Текст книги "Шаги Даллеса. Как ломали Россию: роман-мозаика в двух книгах. Книга первая. Сколько стоит кровь революций"

– Вы убрали! – Протозанов от негодования щелкнул под столом каблуками туфель, словно хотел пришпорить кожаное кресло, на котором сидел, и понестись на колесном рысаке брать барьеры, как он это делал всю свою сознательную жизнь. Не успокоился и теперь, когда вот уже третий срок занимал первое кресло в регионе, помышляя в скором будущем вернуться в столицу и занять в ЦК партии отнюдь не рядовое место. – Вы убрали! Это не оправдание. Все, что вы убрали, Ливанов читает в своих лекциях на заводах и в организациях. Кто ему подбросил такие тексты? Статисты? Или идеологи американского Крибла? Если автора нельзя взять за жабры, организуйте разгромную статью, покажите его нищету мышления, организуйте отклики. Покажите, что партия, а мы ее опора на местах, за перестройку, за ускорение экономики и за ограничение вооружений, к чему, кстати, Запад подходит очень осторожно и подозрительно. А редактора предупредите.

– Такая статья готовится и выйдет в ближайшее время.

– Не на высоте вы, не на высоте, – трескуче и недовольно проворчал Протозанов, словно в неисправный мегафон.

– А что сейчас на высоте? Люди раскрепостились от молчания и мнимого согласия с властью. Она попросту врет о хорошей жизни. Нам пишут, что молодым семьям негде жить, о разводах на бытовой почве, о самоубийствах, об отравлениях некачественной водкой, о проституции и наркомании, о злоупотреблении властью органов правопорядка. Под прикрытием индивидуальной трудовой деятельности разрастается спекуляция, особенно этим злоупотребляют выходцы из Средней Азии и Кавказа. Как бороться со всеми этими негативными явлениями, никто не знает. Сил у милиции не хватает, народные дружины себя исчерпывают, так же, как и народный контроль, – слишком уж большой объем финансовых злоупотреблений и материальных хищений. Тут действительно подумаешь: нужна коренная перестройка нашего хозяйства, управления, идеологии…

– Но-но, понесло тебя, Игоревич, не остановишься, – громогласно прокричал Протозанов, словно ему вернули исправный мегафон.

– Я-то могу остановиться, но процессы от этого не затормозятся, они становятся малоуправляемыми.

– Он опять за свое! Меры, меры какие принимаешь?

– Меры испытанные: работа через партийные и общественные организации, активизация комсомола, студенчества по борьбе со всякими негативными проявлениями и, конечно, упор на силовые структуры.

– Силовые структуры нас никогда не подводили, но увлекаться нельзя, – тихо и успокоительно сказал Протозанов, снимая напряжение. – Как проходит подготовка к празднованию Первомая?

– Трудовые коллективы активно продемонстрируют свою солидарность с перестройкой. Написаны лозунги в поддержку реформ, но есть и несанкционированные, – быстро отрапортовал кто-то из орготдела.

– Я знаю: торговлю, сферу услуг и быта – в частные руки! Это ты хотел сказать?

– Да, и, наверное, это правильно. Люди хотят насытить рынок товарами.

– Где ж они их будут брать? – желчно усмехнулся Протозанов. – Сами сядут за швейные машинки, за выпечку пряников, за производство самогона или поедут за бугор с сумками? Что на это скажет наш силовик Привалов, есть у него примеры такой активности?

– Они не сядут, Сергей Артемьевич, негде и не за что взяться, а вот дай волю – за рубеж хлынут пачками. Примеры начинают появляться.

