Текст книги "Воды любви (сборник)"

Маэстро макабрического стеба

– Дамы и господа! – сказал зазывала.

– Весь вечер на арене! – сказал он.

– Спешите видеть! – сказал он.

– Маэстро макабрического стеба! – сказал он.

– Певец балканской мультикультурности! – сказал он.

– Сверхчеловек и мачо, – сказал он.

– Невероятный и удивительный, прекрасный и обворожительный! – сказал он.

– Доктор Л-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-ринк-о-о-о-о-ов! – сказал он.

– Только сегодня, проездом в Париж! – сказал зазывала.

– С остановкой в Берлине, только что из Москвы! – сказал он.

– Персональное представление для президента Медведева! – сказал он.

– Контракт на выступление перед премьер-министром Италии! – сказал он.

– Невероятные превращения доктора Лоринкова! – сказал он.

– Не пропустите! – сказал он.

Прохожие, переговариваясь, шли мимо, даже не повернув головы. Перекрикивая зазывалу, в углу лунапарка визгливо шаркала метлой ведьма из силикона, мигали огоньки каруселей, верещали на крутящихся пластмассовых лошадках дети, с шумом изрыгал ветры человек-базука… Где это мы сейчас, попробовал вспомнить зазывала. Глянул на публику попристальнее. Женщины были одеты как проститутки, мужчины несли в руках их сумочки, а дети плевали в глаза дрессированному ослу…

Молдавия, понял зазывала.

Зрители, между тем, пусть постепенно, но собирались. В шатре было жарко, дамам выдавали веера из картона. Они складывали их в сумочки. Зазывала оглядел шатер. Публики было пятнадцать человек, включая четверых плохо воспитанных детей, один из которых, расстегнувшись, стал мочиться в углу, прямо на стул. Точно Молдавия, понял зазывала. Пошел за кулисы. В углу, в куче рваной бумаги, спал помятый мужчина с глубокими карими глазами. Еще крепкий, но уже очень уставший, в когда-то ярко-желтой майке, сейчас покрытой пятнами, и в чрезвычайно узких джинсах. По ним было понятно, какое значение он придает своему хозяйству. Огромное. Как оно само в этих джинсах, подумал зазывала с отвращением, завистью и любопытством. В целом, несмотря на попытки сохранить о себе представление как о некоем подобии секс-символа, мужчина выглядел опустившимся и обрюзгшим. Зазывала покачал головой и включил свет. Мужчина, на ощупь взял бутылку и выпил, не открывая глаз.

– Где мы сейчас? – сказал мужчина.

– На выход, маэстро, – сказал зазывала.

– Молдавия, – сказал зазывала.

– А, родина, – сказал мужчина.

– Вы из Молдавии? – сказал зазывала.

– Когда-то… – сказал мужчина, после чего прервал фразу.

Зазывала не удивился. Маэстро Лоринкову было свойственно начинать фразу, а потом замолкать, словно он увидел что-то удивительное. Так оно, кстати, и было, знал зазывала. Только никто, кроме маэстро Лоринкова, этого удивительного не видел, знал зазывала. А раз так, стоит ли беспокоиться, подумал он. Вынул бутылку из рук мужчины.

– Маэстро, зрители, – сказал он.

– Сколько их там, – сказал Лоринков.

– Пятнадцать душ, – сказал зазывала.

– Срань Господня, – сказал Лоринков.

– Дела все хуже, – сказал зазывала.

– Да и страна тут бедная, – сказал он.

– Может, я не выйду, – сказал Лоринков, глядя на бутылку.

– Мы отсюда просто не уедем, – сказал зазывала.

– Денег нет даже на бензин, – сказал он.

– А вдруг там какая-то из моих одноклассниц, – сказал Лоринков.

– Вот позору-то будет, – сказал он.

– Терять нечего, – сказал зазывала.

– Надолго мы здесь? – спросил Лоринков.

– На все лето, – сказал зазывала.

