняла меня и велела никому не рассказывать. Что-то опасное, хотел спросить я.

– Понимаешь, это ведь не только страна фей, – сказала она.

– Это еще и страна подлых пиратов, если, конечно, ты читал, – сказала она.

Я кивнул. Понятно было – сразу понятно – что подвох есть и тут.

– В общем, тебе все объяснит Динь-Динь, – сказала мать.

Улыбнулась мне. Протянула руку. Сказала:

– Я не говорю прощай, – сказала она.

– Я говорю до свидания, – сказала она.

– До свидания, – сказала она.

…выбравшись с поля – ноги в земле стали вязнуть, как если бы прошел дождь, хотя, конечно, я бы это заметил, я вновь попал на луг. Фея была тут как тут. Закружилась вокруг лица, запищала:

– Скорей-скорей-скорей! – пискнула она.

Понеслась к дереву с дуплом у корней. Бросилась туда, ну и я за ней, уже падая куда-то, обернулся, и увидел оскаленные пасти волков и грозовое небо. Глянул было вперед, туда, куда улетела Динь-Динь, а сам очутился уже на кровати. Вновь без одежды, как был, когда засыпал. Фея сидела на простыне, устало уронив руки на колени. Попросила кофе. Я сварил и дал было наперсток, но девчонка лишь усмехнулась, и выпила целую чашку. Какие-то у них там особенные пространство и время. Только тут я вспомнил, что не спросил мать. Где же она все-таки работала? Я думал об этом все свое детство…

– Мне всегда казалось, что это какая-нибудь парфюмерная фабрика, – сказал я Динь-Динь.

Фея грустно покачала головой, и рассказала мне все.

– То, что ты сказал, Должно было быть, – сказала она.

– Но мама работает вовсе не там, – сказала фея.

– Мама работает на колбасной фабрике, – сказала она.

– Что, – сказал я.

Фея смотрела на меня с грустной улыбкой. Я тоже улыбнулся и кивнул. Мне хотелось плакать. Это было действительно так, просто я отворачивался от самого себя. Точно такую же комнату – полную специй, – я видел на мясной фабрике, куда приходил, чтобы написать большую, никому не нужную статью про изготовление колбас. Я вспомнил гигантские резервуары, наполненные фаршем, холодные комнаты в которых веселые люди с озябшими руками резали – они называли это обваливать – длинные куски мяса, вспомнил специальные машинки, наподобие стиральных, в которых крутились в литрах маринада куски шпика… Все это было безвкусным и серым, но обретало запах, цвет и вкус, благодаря специям, которые добавляли в серую слизь. А специи хранились в отдельной комнате. Куда не пускали тех, у кого аллергия…

– Но маму еще не поздно спасти, – сказала фея.

– Нужно будет только кое-что сделать, – сказала она.

– Она приговорена к сидению в этой комнате… – сказала она.

– И вечно будет пересыпать специи из одной чаши весов в другую, – сказала она.

– Но если мы сумеем дать ей кое-что, благодаря чему она сможет завершить, так сказать, процесс, – сказала она.

– Оковы падут, и мама выйдет на свободу, за пределы заколдованного поля, – сказала она.

– Злой Крюк-Пират, чмо это… – сказала она.

– Ну, то есть прости, малыш, – быстро поправилась она.

– Мне, между прочими, уже тридцать, – сказал я.

– Малыш, в зачет идут годы, когда ты осознаешь себя, как личность, – сказала она.

– А годы написания статей про кетчуп… будь их хоть сто, не в зачет, – сказала она.

– Тогда мне шесть, – сдался я.

– Ты согласен помочь маме, – сказала она.

– Да я все, что угодно, сделаю, – сказал я.

– Мне же шесть, и мне нужна мать, – сказал я.

– Тогда тащи сакэ, камикадзе, – сказала она.

* * *

На следующее утро я ушел, оставив Динь-Динь лежать на кровати.

Комбинезон валялся на полу, скомканный. Волосы феи растрепались, руки были раскиданы в стороны, а сама она сопела лицом в одеяло. Я аккуратно подвинул ее голову так, чтобы фея не задохнулась, погладил спину, ягодицы. Глянул вниз. Весь был измочален, словно через мясорубку прокрутили. На головке краснели следы укуса. Фея оказалась страстной, страстнее некуда. Я сначала думал, что разорву ее, но она напомнила про особенное искривление пространство. И, ей Богу, все получилось и получилось, как нельзя лучше. Деталей я не помнил – в углу валялось три пустые бутылки из-под коньяка и две винные. Голова трещала страшно, но я наслаждался. Ведь это была настоящая боль. И если пошмыгивал, то только из-за легкого похмелья. На заднице феи что-то краснело. Я наклонился, прищурился. Это была надпись помадой. На левой ягодице – «Бери», на правой – «Свою шлюху». Спина Динь была покрыта чем-то белым и высохшим. Я почувствовал эрекцию и почувствовал, как болит мой ободранный зубами Динь член. Опустил палец ниже, коснулся между ягодиц. Фея шевельнулась. Сказала, не поднимая головы с подушки.