Протозанов долго молчал, собираясь с мыслями, потом, энергично взмахнув рукой, сказал:

– А я поддерживаю этих энергичных людей и становлюсь, как говорил Ленин, оппортунистом. Надо дать возможность таким людям свободно и шире заниматься индивидуальным трудом. Если хотите, у нас сейчас тоже новая экономическая политика через ускорение. Пусть открывают парикмахерские, торговые точки. Летом у нас на улицах в жару кружку кваса негде выпить, газировки негде купить, пусть развивают индпошив, общепит захлебывается очередями, пирожка негде съесть, не говоря уж о пельменях и прочем. То есть – пусть насыщают потребительский рынок. Но под нашим партийным контролем! Это одна из задач перестройки. И чем больше мы вовлечем в эту сферу людей, тем лучше. Вот о чем надо писать в газетах, шевелить, шевелить сонные исполкомы! Работайте, товарищи, работайте! И не бойтесь частнособственнической акулы. Она нас не проглотит! – Протозанов встал и по своей привычке замахал обеими руками снизу вверх, давая понять, что разговор окончен, пора покинуть его кабинет.

4

В курилке одного из цехов деревообрабатывающего комбината с прокопченными до желтизны стенами и потолком, давно ждущими кисти с известью, собралось несколько мужиков перекурить. Сюда через филенчатую дверь просачивались шаркающие звуки пилорам; доносился похожий на истерический визг циркулярок, прилетала дребезжащая отрывистая волна – то с высокими, то с низкими нотами – фуговочных станков. У окна стоял столяр-краснодеревщик Вовченко, щуплый очкарик, с большими залысинами и редкими космами на макушке, которые он прятал под беретом. Столяр имел за плечами техникум, обладал обширным кругозором, хорошей умственной реакцией, о чем говорили его живые и острые глаза. Он был хмур и чем-то раздосадован.

– Ты расскажи, как влип со своими стульчиками и столиками? – наседал на него охального вида рамщик Старшинов, поглядывая на остальных мужиков, как бы прося у них поддержки. – Все хочешь житуху свою конфеткой сделать, а они тебе и по рукам, и по карману. Хоть сами же и разрешают.

– Ты не скрытничай, Володя, мы, если что, как те запорожцы турецкому султану, грамоту сочиним в твою защиту, – насмешливо обронил высокий столяр Самсонов в сапогах и серой спецовке, усыпанной мелкими опилками.

– Мне ваша грамота не понадобится, сам виноват, думал на халяву проскочить, не вышло. Придется оформляться как закон велит. То бишь по закону новой политики.

Вовченко имел от завода трехкомнатную благоустроенную квартиру. Застроенный девятиэтажными длинными домами новый микрорайон выглядел обжитым – с многочисленными клумбами и газонами. Вдоль тротуаров тянулась живая изгородь из подрезанной акации. Местами красовались табунки стройных березок и пирамиды молодых елок. По общим меркам его семья из пяти человек – жены, экономиста-строителя, чернявой, с лицом кавказского профиля, двоих сыновей и дочки – размещалась вполне сносно. Сам Вовченко был деятельным человеком и на одну зарплату жить не хотел, добывая дополнительный харч на даче. Она стоит на берегу речушки Кармацкая. Одна калитка выходит прямо на крутой яр, заросший шиповником, ежевикой, крушиной, калиной с кровяными чашечками осенью. Тут есть дикие заросли облепихи с янтарной тяжестью плодов. Ближе к воде густые косы осоки, а по протоптанным дорожкам расползся неувядающий спорыш. Аллеями стоят могучие тополя, подпирая небо, обильно усыпая широким листом в ладонь все окрест себя. Листья дачники собирают и укрывают ими перед снегопадами фруктовые насаждения, особенно виноград.

Дачный дом, искусно сработанный столяром из отходов деловой древесины. Мозаика брусков прекрасно смотрится в стенах дома с мансардой, крыша из жести покрашена, как и весь дом с окнами и расписными ставнями. В доме печь, топится дровами, и при желании здесь можно жить круглый год. С правой стороны метрах в ста стеной стоит великолепный сосновый бор. Место райское. Если прибавить сюда же умелые руки дачников, которые умудряются выращивать сибирские сладкие сорта яблок, не говоря уже о традиционных ягодах и овощах, то вообще этому уголку нет цены, хотя наделы дачные невелики – шесть соток.

Вовченко тут же прилепил гараж и небольшую столярную мастерскую. Поставил крохотный токарный станок по дереву, циркулярку и творил. Из-под его золотых рук выходили нестандартные столики, стульчики, шкафы и умывальники для дач, которыми он потихоньку снабдил всех здесь нуждающихся. Правда, сильно не афишировал. Неровен час, нагрянут ребята в погонах и спросят: «На каком основании торгуешь?»