– Мы же передвижной цирк, – сказал он.

– Ну хорошо, – сказал Лоринков.

– Иду, – сказал он.

Поднялся, и, пошатываясь, пошел в шатер. Зазывала, постояв, глотнул из бутылки. Опять неразбавленный спирт, подумал он. О-ла-ла, подумал он.

Пожал плечами, и пошел в зал.

* * *

– Дамы и господа! – сказал доктор Лоринков.

– Перед вами я, маэстро макабрического стеба, певец балканской мультикульту… – сказал он.

– Фокусы давай, – сказал кто-то в зале.

– Как в кино давай, – сказали в зал.

– Про воображариум и чтоб мультики, – сказали в зале,

– Ой, я с ним в школе училась, – сказали в зале.

– Он еще у директриссы сумочку спер, – сказали в зале.

– Его потом еще из школы выгнали, – сказали в зале.

– Точно он, – сказали в зале.

– Бля, – сказал доктор Лоринков.

– Он еще и матерится, – сказали в зале.

– Здесь, между прочим, дети! – крикнул кто-то.

– Мама, мама, кули мы тут делаем, – крикнул кто-то из детей.

– Пошли в тир! – сказал кто-то из детей.

– Сынок, мы уже заплатили, – сказала мама.

– Кстати, мы заплатили, – сказала она.

– Мы ЗАПЛАТИЛИ, – сказала она многозначительно.

– А! – встрепенулся уснувший было доктор Лоринков.

– Дамы и господа! – сказал он.

– Прошу вас посмотреть сюда, – сказал он, подняв руку.

– И смотреть, не отрываясь, несколько секунд, – сказал он.

Зрители, скептически хмыкая, уставились в руку Лоринкова.

– Щас он включит фонарик и мы все сотремся в памяти, – сказал кто-то.

– Правильнее говорить, нам сотрут память, – сказал кто-то.

– Замолчите, козлы, – сказал кто-то.

– Сам козел, – сказал кто-то.

– Господа, – укоризненно сказал Лоринков.

В шатре смолкло, наконец. Все глядели на руку человека на сцене. Вдруг в ней появилось что-то, очень похожее на стилет, и правда засветилось. Большой экран погас, а потом вспыхнул, и стал похож на гигантскую глиняную табличку.

– Табло, – сказал кто-то.

– Скрижали, – укоризненно сказал зазывала, вернувшийся в зал.

Кто-то охнул. Это у одной из женщин начались схватки. А не хер брюхатой в лунапарк ходить, крикнул кто-то. Беременную вывели. Все стихли.

…доктор Лоринков начал размахивать перед собой палочкой, словно блатной – ножом-бабочкой, и на табличке стали появляться огненные буквы.

– Ле-нин-град-ские-дети, – прочитал кто-то неуверенно в зале.

Лоринков кивнул и замахал руками сильнее.

На скрижалях стали появляться буквы, слова, и фразы. Зазывала приложился к бутылке, и сел в уголке.

…Лоринков писал. Лица сидящих в зале менялись, как в кино. Время шло.

Свет от экрана падал на лица, было видно, что женщины плачут, а мужчины еле сдерживаются. Дети грустили, их головы с непокорными – как детским и полагается – вихрами прижимали к себе матери. Горящие буквы сменялись. Шатер наполнялся синим светом…

– Конец, – появилось на экране.

* * *

На шестой день в шатре доктора Лоринкова собралось сто пятьдесят человек.

На восьмой появилась очередь по записи. Спустя две недели поехали туристы из других стран. Зазывала подсчитал выручку, сунул деньги в сейф, записал код на бумажке, которую немедленно же потерял, и вышел в зал.

– Дамы и господа! – сказал он.

– Сегодня перед вами… – сказал он.

На сцену вышел Лоринков в постиранной уже майке.

– Кто сегодня? – спросил он.

– Москвичи, – сказал зазывала.

– Дамы и господа! – сказал он.

