Текст книги "Шаги Даллеса. Как ломали Россию: роман-мозаика в двух книгах. Книга первая. Сколько стоит кровь революций"

А это отрывок из сообщения американского майора Шулера, сделанного 11 января 1920 года в соборе Иоанна Евангелиста в Нью-Йорке после возвращения из Сибири, где он, по идее, должен был бы оказывать помощь армии Колчака. Шулер до революции три раза был генеральным консулом США в России. Читайте, это интересно, и вы поймете, кому на самом деле оказывалась американская помощь. «Правительство России практически все еврейское, и наша американская армия в Сибири полна большевиками прямо из Москвы. Командующий генерал Грейвс имеет штаб почти полностью из евреев… Вследствие этих большевиков в нашей армии вся информация, предназначенная генералу Колчаку, шла прямиком в Москву».

Большевик М. Коган пишет в харьковской газете «Коммунист» за 12 апреля 1919 года: «Без преувеличения можно сказать, что Русская революция выполнена руками евреев. Могли бы подавленные массы русского пролетариата сами произвести эту революцию? Нет. Это наши ребята вели русский пролетариат к рассвету Интернационала, и которые не только руководили, но и руководят Советами и держат их в своих руках. Мы можем спать спокойно, когда командующим Красной Армии является товарищ Троцкий. Это правда, что евреев нет среди рядовых Красной Армии, но Комитеты и Советы наши. Они храбро ведут к победе массы русского пролетариата. Поэтому совершенно не удивительно, что на выборах в Советские организации наши парни одерживают такие внушительные победы. Символ еврейства стал символом русского пролетариата – красная звезда, в прошлом бывшая символом сионизма, поэтому за этой эмблемой и марширует победа…»

Голова кружилась. Михаил сделал над собой усилие и достал из ячейки старую, связанную тесемками папку, пахнущую пылью, раскрыл и стал читать творение генерала директора ЦРУ Даллеса, которое в конце семидесятых годов было добыто разведчиками и изучалось на закрытых партийных собраниях, но преступно забытое теперь. Всеми, в том числе оголтелыми сталинистами.

«Окончится война, все утрясется, устроится. И мы бросим все, что имеем… все золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание людей.

Человеческий мозг, сознание людей способны к изменению. Посеяв там хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдем своих единомышленников, своих союзников и помощников в самой России.

Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания. Из литературы и искусства мы, например, постепенно вытравим их социальную сущность, отучим художников, отобьем у них охоту заниматься изображением, исследованием, что ли, тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс. Литература, театры, кино – все будут изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать и поднимать так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства – словом, всякой безнравственности. В управлении государством мы создадим хаос и неразбериху…

Мы будем незаметно, но активно и постоянно способствовать самодурству чиновников, взяточников, беспринципности. Бюрократизм и волокита будут возводиться в добродетель… Честность и порядочность будут осмеиваться и никому не станут нужны, превратятся в пережиток прошлого… Хамство, ложь и обман, пьянство и наркоманию, животный страх друг перед другом и беззастенчивость, предательство, национализм и вражду народов – все это мы будем ловко и незаметно культивировать, все это расцветет махровым цветом.

И лишь немногие, очень немногие будут догадываться или даже понимать, что происходит… Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище, найдем способ их оболгать и объявить отбросами общества. Будем вырывать духовные корни большевизма, опошлять и уничтожать основы народной нравственности. Мы будем расшатывать таким образом поколение за поколением, выветривать этот ленинский фанатизм. Мы будем драться за людей с детских, юношеских лет, будем всегда главную ставку делать на молодежь, станем разлагать, развращать, растлевать ее. Мы сделаем из них шпионов, космополитов. Вот так мы это и сделаем».

И американцы разработали на основе мыслей генерала директиву 20/1, в которой основная опасность заключается в ее простоте, неуязвимости и циничности. И она постоянно совершенствовалась.