Кстати, и бывало такое. Спрашивали.

– Для себя сделал, – пояснял требовательным ребятам Вовченко, – пришел товарищ с бутылкой, выпили, приглянулись ему мои стульчики. Выпросил. Как человеку откажешь, если понравились?

Ребята в погонах покрутили головами и тоже пожелали заиметь по паре стульчиков для дачи. Столяр не отказал. Произошел своеобразный бартер.

Хороший звон далеко слышен. Стали поступать, на радость мастеру, заказы из других мест. Трудись, не ленись. Нынче вовсе подспорье: закон об индивидуальной трудовой деятельности вышел. Вовченко, приободренный инициативой сверху, приналег и выдал на-гора без заказов дюжину стульчиков и столиков. Поехал на рынок, но нарвался на строгих ребят без погон, но стоящих на страже социалистической собственности и борющихся со спекуляцией. Проверили документы, составили акт о незаконной торговле, но товар не изъяли, письмецо же на комбинат хлопнули. Так, мол, и так, ваш столяр-краснодеревщик – мошенник. Примите меры.

Вот по этому поводу и зубоскалили его товарищи. Вовченко сначала не реагировал на подколы, а потом подошел к Самсонову и требовательно вопрошал:

– Ты мне вот что растолкуй, партийный босс: чего Горбачев хочет? НЭП вернуть, породить частника, так я – за! У человека, как ни крути, а психология собственника как была, так и осталась. Мужик да баба всегда гребли к себе, а не от себя. Мое есть мое, берегу, не в пример казенному.

Он стоял у окна небольшой, злой, пыхтел сигаретой и, как бы распаляя себя развернувшейся дискуссией и узрев интерес к ней собравшихся мужиков, продолжил:

– Я свои руки оцениваю гораздо дороже, чем мне платят. Вот и ответь мне, наш партийный босс, что мы хотим сотворить?

Несчастный обманутый столяр Вовченко! Ты истинно веришь советской пропаганде и учебникам в отношении НЭПа. Ливанов, роясь в первоисточниках, какие были доступны в начавшейся гласности, открыл для себя нечто ужасное. Сначала ему бросилось в глаза то, как новая экономическая политика привела в действие разрушенный мелкобуржуазный механизм производства и, по существу, стала кормить страну.

«Это очень хорошо, – отметил журналист, – крестьянин получил в свободное землепашество землю, выращивал зерно, овощи, фрукты, скот и торговал излишками. Обрастал жирком, покупал современную технику, и производительность труда у него перешагнула уровень довоенный. Страна вынырнула не только из голода, но и стала продавать хлеб за границу. В городах открылись различные нэпманские мастерские, пекарни, маслозаводы, выпускающие мороженое, колбасные цеха, появился частный общепит и многое другое».

Словом, забытое и разрушенное старое оказалось лучше нового. Но под прикрытием НЭПа Троцкий и его компания отдали Урал и всю азиатскую территорию России английским и американским концессиям для разработки и выкачки из недр золота, алмазов, цветных металлов, леса, пушнины. Сопротивляться некому. Председатель Совнаркома был болен, впрочем, его интересы тоже были повернуты в сторону немецких благодетелей. Сталин с группой сторонников только вставал на ноги, объявив себя наследником Ленина.

Первые коршуны с золоченым оперением в России появились осенью 21-го года. Это были братья Хаммеры. Отпрыски того социалиста миллиардера Джулиуса Хаммера, который опекал в Нью-Йорке демона революции Льва Троцкого.

Братьев встречал сам Троцкий, в руках которого в то время была сосредоточена почти вся политическая, военная и экономическая власть республики. Он любезно предоставил Хаммерам лучшие апартаменты столицы, обеспечил изысканный стол, хотя страна голодала, и предоставил выбрать самые богатейшие недра на Урале, в Сибири, Якутском и Дальневосточном краях.