– Сегодня вы узнаете, как все-таки доктор Лоринков сумел сохранить детский, ясный взгляд на мир! – сказал он.

– А? – сказал Лоринков.

Поднял голову и все увидели, что глаза у него красные, а взгляд мутный.

– Здравствуйте, – сказал он.

– Цыган давай, – сказали в зале.

– Что? – спросил Лоринков.

– Цыган, солнца, и витаминов, – сказали в зале.

– Точно москвичи, – сказал Лоринков.

– Чартер заказывали, – сказал зазывала.

– А чего он у вас такой… не аутентичный? – сказали в зале.

– Уверяю вас, – сказал зазывала.

– Совершенно аутентичный! – воскликнул он.

– Ну так чего тянет? – капризно сказали в зале.

– И пусть мистики побольше и чтоб цыгане! – крикнули с галерки.

– Все понятно, – сказал зазывала.

– Все понятно, – сказал Лоринков.

– Дамы и господа! – сказал зазывала.

– Итак… – сказал он.

– Выпить есть? – спросил Лоринков.

– Ну чего ждем, – сказали в зале.

– Ладно, – сказал Лоринков.

Поднял руку. Появились огненные кусты. Появился столб пламени. Появились скрижали. На скрижалях появились буквы.

«…. крыши на домах Этейлы все были из жести потому, что свой первый дом он поднимал, когда был совсем молод восемнадцати лет – и денег, чтобы покрыть их серебром, у него не было. Не беда, думал молодой и тщеславный Этейла, – гордость моя сродни тщеславию, и если…»

* * *

Спустя месяц в шатре появилась пресса.

Когда зазывала привел журналистку с очень порывистыми движениями и плохой кожей за кулисы в шатер, Лоринков спал. Бутылка покоилась у него на груди. Зазывала кашлянул. Лоринков сел. Потом подумал, махнул рукой и снова лег.

– Анджела Гонза, – сказала журналистка.

– Доктор Лоринков, – сказал доктор Лоринков.

– Я хочу сразу взять быка за рога, – сказала она.

– Я была вчера на вашем представлении, – сказала она.

– Вы Бог? – сказала она.

– Это еще почему? – сказал доктор Лоринков.

– У вас есть скрижали, огненные буквы, столб света и кусты, – сказала она.

– Вы начинаете писать и все замирают, – сказал она.

– Все как у Бога, – сказала она.

– А, ерунда, – сказал Лоринков, и почесал яйца.

– А у вас большое хозяйство, – сказала она.

– Детка, – сказал он.

– Я не трахался больше месяца, – сказал он.

– Может быть?… – сказал он.

– А мое интервью будет эксклюзивным? – спросила она.

– Ты настоящий журналист, – сказал он.

– Иди ко мне, – сказал он.

…после секса – Лоринков умудрился не уронить с груди бутылку, – журналистка поправила прическу и закурила.

– Ты славный, – сказала она.

– Ну… – сказал Лоринков.

– У меня был жених, – сказала она.

– Мэр города! – сказала она.

– Мы почти уже поженились, я даже платье выбрала, – сказала она.

– А тут он… сбежал с какой-то… крысой, – пожаловалась она.

– Детка, – сказал Лоринков.

– Что я могу для тебя сделать? – сказал он.

– Покажи мне что-нибудь, – сказала она.

– Нет-нет, – сказала она, заметив, что он вновь тянется к ширинке.

– Скрижали, – сказала она.

– Ладно, – сказал Лоринков.

– Сделай это для меня, – попросила она.

– Сделай эту русскую сучку, к которой он ушел, настоящей крысой! – воскликнула она.

– Сделай это! – выгнулась она.

Лоринков вздохнул. Потом глотнул.

Сел, хлопнул в ладоши. Погас свет. Лоринков протянул руки небу, не видному через брезент шатра, и в углу появились скрижали. На камне загорелись буквы.