«…наше дело – работать и добиться того, чтобы там (в СССР) свершились внутренние события. Как правительство мы не несем ответственности за внутренние условия в России. Мы стремимся к созданию таких обстоятельств и обстановки, с которыми советские лидеры не смогут смириться и которые им не придутся по вкусу.

Возможно, что, оказавшись в такой обстановке, они не смогут сохранить свою власть в России. Однако следует со всей силой подчеркнуть – то их, а не наше дело. Если действительно возникает обстановка, к созданию которой мы направляем свои усилия в мирное время, и она окажется невыносимой для сохранения внутренней системы правления в СССР, что заставит Советское правительство исчезнуть со сцены, мы не должны сожалеть по поводу случившегося, однако мы не возьмем на себя ответственности за то, что добивались или осуществили это».

Заканчивая чтение, Михаил Николаевич вспомнил давнее видение в ночь восшествия на трон Горбачева. Ему почему-то грезилось то, как индейцы сражались с английской хорошо вооруженной армией, как краснокожие воины падали оземь, сраженные пулями, как торговцы виски спаивали мирную деревню индейцев, как они замертво валились от ядовитой огненной воды, как пустела деревня, а на ее месте возникало поселение белых. Прошло столько лет, а он помнит в деталях этот вещий сон. Неужели и русским уготована подобная судьба от коварного врага? Михаил почувствовал себя нехорошо и захлопнул папку. За окном был день, но что-то в комнате, как у него на душе, потемнело. Он выглянул в широкое окно: всюду, насколько хватал глаз, сгущались мрачные тучи, стрелка барометра падала.

Глава шестая
Большевистская сущность – геноцид

1

Лето не достигло своего зенита, но уже изрядно прогрело воздух, землю и воду в речушке, что петляет по окрестностям Миновного. Наступили самые короткие ночи, когда на селе полно работы и люди пластаются с рассвета до сумерек, недосыпая.

Безуглов поднимается в шесть. Ему достаточно часа, чтобы управиться с утренними домашними делами и в семь быть в конторе. Поднимается легко, сказывается многолетняя привычка. Правда, в последнее время стал замечать, что тяжеловат, нет в нем уже былой резвости, чуток утрами на петушиный крик и собачий брех. Хоть форточку не открывай! Проснется, бывает, от псового бреха спозаранку, лежит, глазами лупает, сознает, что сон пропал, можно вставать, а тягостно от теплой постели отрываться: ноги не отошли за ночь, поламывает, а то иной раз спина коромыслом. Пока распрямит, расшатает шарниры на пояснице – казачьей походкой по сонной квартире находится, будто сто верст верхом отмахал, весь день колотил в седле свое грузное тело.

Андрей Степанович пока не пытался обобщать эти явления, но нет-нет да ворохнется мыслишка: мол, колокольчики недужья звонят. Немало лет прожито. Все на свете было. И хорошее, и плохое, и грустные, и удачливые времена. Только махнет рукой – еще не вечер, нечего на багаж лет оглядываться. Викторию вспомнит, улыбка тронет его зачерствевшую, уже не молодую, пожалуй, постарше его самого душу, размягчится она, как шоколадная конфета в руках. Он пока окончательно не решил, как ему поступить с Викторией, не хватает на это сил. Пусть идет как идет.

Андрей отвалился от горячего бока жены, вскочил с постели. Утренние бдения у него выработались до автоматизма. По мягким дорожкам, босой, он шел на кухню тяжелым, но неслышным шагом, поджигал газ на плите, ставил чайник с водой. Затем, если зимой, набрасывал на покатые широкие плечи старый полушубок, направлялся в сарай задавать курам зерна. Если летом, как сейчас, то просто в майке, тапках на босу ногу. Скота он не держит. Разве поросенка в какой год на мясо, небольшого, семимесячного, чтоб попостнее был. Предпочтение отдает курицам-несушкам да бройлерам. Диетическая пища требуется, яйцо натощак. Подпортил он желудок в молодости, потерял кислотность, а без нее дело табак, лишний раз острого да жирного не поешь, а свинина тяжела, хотя ее любит Ирина, съешь, и в желудке словно кирпичей набросал.