– Я отдаю вам на растерзание жирную тушу огромного дикого вепря. В нем полно золота, алмазов, пушнины. Мощными руками науки ройте недра России, выкачивайте все что можно. Пусть это будет скромной платой мистеру Джулиусу Хаммеру и незабвенному доктору Шиффу за их поддержку моей персоны в Америке, – благословил Троцкий иностранцев.

Братья ответили благодарностью и в октябре подписали с Наркоматом внешней торговли первый из 123 договоров, что стало началом хлынувших в страну концессионеров. Они не брезговали ничем. Рубили и вывозили лес, разрабатывали золотые и алмазные копи, добывали в шахтах руду, плавили черный и цветной металлы руками российских рабочих. Только золота утекло за границу вплоть до 30-го года 93 процента от всей добычи. Эшелонами вывозились пушнина, зерно, мануфактура.

В книге «Воспоминания советского дипломата» Иван Михайлович Майский пишет: «Троцкий передает разработку Ленских приисков концессии. Британский банковский консорциум, связанный с американским банковским домом «Кун Лееб», согласно соглашению, получил право добычи золота на протяжении тридцати лет».

Для того чтобы концессионеры эффективно выкачивали из страны все драгоценное, Троцкий выдвинул идею создания трудовых армий с жестокой дисциплиной, с телесными наказаниями лодырей и недовольных, отдачей более неуправляемых людоедскому трибуналу – тройкам. «Трудовая армия хороша не только дисциплиной, но ее можно всякий раз быстро перебросить из одной точки в другую. Для жилья годятся быстро сколоченные из свежего леса бараки», – писал демон революции.

Троцкого рьяно поддерживал Николай Бухарин; философствуя в своей теоретической монографии, он писал: «Принуждение во всех формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи». Реэмигрант, приехавший из-за границы в образе омерзительного грифа, иначе мыслить не мог, хотя некоторые дамы и пишут о нем слезные панегирики. Ненависть к русскому народу двигала им, как большинством большевистских комиссаров. Они готовы были по совету злейшего врага России, американского шпиона полковника Хауса, поделить земли империи на четыре России и одну Сибирь. И она, по существу, была уже поделена меж концессиями. Неизвестно, сколько бы чужие качали богатства из российских недр, если бы в смертельной борьбе за власть не победил Иосиф Сталин с группой своих сторонников, о чем Ливанов пока знал мало, но подбирался к тайне вождя народов, оклеветанного Хрущевым и рычащей «демократической», а по сути, враждебной прессой о палаче-грузине. Но и здесь в тему уместно привести выдержку из книги Э. Соттона «Уолл-стрит и большевистская революция»: «Одновременно сокрушая оппозицию, Сталин начал прижимать интересы иностранцев, нацелившихся на изрядный «гешефт» за счет России…»

Сам Ливанов пока не пришел к выводу: что надо делать, как спасать страну в настоящее время, но он подспудно чувствовал тревогу за борьбу верхов в развернувшейся перестройке. У него была масса знакомых в вузах, на предприятиях, в селах, и он пытался собрать их мнения, обобщить. Тот же столяр Вовченко рассказывал:

– Ты знаешь, мой старший сын вернулся из Афгана инвалидом, теперь студент, как-то разговорились с ним на эту же тему, он мне говорит: «Я мощь нашей страны вижу в некоем образе: представь себе мужика с бабой наполовину одетыми. На головах собольи шапки, на плечах норковые жакеты, дубленки, а ниже пояса все голое, срам весь виден, босыми ногами по земле, по снегу. Так и мощь наша: индустрия вроде развита, оборонная промышленность на высоте, разбили фашистов, космос осваиваем, слава нам! А народ по-прежнему нищий и до войны, и после жил впроголодь, за столько лет богатства не накопил, крышу над головой добротную не каждый имеет. Грош цена такой мощи, модной шапке да жакетке с собольими воротниками, коль ниже пояса голый или в лучшем случае в лохмотьях. Стыдно же перед миром!»

«Согласен, вот на то и затеяна перестройка, чтобы ноги обуть да штаны добрые надеть, а то ведь так смертельно простудиться можно, с головы мех на унты надо пустить. Голову, а не ноги, лучше в прохладе держать. Потому и разоружаться пора, остановить гонку».

«Ты веришь в перестройку?»