«… мэр Кишинева полюбил… полюбил впервые… хоть он уже и был помолвлен… а полюбил он настоящую крысу…»

* * *

В июле прибыла большая партия девушек в юбках ниже колена и больших пуховых шалях. Девушки кутались в шали, и гнули шеи. Зазывала рассадил девиц по стульям, которыми заменили старые скамьи, и пошел за кулисы. Там все было на месте. И Лоринков и бутылка.

– Хватит пить, – сказал зазывала.

– Прибыла партия девушек, – сказал он.

– Хорошо, – сказал Лоринков.

– Я люблю девушек, – сказал он, и потрогал ширинку.

– Тьфу, – сказал зазывала.

– Женился бы, как все приличные люди, – сказал он.

– Я и женился, – сказал Лоринков.

– Просто у меня приапизм, – сказал он

– Анекдот про приапизм знаешь, – сказал зазывала.

– Нет, – сказал с интересом Лоринков.

– Расскажи, – сказал он.

– Ладно, – сказал зазывала.

– Отработаешь номер, расскажу, – сказал он.

Лоринков выпил, протянул бутылку зазывале, и пошел на сцену.

– Маэстро макабрической балканской мультикультурности! – воскликнул зазывала.

– Аплодисменты! – воскликнул он.

Девушки вяло и жеманно похлопали. Глядели они со смесью брезгливости, любопытства, жалости и восхищения. Обмахивались веерами примерно так же. Сучки блядь, подумал Лоринков.

– Итак, – сказал Лоринков.

– Девицы, незамужние, на вид литературные критики, – сказал он.

– Романтика, – поставил он диагноз.

Встряхнул руками, и явил скрижали. Запрыгали огненные буквы.

«… я был влюблен в девушку на фотографии с самого детства… молодая, крепкая, красивая, она сидела на берегу моря и дельфины плескались у ее ног…»

В зале послышался шум. Лоринков не поверил своим ушам. Оглянулся. Девицы болтали.

– Что за, – сказал Лоринков.

– Странно, – сказал зазывала.

Лоринков зажмурился, после чего буквы стерлись, и на скрижалях появилась другая фраза.

«глядя на морщинку у ее глаз, я с любовью думал, что…»

Шум усилился.

Лоринков оглянулся и увидел, что девушки болтают.

– Хм, – сказал Лоринков.

– Ты кого мне привел, – сказал он зазывале.

– Это Литинститут, – сказал зазывала виновато.

– Им по разнарядке весь зал выкупили, – сказал он.

– А, – сказал Лоринков.

Покачал головой. Стер надпись. Явил другую.

«…. в белом плаще с кровавым подбоем прокуратор Иудеи Понтий Пилат…»

Зал замолк.

«… любовь пришла к Мастеру как убийца, как удар ножом в спину».

– Аа-а-ах, – раздался в зале первый восторженный крик.

Лоринков писал.

«… Маргарита неслась обнаженной, с радостным вопл…»

– – О-о-о-о, – раздался дружный стон из зала.

Лоринков оглянулся. Девушки, сняв трусики, крутили их на пальцах, и ожесточенно терли себя между ног. Они кончали.

– Это же вроде не твоё, – сказал зазывала, глядя на буквы.

– Тут особый случай, – сказал Лоринков.

– Сучкам в шалях только Булгакова подавай, – сказал он.

– Поддам-ка я жару, – сказал он.

На камне появилась новая надпись:

«… никогда и ничего ни у кого не просите…»

В зале случился коллективный оргазм.

* * *

В воскресенье зал заказали ради эксклюзивного гостя.

Так что доктору Лоринкову пришлось побриться и вымыть голову. Это оказалось удивительно легко. Тем более, что на ней давно уже ничего, кроме усов, не росло… Так Лоринков и вошел в зал, сверкая лысой и чистой головой. В зале сидел всего один человек. Маленький седенький старичок с невероятно прямой спиной и мудрыми глазами собачки-бассета.