Куры, завидев хозяина, торопятся к длинному долбленому корыту. Андрей высыпает в него зерно, наливает в шайку воды, берет из гнезда чистое, еще теплое диетическое яйцо, обтирает широкой грубоватой ладонью, выходит в поднавес, тут же расколупывает скорлупу, отщипывает кроху соли из пачки, что им припасенная лежит на полочке, чуть подсаливает и выпивает с наслаждением содержимое. Пусть усваивается до завтрака, полезно.

В доме все спят, а он яйцом закусил. Красота. Тихо вокруг, мирно. На усадьбе поднимается картошка, цветут огурцы и помидоры. Воздух свеж и чист, иногда, правда, пахнет с соседнего двора скотской сыростью, но это не мешает, настроение не портит. Знакомо все, мило.

Андрей некоторое время смотрит, как куры жадно клюют дробленое зерно, как наиболее беспокойные перебегают с места на место в поисках лучшего, как пырхают от сухой смеси, ошалело вытягивая шею и резко встряхивая головой, чтобы крупные зерна проскочили в зоб. Иная, будто ей, сердечной, не хватает, долб соседку в гребень, и ту словно подбрасывает, несколько секунд тревожно кудахчет, соображая, что же произошло, затем, словно опомнившись, что время уходит, а корм поедается, стремительно бросается к кормушке. Но место занято, и она вынуждена отыскивать свободное, давать круга-ля или тут же втискиваться в самую гущу.

Андрей дивится неосознанным повадкам птицы и идет к умывальнику, бормоча: «Все как у людей». Подойдя к столбу, глубоко вкопанному в землю, на котором висит кран от летнего водопровода, сбрасывает с плеча на крючок полотенце, снимает майку, обнажая слегка загоревшее и налитое силой тело, хлюпается несколько минут в звенящей прохладе, фыркает, крякает селезнем, потом смахивает со спины, с несколько обвислой, но еще не дряблой груди капли толстым, теплым, как шуба, полотенцем и тогда окидывает взглядом горизонт, щурясь, смотрит на круто поднимающееся над селом солнце, обещающее жаркий день, нелегко вздыхает, тягуче выражает неудовольствие сильным, несколько потускневшим голосом:

– Да-а, синь кругом высокая, вёдро! Хоть бы Левитан тучку намалевал! Дождем и не пахнет.

Шаркнув несколько раз спину полотенцем, он идет бриться и завтракать.

Чайник на газу урчит на разные лады, и вода закипает. Андрей Степанович поспевает вовремя.

– Что там, на дворе? – слышит он сонный голос жены. – Солнышко или тучи?

– Как же! Держи карман шире: его, когда ждешь, он нарочно не пойдет, а когда не надо – зальет! – с неудовольствием отвечает Андрей.

Он неторопливо, стараясь не греметь посудой, заваривает чай в чашке. Любит непременно свежий, с пылу, чтоб обжигал. Заваривает покрепче крутым кипятком. Держит минуты две, накрыв крышкой от чайника, потом доливает молоко по вкусу и садится пить. Чашка у него большая, как и он сам, массивная, грубой гончарной работы, она долго держит тепло напитка.

Кухня у Безугловых просторная, чистая и светлая, с запахами душицы, черемухи и смородины, пучки которых Ирина подвешивает в закутке за печкой, по нескольку раз в лето меняет их, благо этого добра в пойме Миновнушки, протекающей через село, много. На кухне холодильник, посудный шкаф, большой стол, стулья черной полировки, газовая плита и аккуратная голландская печь, из которой тянутся трубы водяного отопления. Кухня могла вместить еще немало мебели, но хозяйка ограничилась этой.