«Верю, но не очень».

«Колеблешься, а надо или-или. Хотя никто нам не может объяснить, что и как перестраивать, – заявляет сын, а дальше сумбур какой-то понес: – В институте ходит подпольная самиздатовская литература, хотя пошла гласность. Там ужасные цифры. Премьер Столыпин, подавив первую революцию, через полевые суды вздернул около четырех тысяч революционеров. Его борьбу большевики заклеймили «столыпинскими галстуками». Но сами развязали красный террор. Только в одном Петрограде за год расстреляли десятки тысяч человек, а в годы Гражданской войны, голодомора от продовольственной выгребаловки закопали в могилы, утопили в морях и реках 30 миллионов русских всех сословий. Уму непостижимо! Заметь, Сталин тогда еще не управлял страной, хотя теперь модно в репрессиях обвинять его, умалчивая преступления тех страшных лет. Кто и зачем это делает? Купленные СМИ успешно работают на уничтожение славян! И очень активно освещают кризис советской системы. Кризисы неизбежны. Их надо умело переживать. Но я не вижу в Горбачеве решительного реформатора. Он далеко не Столыпин и тем более не генералиссимус. А вот Дэн Сяопин оказался правильным вождем у китайцев и наладил движение страны в сторону смешанной экономики, то бишь умело использовал нэповский опыт, и страна скоро ворвется в десятку сильнейших».

– Что к чему – ничего не пойму. Напичкана молодежь разной информацией. Хаос в голове от нее. Где правда, кому верить? Я так думаю, Михаил Николаевич, специально мутят воду, а в мутной воде – легче рыбку ловить, то есть ратуют за свои интересы неизвестные нам деятели, – подвел черту Вовченко.

5

Высокий русоволосый парень с острым носом и воспаленными серыми глазами, скорее от бессонницы, чем от недуга, прихрамывая на правую ногу, остановился недалеко от главного входа на городской центральный рынок, уже набитый говорливыми продавцами, товаром и придирчивыми покупателями. Он был одет в армейские брюки, на плечах недорогая ворсистая куртка, на голове спортивная черная шапочка. Не торопясь он снял с покатого плеча раздвижной столик, установил его привычными движениями на бетоне, из ручной сумки вынул и разложил стопками красочно оформленные плоские и нетолстые, в ладонь, книжечки. Выбрав одну из них, он оглядел публику, шагающую к дверям крытого рынка, и выходящих оттуда людей, отяжеленных покупками, искоса поглядывая на нависшую над городом низкую белесую тучу, бодро заговорил высоким голосом:

– Внимание! Предлагаю оригинальные кошельки. Они своеобразно упаковываютвашиденьгиразличныхкупюр. Такойкошелекбудетзамечательным подарком на день рождения друга, подруги, брата, сестры, – и парень продемонстрировал, как он действует, раскладывая разные купюры в разные стороны кошелька, при этом тяжело опираясь на левую здоровую ногу.

Возле парня остановились первые любопытные с иронической усмешкой на губах. Средних лет дама в теплом жакете и простенькой шапочке опустила свою ручную кладь на бетон, заинтересованно уставилась на манипуляции парня, поджав пухлые губы в вишневой помаде.

– Сколько стоит твой кошелек? – спросил средних лет мужчина, опережая нерешительную даму в жакете.

– Двухсекционный пятнадцать рублей, односекционный – десять.

– Дай мне тот и тот, – мужчина вынул из кармана деньги, и торг состоялся. За ним молчаливо, указывая пальцем на понравившуюся обложку, выбрала кошелек дама. Подхватив сумку, улыбнувшись парню, она продолжила свой путь навстречу бегущей на рынок пестрой толпе, дребезжащим на поворотах при торможении автобусам, шороху шин легковушек, окунаясь в суету набирающего силу утреннего воскресного пика.

– Что за диковинку тут показывают? – подошел к парню щуплый, среднего роста, с хитрыми бегающими глазами мужик, по всему видно, деревенский, в зеленом бушлате и ондатровой шапке набекрень.

– Подарок на день рождения – кошелек с оригинальной упаковкой денег, – ответил с достоинством парень.