Лоринков даже распрямился, глядя на гостя.

– Маэстро макабрического сте… – начал зазывала.

– Ой я вас умоляю, – сказал гость.

– Что вы мне бросаете эти фразы за понты, – сказал он.

– Я человек с репутацией, – сказал он.

– Меня зовут сам Мордехай Семенович Обстольц, – сказал он.

– Вот это ИМЯ, – сказал он.

– Я известен на весь мир, – сказал он.

– В МССР руководил трестом «Главмавстроборхуерпомидорстрой», – сказал он.

– В 1978 году я был разгромлен КГБ как диссидент, – сказал он.

– А вовсе не за те триста тонн цемента шоб им провалиться, – сказал он.

– Конечно, дело имело окраску борьбы с космополитами, – сказал он.

– Я был вынужден покинуть страну, и поселиться в США, где и имею свой бизнес, но за культурными событиями на родине слежу, – сказал он.

– Пишу взвешенные комментарии в живом журнале поэта Херсонского, – сказал он.

– Имею мнение, что поэт Емелин тупое бездарное русское быдло, – сказал он.

– Имею свое мнение также и за Пелевина, – сказал он.

– Считаю, что он исписался, раз уж вы интересуетесь моим мнением за Пелевина, – сказал он, хотя зазывала и доктор молчали.

– Не пропускаю ничего мало-мальски значимого в мире искусства и литературы, – сказал он.

– А это шо, – сказал он.

– Шо вы мне подсунули? – сказал он.

– Маэстро макабрического стёба, доктора Лоринкова, – сказал зазывала растерянно.

– И шо? – сказал старичок спокойно.

– Шо этот гой имеет за макабрическое? – сказал он.

Лоринков вздохнул, снял с себя майку, почесал бок, и выпил прямо на сцене.

– Во-во, – сказал старичок спокойно.

– Шо, разве интеллигентный юноша со способностями к литературе себе такое позволит, – сказал он.

– Вприсутствии Самого Мордехая Семеновича? – сказал он.

– Нет, бездарен, бездарен этот ваш доктор Лоринков, – сказал он.

– Синтагма моя такова, – сказал он.

– Плохое, очень плохое шоу, – сказал он.

– Шоб я так жил, – сказал он, и встал.

Лоринков вздохнул, и явил скрижали. По ним огненными буквами запрыгало

«.. берегите друг друга мальчики, говорит моя дорогая жена-антисемитка, что, с учетом некоторых особенностей моего происхождения, было довольно забавно… говорит и умирает от потери крови…»

– Ой, я вас умоляю, – сказал старичок, снова сев.

– Так бы сразу и говорили, – сказал он.

Лоринков глотнул три раза подряд, и, – как всегда на двенадцатый день запоя, – его вырвало от спирта.

– Это ничего, – сказал старичок.

– Нашему талантливому мальчику просто неможется, – сказал он.

– Беру еще шоу, – сказал он.

* * *

В августе поток посетителей пошел на спад.

Про шоу уже написали в газетах, и сняли репортаж для программы «Максимум», – «скандалы, интриги, расслеуээээ» – сказал в камеру доктор Лоринков и блеванул, – и всем пора было ехать в отпуск, на море. Так что доктор Лоринков давал ежевечернее представление через день, и журналистка Лорена приходила к нему два раза в неделю. Доктор Лоринков все так же много пил, упорно отрицал, что является Богом – хотя все было достаточно ясно, – и не брился. А 27 августа, в День Независимости Молдавии, он напился с горя особенно сильно, и пришел в себя в шатре, где был всего один посетитель.

– А, – мутно ворочая языком, сказал Лоринков.

– Мордехай Семенович, – сказал он.

– Извините, – сказал он.

– Снова Пурим праздновал, – сказал он.

– Сейчас, – сказал он.