Ирина, накинув на плечи простенький халат из ситца, сунув ноги в мягкие, обшитые мехом шлепанцы, разомлевшая от сна в теплой постели, миловидная, с тонкими чертами лица, сочная, как спелое яблоко апорт, сверкая голяшками, прошлась по кухне взад-вперед, наполняя ее запахами спальни, села у стола боком к окну, выглянула на улицу, вытягивая и без того длинную красивую шею, поправляя на голове химзавивку, тревожась, как бы подводя печальный итог, сказала:

– Не будет дождичка, так будет у тебя маленькая драчка.

Обычно Ирина в минуты завтрака мужа лежит в постели, как выражался Андрей: «Сельская интеллигенция вытягивается». В контору ей к восьми, утрами не готовит, больше вечерами, потому какой смысл подниматься ни свет ни заря. Но сегодня, встревоженная солнечной погодой, которая диктует начало сенокоса и сулит стычку Андрея с директором из-за разногласия в его начале, встала раньше обычного. На лице с несколько припухшими от сна глазами отчетливо проступала тревога.

– Вёдро, задери ее козу! – сказал Андрей, протяжно отхлебывая горячий чай. – Только по своему календарю я это знал еще позавчера, а сегодня, как на петухов проснулся, то утвердился: опять босой по лужам ходил, не то что босой, а в одних трусах и даже нагишом, и как будто на людях.

– Вот еще новость! Чепуху какую-то несешь! – испуганно и нервно воскликнула Ирина.

– Чепуху не чепуху, а ты знаешь, как босого себя увижу – жди неприятностей. А тут еще без штанов, нагишом. Вот уж эти сны-вестники! Тяжесть на душе одна после них.

– А-а! – Ирина в сердцах махнула рукой, словно муж был виноват в том, что увидел дурной сон и посему у него случатся неприятности, а не обстоятельства тому виной, из-за которых они явятся. – Не спорь ты с директором! Он весь – ослиное упрямство. Делай как говорит.

– Нет, милая, я – агроном, – спокойно сказал Андрей, потряхивая при этом своей крупной, стриженой под бобрик головой, как бы расставляя запятые, – слепым кутенком тыкаться в сиську не хочу. Я ему по агрономии сто очков вперед дам. А молчать – перестать себя уважать. Тем более в свете перестроечного мышления.

– Новое мышление тут ни при чем. Ты просто прав: сенокос надо начинать, пока травы только-только начинают цвести, иначе опять вместо сена солома луговая коровам достанется. А-а, да что я об этом!

Ирина резко поднялась со стула, зашуршала взад-вперед по соломенной половице, что лежала в кухне.

– Ты думаешь, он это хуже нас с тобой знает? Нет, душа моя, но ему тоннаж нужен, на него плановый тоннаж давит! – ядовито усмехнулся Безуглов. – Мне, скажем, он тоже нелишний. План выполнять обязан. Только на него, кроме всего, районные шишки да красные парткорочки давят смертельно. Вывернуться не так-то просто. Но пойди дождь, попридержал бы покос – вот и нет конфликта.

Ирина согласно кивала головой, глядя, как муж заканчивает завтракать. Круто запрокинув кружку, он сквозь зубы выцеживал, смакуя, из разбухшей заварки остатки крепкого чая, сожалея о невеликой посудине. Отставив ее, Андрей встал, с шумом отодвинул стул, вышел в прихожую, заученным движением набросил на голову драповую кепку, направился к двери.