– А ну, покажи, как фунциклирует?

– Пожалуйста, – парень вложил в кошелек «трешку», махнул перед физиономией мужика изделием, раскрыл, и тот увидел за ленточками денежку. Продавец то же самое проделал с пятирублевкой, только та оказалась по другую сторону кошелька с параллельными ленточками.

– Хэ, чудно, я смогу так, а то глядишь, не докумекаю?

– Само собой, сможете, – парень извлек свои деньги, подал кошелек мужичку, – попробуйте.

Тот, хитро улыбаясь, вынул из кармана рубль, осторожно вложил его в раскрытый кошелек, закрыл, раскрыл, денежка не упаковалась. Крестьянин недоуменно посмотрел на парня.

– Вы не с той стороны раскрыли, попробуйте снова.

Мужичок, хихикая, щуря шельмоватые глаза, повторил фокус, получилось.

– Сколь же ты просишь за такую штуковину?

– За этот кошелек с двойными секциями – пятнадцать рублей.

– Больно круто дерешь, – не решаясь отдавать, но и не намереваясь приобрести, сказал любопытный, косясь на стоящих рядом парней и девушек, – я вон боровка привез, баба торгует, по четыре рубля за кило отдаю. Почти даром. Цельный год его, черта, кормил, а корма тоже с неба не свалились, горбом все, горбом. Картошечку выращиваю, зернишком совхоз отоварил, ты, поди, за одну ночь такую кучу нашлепал, вижу, не проспался.

– Ну, скажем, не за ночь, за неделю, однако открыточки, что на кошельках, картон прочный, ленточки, клей – мне тоже не с неба упали, я их в магазине купил, в типографии картон добывал, а труд свой я не очень ценю, расходный материал дорогой. Затем: кило мяса я за два дня съем, а кошелек года два будет служить. Насчет цены на мясо, твое право, торгуй по пятерке, кому надо, тот возьмет.

– Э, парень, там такса, это я с тобой могу договориться обменять мясо на кошелек по пятерке, а там не разбежишься, там я не один, а мне продать надо седня, чтоб назад не везти.

– Что я тут могу сказать: на базаре два дурака, один продает, другой покупает. Первому кажется дешево, второму – дорого.

– Резон на твоей стороне, – ответил с усмешкой мужик, играя рукой с кошельком. – Так согласишься, если я за твой кошелек тебе вынесу три кило свинины?

Парень подумал, ворохнул одну стопку кошельков, сказал:

– Давай неси, – и протянул руку за возвратом кошелька. Мужик вернул его, и парень принялся вновь рекламировать свой товар.

Любопытных находилось много, и вскоре возле продавца кошельков образовалась кучка людей, в основном молодых. Две девушки, переглядываясь и хихикая, долго наблюдали за виртуозом, не решаясь на какие-то действия, скорее всего, им интересен был сам парень.

– Девушки, – наконец не выдержал продавец внимания к своей персоне, – вам нравятся кошельки, но вы не решаетесь купить? Я подберу вам кошельки с портретами знаменитых артистов, хотите?

– Хотим, – ответили девушки.

– Пожалуйста. Вот Смоктуновский с Ефремовым, вот Тихонов с Ульяновым, посмотрите, очень милые кошельки.

– Давайте.

Едва парень рассчитался с девушками, появился знакомый мужик. Он нес в свертке кусок мяса, подойдя, бойко сказал:

– Три кило, как в аптеке, берешь?

Парень молча взял сверток в бумаге, сунул в целлофановый пакет, спрятал в сумке, что лежала под столиком. С натугой оперся рукой на столик, расслабляя правую ногу.

– Выбирай любой, – сказал он, – вот с артистками. Певички. Пугачева, Ротару. Смотри сам по вкусу.

– Я выберу, я выберу, – принялся осторожно перебирать кошельки мужик. – Меня Василием нарекли, а тебя?

– Семеном, будем знакомы.

– Будем, а вот и выбрал. Мне Никулин и Вицин нравятся, – весело сказал он, рассматривая кошелек с любимыми артистами. – Ваньке Жарикову покажу сей фокус, напарник мой в бригаде.