Посетитель покачал головой, и только тут доктор глянул на него. Это был молодой еще мужчина с окладистой, в завитушках, – как у сирийца, подумал Лоринков и вспомнил, где они виделись, – головой. Улыбчивый, крепкий.

– Почему ты пьешь? – сказал он.

– Мне больно, – сказал маэстро Лоринков.

– Сейчас, – сказал он, и приготовился взмахнуть руками.

– Нет, – сказал мужчина.

– Для МЕНЯ мультиков не надо, – сказал он.

Хлопнул в ладони, и появившиеся было скрижали пропали.

– Почему же тебе больно? – спросил он.

– От батюшки своего унаследовал я тяжкую меланхолию, – сказал Лоринков.

– Это цитата, – сказал мужчина.

– Это правда, – сказал Лоринков.

– Но и цитата, – сказал мужчина.

– Ну да, – сказал Лоринков.

– Точнее, это цитата цитаты, – сказал Лоринков.

– Я постмодернист, мне можно, – сказал он.

– Если на то пошло… – сказал он.

– Паяц, – сказал мужчина.

– Ну хорошо, – сказал Лоринков.

– Все беды мира принял я на себя, – сказал он.

– Кожа моя снята и нервы обнажены, – сказал он.

– А по-моему, тебе просто это нравится, – сказал мужчина с сирийской бородой.

– Нет, – подумав, ответил Лоринков.

– Значит, принял на себя? – сказал мужчина.

– Ну да, – сказал Лоринков.

– И это ты МНЕ говоришь? – спросил мужчина.

– Это я ТЕБЕ говорю, – сказал Лоринков.

– Ну хорошо, – сказал мужчина.

– Ты принял на себя все беды мира, – сказал он.

– А тебя об этом кто-то просил? – сказал он.

– Это ты МНЕ говоришь? – сказал Лоринков.

– А ТЕБЯ об этом кто-то просил? – сказал Лоринков.

– Ладно, – сказал мужчина.

– Иногда у тебя получалось не хуже, чем у меня, – сказал мужчина.

– Я знаю, – сказал Лоринков и хлебнул.

– Знаешь, о чем я сейчас думаю, – сказал мужчина.

– О чем, – сказал Лоринков.

– Если бы кто-нибудь подслушал, о чем мы говорим, ни хера бы не понял, – сказал мужчина.

– Думаю да, – сказал Лоринков.

– Неважно, главное, мы понимаем, – сказал мужчина.

– Верно, – сказал Лоринков.

– Снять тяжесть? – спросил мужчина

– Валяй, – сказал Лоринков.

Мужчина кивнул, и, улыбаясь, вышел. Лоринков, щурясь, посмотрел на свет в распахнутой двери. Покачал головой.

– А мне все равно, – шепотом сказал он.

– Все равно мне, – хрипло сказал он.

– Плевать мне, – сказал он.

– По херу, – сказал он.

Выпил. Хлопнул в ладони раз, другой. Скрижали не появлялись. Ни так, ни этак. Скрижали не появлялись, и все тут. Так что праздничное представление пришлось отменить.

…доктор Лоринков попробовал вызвать скрижали еще несколько раз в тот день, и еще раз на следующий. Ничего не получалось. Дар оставил его. Так что он перестал пить, похудел на десять килограммов, и перешел работать в отделение механизированной акробатики. Каждый вечер выезжал он в крутящийся купол на мотоцикле, и, разогнавшись, наворачивал круги горизонтально земле. За ним стояла в одних стрингах, его возлюбленная, бывшая журналистка Лорена Гонза. Она жонглировала тремя предметами: апельсином, белой крысой и газетой «Вечерний Кишинев». Купол в это время вращался на подвесном кране. Лоринков ослепительно улыбался и выезжал в купол два раза в день. А по выходным он продавал билеты на карусели. Осенью цирк уехал, оставив после себя вытоптанный пустырь с ямами для столбов.

Зимой в них собирался снег.

КОНЕЦ

Владимир Лорченков, 2010—2014 гг.