– Не переживай, мать, мы тут с тобой уже четверть века. Видели-перевидели всякое и всяких. Нам ли бояться острых углов, – бодро сказал Андрей, но, задержавшись у порога, сине и печально глянув на жену, вышел, оставив ее в раздумье над тем, что осложнений с директором она бы не хотела, тем более сейчас, когда в семье намечается важнейшее событие – выдача дочери замуж, и, конечно же, нервозность, вызванная обострением отношений с директором, наложит нежелательный отпечаток на то волнение и радость, что сулят предстоящие хлопоты. Но Ирина не могла знать, что не только стычка с директором принесет Безуглову неприятные минуты, а больше всего та инициатива, вспахавшая застойное и безоглядное подчинение приказам вопреки здравому смыслу. Брали под козырек десятилетиями, ссылаясь на партийную дисциплину. Она подавляла самостоятельность специалистов, отучая их думать и продвигать свое маленькое «я» в рядах пешек к ферзевой линии самостоятельности и силе. Почувствовать в себе раскрепощенного человека, а больше всего специалиста, следующего букве закона земледелия, а не букве исполнительской дисциплины, перестроечные посылки давали возможность работать грамотно, что для Безуглова являлось основой его творческой натуры. Если он был жестко требователен в выполнении своих установок в отношении к своим подчиненным, агрономам отделений и механизаторам, и считал их единственно верными, то и директор был таковым. Ирина, зная характеры обоих, видела, как тяготит мужа любая недомолвка с директором. Если раньше Андрюша постоянно делился с ней своими впечатлениями и выговаривался перед ней как на исповеди грешник, высказывая несогласие с диктатом, но подчиняясь ему, то теперь он стал менее разговорчив, стал замыкаться в себе, что, конечно же, ей не нравилось. Она пыталась найти причины, но всякий раз останавливалась на том, что у него это с возрастом, не подозревая, что у мужа появился более внимательный и восторженный собеседник.

Обычно Андрей до прихода директора в контору погружается в бумаги. Потом – планерка. Сегодня он не хотел встречаться ни с кем. Памятуя о том неприятном сне, намеревался избежать всяких разговоров, прошел в диспетчерскую, передвинул фишку – «в поле», что на карте земель совхоза стоит против его фамилии, и уехал на луга люцерны, где он собирался начать сенокос.

2

До люцерны несколько километров, Андрей не спешил: в совхозе до сенокоса затишье. Впрочем, он редко когда-либо спешил: все у него выходило ладно и без торопливости. Рослый, широкоплечий, как борец-тяжеловес не делал лишних движений, никогда не повышал на собеседника голос, казался человеком без нервов, чем нередко выводил из своей тарелки нетерпеливых крикунов из райкома.

Люцерна после ночной прохлады и утренней росы, на фоне яркой листвы перелесков отливала тяжелой акварелью. Казалось, что это не стебельчатый луг, а застывшая лава. Но стоит остановить машину, подойти поближе, как кружева сочной травы заколышутся перед глазами, заговорят с тобой неслышным травяным языком, который понятен всякому встречному, дыхнет на тебя свежим тонким ароматом, и трудно удержаться, чтобы не протянуть руку, не сорвать пучок этого буйства только-только раскрывающихся бутонов, не поднести к лицу, не вдохнуть в себя запахи, не стряхнуть на грудь бисер не упавших на землю росинок.

Андрей всмотрелся. Весенняя минеральная подкормка дала свой результат: трава ровная, тучная, но вот высоты не добрала, не хватило для роста одного проливного дождя, чтобы порадовать косарей полнейшим взятком. Но дареному коню в зубы не смотрят. Надо косить что есть, и не мешкая.

Агроном поехал дальше вдоль языка поля и увидел гурт селянских бычков. Они паслись мирно и кучно без пастуха, подминая траву.

Безуглов взволновался, прибавил газу. При любой потраве теперь ему вспоминалась жуткая потрава его опытной озимой и отвратительный пьяный пастух. Коров с потравы он выгнал. Но назавтра пастуха нашли мертвым там же, у озимой. Андрей не видел покойника, но, говорят, лежал он у кромки леса в кустарнике, скрючившись, с порожней водочной бутылкой в руке. Видать, хотел опохмелиться, да водки не оказалось. Тут его кондрашка и хватил.

Майская потрава была не чета этой. Много принесла ему вреда, много крови испортила.

Андрей объехал бычков стороной, поставил машину поперек хода, выскочил из кабины и принялся выгонять животных из люцерны.

– А ну, пошли, холера вас возьми! – Он выгнал молодняк, прошелся вдоль луга, отмечая, что как-никак, а клетка даст тридцать центнеров с гектара в свой последний год травостоя перед распашкой, сорвал пучок травы. Стебли мягкие, сочные, аппетитные, бутоны порозовели, вот-вот распустятся, разольется медовый запах далеко окрест, соберет с пасек пчелу.