Размашисто к столику подошел человек в легкой куртке, статный, с выправкой военного, бесцветным голосом спросил:

– На каком основании торгуете, товарищ?

– Если вы имеете право спрашивать, я бы хотел убедиться, с кем имею честь, – обернулся на вопрос Семен, чем привлек внимание Василия и собравшихся.

– Да, имею, сотрудник ОБХСС. Вот удостоверение, – человек в куртке махнул рукой с красными корочками.

– Я не прошу вас раскрыть удостоверение, я вам верю, но на прошлой неделе я уже давал ответ вашим сотрудникам: на основании закона об индивидуальной трудовой деятельности. Вот документ.

Сотрудник из органов хмуро, но внимательно его посмотрел.

– Вы инвалид?

– Да, афганец.

– Хорошо, торгуйте, – сотрудник вернул документ Семену и удалился с постной миной на лице.

– Смотри-ка ты, удостоверился. Будь на вашем месте кавказец, не спросил бы право на торговлю, – сказала средних лет женщина с крашеными волосами, уложенными в аккуратную неброскую прическу. – Весь рынок ими заполонен.

– У них тут все схвачено, – поддержал женщину парень с девушкой, что стояли рядом под ручку, наблюдая за фокусами.

– Ай-ай, афганец. То-то я смотрю, ты на ногу припадаешь, как неподкованный жеребец, – сказал нараспев Василий. – Кровь проливал, а за что? Мой батька, да и твой дед, однакось, кровь проливали за Родину, а ты за интернацинальный долг, провались он к едрене фене. Небось теперь и работу найти не можешь?

– Сторожем пока, учусь заочно. Ногу лечить надо, приходится униженно подрабатывать на кошельках.

– Да-да, на пенсию много не налечишься. Я понимаю – военное рабство хуже сельского. Там хоть ноги-руки целы. Но почему же считаешь унижением добровольно продавать свой труд? Я, к примеру, только на этом занятии чувствую себя человеком во весь рост. Тебе может показаться, загнул я крепко? Нет, браток, тут я себя хозяином чувствую, и во дворе своем хозяином, а не поденщиком, когда с хряками как с малыми детьми вожусь. Кумекай, Сеня, и не совестись показать свое умение трудиться. Сегодня у тебя кошельки, а завтра что-то серьезное придумаешь. Я тебе о мужике одном скажу: все норовил локоть укусить, мол, вот как укушу, так сразу все проблемы решу. Не смог укусить. Тогда решил укоротить руку, и укусил, а толку никакого. Ему говорят, не ту руку укоротил, надо левую, что ближе к сердцу. Жалко, мешаю тебе торговать со своими разговорами, хотя очень хочется спросить. Ты вот в чужой стране был, куда мы социализм на штыках принести решили, а они его принимают?

– Думаю, что нет. У них феодалы, родовой уклад, отсталая страна. Мы у себя-то никак не можем нормальный социализм построить, а уж в Афгане и не снилось.

– Про нормальный застой, похоже, говоришь. Забуксовали мы, ой забуксовали!

– Ты, наверное, читал про узбекские дела, как там партийные бонзы обнаглели, в подземные тюрьмы неугодных прятали, деньги миллионами хапали? Вот, вижу, читал. И это при том, что в Средней Азии стояло одно из могучих древних государств – Хорезм, его Чингисхан разорил. При Тамерлане азиаты снова показали себя цивилизованными, звездочет Улугбек там правил, поэтов сколько великих родила та земля, а социализм с двадцатого года освоить не могут. Клановая там власть. Чего уж об Афгане говорить.

– Не в бровь, а в глаз ты угодил своим примером, – отвечал Василий с довольной улыбкой, – а скажи, как там крестьяне землю пашут, на наших тракторах?

– Что-то я не наблюдал там усердных пахарей, а трактора действительно наши.

– Во, а почему бы мне этот трактор во двор не поставить? Вот, мол, тебе, Василий Маркович, от советской власти тракторок, вкалывай на нем сверхурочно, а там, глядишь, и сам себе хозяином станешь исправным. Э, нет, не способна пока наша перестройка на этот шаг, поиздержался русский народ в помочах другим странам, а сам крепких штанов не имеет, – Василий безнадежно махнул рукой, посмотрел на собравшихся с любопытством слушающих его людей и заторопился уходить. – Удачи тебе, Сеня.