– Похмельный трах, – сказала она.

– Что может быть слаще, – сказала она.

Я упал в кровать.…

выходя, теперь уже окончательно, я задернул шторы, чтобы фея выспалась. Ключи оставил ей, просто захлопнул дверь. А потом понял, что сглупил, появилась-то она у меня в доме безо всяких ключей. Но это было неважно. Я все равно не собирался возвращаться. В редакции я написал запас. Три статьи: про майонезную заправку – на лето, клещей в парках – на весну, и отдых на Мальдивах – на позднее лето. Глянул в окно, распахнул его и с жадностью вдохнул запах палой листвы и тумана. Был октябрь. Я так и оставил окно распахнутым, и дышал запахом осени весь вечер. Ближе к ночи я дождался редактора – тупого молдаванина, обожавшего носить шляпы, как у ковбоев, – которого заманил просьбой о серьезном разговоре. Задушил его шнуром от печатной машинки «Ятрань». Сначала, правда, пришлось оглушить его этой машинкой. Помню, он недоуменно сучил ногами, когда я обрушил «Ятрань» ему на голову, и все пытался отползти, кривя губы и выговаривая мне:

– Да что ты… мля, да что ты… да на ха ты че мля в…

Как и все молдаване, он ужасно много матерился, считая, что это показывает его высокий уровень владения русским языком. Лицо у него было жабье, так что мне неприятно было в него смотреть. И я прикрыл его шляпой.

Следующими стали двое экспедиторов, которых я подозвал к окну кабинета. Они подошли, и я, – от добра добра не ищут – сбросил им на головы ту самую печатную машинку. Оба рухнули на асфальт. Я выскочил, пронесся по лестнице вниз, втащил оба тела, и добил их, прежде чем они пришли в себя.

Последней стала моя бывшая жена, которую я позвал на серьезное свидание, и которая примчалась в надежде, что я вновь сделаю ее порядочной женщиной. Бедняжка поняла все, едва переступила порог, но я не дал ей закричать, боднул головой в живот, и постарался задушить, не глядя в лицо. Думаю, она умерла с горделивым осознанием того, что я не перенес расставания и решил отомстить. Это, конечно, было не так. У меня не было к ней личных счетов. Просто я никого больше не знал в этом городе. А убивать незнакомого человека, это отдает чем-то безумным.

Набрав необходимый вес, я приступил к разделке. Конечно, о том, чтобы сделать все самому, речи не шло. Но я хотел облегчить работу маме, хотел предоставить в ее распоряжение хотя бы полуфабрикаты. Так что я разделал тела – так, в общих чертах, – и это-то меня и выдало. Кровь подтекла к порогу, и это увидела уборщица, шаркавшая под дверью каждое утро. Но когда полиция подъехала и двери уже ломали, я почти закончил. Замок уже слетал с петель, когда в кабинет из окна ворвалась Динь-Динь – вся помятая, как и полагается после перепоя, – и пискнула:

– За мной, за мной, за мной! – пискнула она.

Я схватил сумки с мясом и ринулся за феей в окно.

Оглянувшись, увидел, как в сорванную дверь залетает ватага лихих пиратов с перекошенными рожами, и первым был – страшила на деревянной ноге и с крюком вместо руки.…

приземлившись на поле, почувствовал легкую боль в стопах. Рядом со мной кружилась солнечным зайчиком Динь-Динь. Пахло специями. Я сказал маме:

– Вот и я, – сказал я.

– Ты принес, – сказала она.

– Ну, конечно, – сказал я.

Достал все из сумок и положил, как она и велела, в большую промышленную мясорубку. Мама накидала туда столько специй, сколько и требовалось, велев нам с Динь-Динь не глядеть. Тайна рецепта! Машина задрожала, и стала выдавливать из себя огромную кровяную колбасу.

Пахло вкусно.

– Теперь заклятье падет, – шепнула мне Динь-Динь.

Где-то вдалеке завыли, словно бы, волки.

– Это вам на свадебный пир, – сказала мама.

Обернулась, и я впервые за много лет увидел ее лицо. Она была уже в роскошном платье из парчи, со стоячим воротничком и на голове ее, почему-то, красовалась жемчужная диадема. Динь-Динь тоже очутилась вдруг в платье, совершенно белом, таком… непорочном.

– Ну-ну, – сказала мама и погрозила фее пальцем.

Так покраснела, а платье чуть потемнело, стало цвета шампанского.

– Так лучше, – сказала мама.

Подошла и взяла нас за руки. Сказала:

– Дети, я благословляю ваш брак.

– Мама, мы приглашаем тебя на свадь… – сказал я.

– Т-с-с-с, – сказала она.

– А вот теперь мама уходит, навсегда, – сказала она.

Велела нам с Динь обнять колбасу. Та затряслась, и стала выпускать облака дыма и пламени.

– Три, два, один, – услышал я механический голос.

Гигантская колбаса вздрогнула, взмыла, и устремилась ввысь, унося нас к Марсу. Маки попадали на землю, и грозовые тучи, собравшиеся было над полем, разошлись. Мы ворвались в круг света и растворились в нем.