«Надо завтра выводить трактора, самое позднее – послезавтра, иначе потеряю качество, а через месяц, в августе, когда она поднимется на вершок, – под распашку, под пшеничку семенную. Вот сыпанет! Грамотно надо работать», – удовлетворенно подумал про себя агроном. Но когда он сказал об этом директору, который разыскал агронома по рации, то, как и ожидал, получил категорический отказ.

– Ты все взвесил, Андрей Степанович? – спросил директор.

– Все, Владимир Кузьмич, – с твердым спокойствием ответил Безуглов и представил себе нахмурившегося директора, в минуты раздумий ронявшего кучерявую гуцульскую голову на грудь.

Рация в таких переговорах хороша не только из-за оперативности, но и тем, что избавляла собеседников от изучающих взглядов, не надо уводить в сторону или прятать глаза, можно неторопливо обдумывать ответ и вопрос.

– Я думаю, далеко не все, поторопился ты, – минуты через две последовало возражение.

– Что ты имеешь в виду?

– Вот об этом давай поговорим поподробнее. Я сейчас буду на первом отделении, где чистят силосные траншеи, подъезжай.

Ехать Безуглову не хотелось, он наперед знает, о чем и как будет идти разговор. Ему бы лучше с директором о рыбалке потолковать, о карасях, которые сейчас берут активно и надежно. Можно и анекдотом перекинуться, позубоскалить – все польза для здоровья, а придется щипать нервишки, соглашаться не соглашаясь. Навязчиво вспомнился сегодняшний сон, предугадывающий предстоящий спор, просто ругань.

Вера в сны у Андрея укрепилась давно. Как ни смешно, как ни наивно, а он боялся их – с утра портили настроение. По совету Ирины, чтобы они не сбывались, трижды шепотом, не открывая глаз, говорил: «Ночь прочь, сон прочь». Это заклинание, произнесенное про себя, вселяло уверенность в душу и помогало быть самим собой. Мол, ничего дурного не случится, и надо продолжать жить как жил, работать как работал. Сегодня, прежде чем вспомнить о заклинании, он открыл глаза, и произносить его не имело смысла, что неприятно подействовало на его настроение. Не связывать же сон с Викторией? Хотя тяготить стала эта приятная связь, совестить. Но все у них пока ладно, взаимно, тихо – никто ни о чем не догадывается. После обеда у них встреча на меже.

Директора он нашел у траншеи, которую гусеничным трактором с лопатой чистили от остатков сенажа и соломы. Было безлюдно и уныло, неприбрано в этой части фермы. Воронье черными кочками двигались по следу трактора, потом бесшумно перелетали на новое место, ловко отскакивали от набегавших гусениц. Бортников стоял на краю каланчей и смотрел вниз, уронив по привычке голову на грудь. Казалось, он греет на ярком июньском солнце свою сутулую спину, наслаждается утренним теплом. Но он наблюдал, как по дну непроизводительно елозит легкий трактор с лопатой. Безуглов подошел и тоже стал смотреть. В отличие от директора, Андрей не мог долго стоять над душой у работающего человека, выглядеть откровенным бездельником, хотя в какой-то степени наблюдать, делать выводы о сноровистости человека и по достоинству оценить его – есть некоторая часть всего труда агронома.

Бортников же наоборот – любил определять профессиональную хватку рабочего, часто и метко используя свои наблюдения в беседах и спорах с механизаторами и специалистами. Многим это нравилось, а кому и нет.

– Ну так что, Владимир Кузьмич, начнем покос завтра с трехсотой клетки? – спокойно начал Безуглов, показывая директору пучок травы с почти распустившимися бутонами на вершинках. – Она под распашку нынче уйдет.