– Бывай здоров, Василий, спасибо на добром слове.

Народ на базарной площади прибавлялся. Хмурое апрельское солнце слабо пробивало своим теплом заградительную пелену в небесах, но ветерок уже приносил потоки тепла с южных просторов, лужи больше не подергивались ледком, а на деревьях распевали свои собирательные песни скворцы, весело носились в голых ветках стайки неугомонных хозяев – воробьев, а на вершинах тополей граяли черные вестники. На базарную площадь с прилегающей улицы долетал нарастающий гул автомашин. Семен продолжал энергично рекламировать свой товар, продавал, а из головы не выходил новый знакомый деревенский мужик Василий, с его смелыми суждениями о военном рабстве да о сельском на совхозных полях. Его болтовня навеяла воспоминания родной тети Сони, у которой вырос его отец, не помня ни отца, ни матери. По ее скупым и боязливым рассказам выходило, что дед Вовченко с бабушкой, вместе с братьями и сестрами, среди них самая младшая Соня, с охапками добра и ребятишками бежали ночью в согру из своего рубленного из лиственницы двухъярусного дома от раскулачников, малограмотных пьющих земляков. Согра тянулась вдоль реки широкой лентой и могла укрыть сотни семейств, но не будешь же сидеть там, выжидать, когда схлынет волна погромов, а тебя не повяжут безлошадные пьяные активисты-грабители, возглавляемые комиссарами в кожанках, если выйдешь с покаянием. За что покаяние? За честный воловий труд? Не имели Вовченко за собой греха перед властью, трудились на своей земле в поте лица, сами строили, сами землю пахали, сеяли, убирали. Не пьянствовали, каждую копейку в дело обращали, вот и жили зажиточно. Виной своей ли признать эту зажиточность? Не укладывалось как-то в голове, боязно возвращаться, так и ушли зарослями вдоль реки. В ту пору вскрылась она уже, прошумели снеговые воды, а все ж грозна река. Срубили мужики плоты, благо топоры да пилы сунули в узлы, что унести смогли ночью, по-волчьи, крадучись пошли по течению. Кто заправлял этим разбоем? Комиссары в кожанках, большевики-ленинцы! Долго скитались по земле сибирской, пока не прибились разнорабочими на железную дорогу, ютясь в барачных тесных комнатушках, где и родился до войны батька Семена. Дед погиб на фронте, бабушка в расцвете лет надорвалась на тяжелой работе путейца с рельсами да шпалами, на бесхлебье и тоже долго не протянула. Не об этом ли «локте» говорит своей притчей Василий? Простоват с виду, а в голове какие глубокие мысли бродят: на своем дворе – хозяин! И он с упоением лепил эти чертовы кошельки, поспевая всюду – и сторожить, и по больницам мотаться, и в университете учиться, горы книг проглатывать, и к своей зазнобе Лизе сбегать какой уж год в ожидании решительного шага. Он бы хоть сейчас женился, а где жить, чем молодую жену кормить инвалиду-интернационалисту? Лиза работает лаборанткой в поликлинике, но не она – он обязан приносить в дом основной харч. Да и какая у нее зарплата – слезы.

Образование необходимо, ничего не скажешь, но, окончив вуз, он станет обычным советским клерком. Скучно, как пропагандистское кино о развитом социализме, где показывают, как вода гигантской плотины крутит турбины, заливая дешевым светом города, заводы и фабрики, где видишь запуски ракет в космос и улыбающихся космонавтов, боевую мощь стратегических ракет с атомными боеголовками, кварталы жилых домов с зеркальными витринами гастрономов. Только вот ему, инвалиду-интернационалисту, в этих кварталах никак не хватает места. Он выполнил свой долг. А дальше что? Да ничего. Хочешь жить – устраивайся на работу, живи, не можешь работать – иди воруй, обогащайся за счет другого. Но тебя же этому не учили, а совсем другому – беззаветно служить делу…