– Ты, Андрей Степанович, – сразу же откликнулся директор на вопрос, – назовешься крайним, если мы плановое сено не возьмем? – он сделал паузу, ожидая ответа, но, не получив его, продолжил доверительным тоном: – И я не желаю быть крайним. Ты торопишься, а я – нет. Допустим, заготовим мы с тобой сено первоклассное. Там, – он кивнул в сторону, – примут к сведению. Не доберем – накажут. Будет наоборот – похвалят.

– Кнут и пряник не для меня. Я обязан работать грамотно, как-никак диссертацию собираюсь защищать, – сдержанно возразил Безуглов, остро вглядываясь в директора.

– Ты считаешь себя безукоризненным спецом, а я у тебя выхожу – шарлатан. Спасибо, спасибо. Я тебе, зубру агрономии и не новичку-хозяйственнику, вынужден разъяснять прописные истины! Давай, Степаныч, не будем играть на нервах. И полно: телеграммы из района о начале сенокоса нет, а придет – сводку подадим.

– Это как понимать? – воскликнул Безуглов от неожиданного поворота разговора. – Почему мы по-прежнему должны ориентироваться на среднерайонное мнение, ждать окрика и бежать впопыхах, а не шагать своими размеренными шагами?

– Понимать надо очень просто. Ты телятам и коровам в родил-ку косишь уже траву? Косишь. Вот и покажем начало сенокоса, кто опровергнет? – спокойно говорил директор, словно разменивал трешку на рубли.

У Безуглова на этот счет припасена байка про дурака, которую он любил рассказывать: «Один дурак свою казну укреплял. Сто копеек рассует по десятку карманов, и вес есть, и звон, и счастье. Пересчитывает, радуется: целая горсть! Однажды один карман прохудился. Сунул в него палец, проскочил. «Э, – думает, – туда класть не буду». Но забыл о дырке, сунул копейку и потерял. Досадно, зато еще 99 осталось.

«Несолидно иметь копейки, – возразил ему второй дурак. – Рубль большой, тяжелый, им человека убить можно».

Пошел первый дурак, обменял копейки на рубль. Забылся, засунул его в дырявый карман, тот возьми да вывались, да прямо в родник угоди. Дурак весь родник перебрал по камешку, а рубль в мутной воде так и не нашел. Встретил второго дурака и давай его обвинять в своей оплошности.

«А я-то при чем, если ты дырку в кармане зашить не можешь».

Бортников слышал эту байку из уст агронома на какой-то очередной пирушке, усмехался. Теперь он видел, что тот готов снова рассказать ему эту дурь, потому, торопливо и властно подняв руку, продолжил:

– Насчет своих шагов ты правильно говоришь, каждое хозяйство должно шагать от своей черты, которая на месте гораздо виднее, чем с районной лестницы. А черта нашего сенокоса не подошла, через неделю, не раньше.

– Смотри, Владимир Кузьмич, через неделю-полторы дожди польют, упустим золотое время, не вернем. Впрочем, локти кусать нам не впервой!

– Не боись, Андрей Степанович, и меня не пугай, – сухо и несколько резко сказал директор и пошел к своей машине, не заботясь о том, воспринял ли агроном его приказ или нет, словно и не стоял рядом человек, не говорил с ним, не высказывал свою точку зрения, ну а поскольку все же высказывал и она иная – вот за нее к тебе мое отношение.

Безуглов знал этот вельможный оскорбительный прием Бортникова, тоже агронома по образованию, члена райкома, и внутренне закипел, готов был сорваться с места, догнать директора, остановить и веско сказать, что так поступают лишь невежды или карьеристы, но сдержался от действий, а только, охваченный гневом, сиплым голосом сказал вслед:

– Безграмотно работаем, товарищ член райкома!

Но директор, понимая состояние главного агронома, не остановился, не откликнулся, а быстро подошел к машине, ссутулив свою долговязую фигуру в широком синем пиджаке, балахоном свисающем с плеч, сел за руль и укатил, показывая полное безразличие к собеседнику и его реплике, но вместе с тем намекая, что он не виноват, что у него не зашит карман, через который вываливается здравый смысл поступка.

Ровное, спокойное рабочее настроение у Безуглова сломано. Он плюнул в сердцах вслед директору, тоже сел в машину и уехал на межу, где стыковались соседние поля – его заветное место встреч с Викторией. Неподалеку, в зарослях тальника и черемухи с гроздьями спеющих ягод, меж крутых берегов, усыпанных ржаво-зеленым листом мать-и-мачехи, струилась речушка.

3

Нынешний апрель не баловал теплым солнцем просторы Рубежинского района. Грязные низкие тучи чередой неслись над степями и лесами, орошая их холодным дождем, не проходило дня, чтобы не дул колючий злой ветер, задерживая развитие ранних медоносов ивы-бредины, вербы, клена, медуницы и одуванчика. Не слышно в такие дни веселого перезвона на голых ветках синиц, воробьев, камышевок, любителей пораньше отыграть свои свадьбы, свить гнезда, нанести яиц и выпарить потомство. Черной накипью на лугах время от времени рассыпались огромные стаи горластых галок, выражая своими высокими голосами недовольство холодным ветром, снимались и уносились в только им ведомые места.

Антон Кириллович Крутиков поглядывал в степь и ворчливо ходил по своей усадьбе. Три года назад он вышел на пенсию один, жене дорабатывать оставалось год, покинул Крайний Север, вернулся на малую родину и здесь, на окраине Рубежного, приобрел развалюху. Она стояла неподалеку от излучины реки Миновнушки, прекрасное место с густой согрой по берегам, березовым холмистым лесом за речкой. Развалюху снес и на ее месте на сбереженные северные деньги выстроил двухъярусный особняк, как раз к приезду жены.

Легко сказать, да трудно сделать. Сколько поту пролил, сколько нервов сжег! Хоть и готовился Антон заранее к переезду, деньги копил не один год, просил брата Илью пиломатериал в леспромхозе закупить, не смог он загодя все заготовить, рогатки всюду. Дело сдвинулось, когда сам Антон стал своей казной сорить: с директором леспромхоза распили пару бутылок коньяка, бригаде рамщиков за сверхурочную работу на распиловке кругляка вторую зарплату выплатил, механику за лесовоз тоже в карман сунул конверт и водителя не обидел. Завез брус и плаху на всю стройку. С песком и гравием проще. В неурочный час приперли мужики за определенную таксу несколько машин. Прикинул расходы: ничего, терпимо.

Антона коробило от таких, попросту нечестных действий. Он давал взятки. В размере разумного, конечно, как и было обговорено с директором – в виде оплаты за сверхурочный труд рамщиков. Как тут не пойдешь навстречу пенсионеру и ветерану труда, северянину? Все верно, что тут нечестного, стыдного? Стыдно должно быть, когда с целью наживы даешь взятку, но у такого человека понятия стыда, пожалуй, не существует. Облик человеческий не каждому дает право называться Человеком. Думается, Антон не перешел в своих действиях эту человеческую грань. Это так, но все же душевный надрыв есть, оплела какая-то неприятная стыдливость. А она дана человеку для борьбы с собой. Борьба идет: он мог оказаться перед фактом слома всех своих планов и намерений, чем поставлен был в безвыходное положение. Правда, председатель райисполкома Ефимов обещал в течение года обеспечить стройку пиломатериалом, но Антон не мог столько ждать, у него нет уже времени. Кто создал безвыходное положение, не он же со своими планами? Как северянин, выбрав Рубежное для жительства, имел моральное право в решительной форме потребовать содействия. Какое содействие, если во всей стране с производством и моралью хромота на обе ноги. Ефимов так и сказал ему: «Если можешь – строй, не можешь – не строй». Четко и ясно. Иными словами: если можешь – живи, не можешь, так ползи на кладбище в белой простыне. Совесть Антона взъерошена, как шерсть у кота перед незнакомой собакой. Попади в подобную ситуацию трудовой человек, пойдет кругами по начальству, сожжет кучу нервов, а выправить дело сможет только рублем.