Текст книги "Философия в стихах"

 
Те достиженья науки своё освещение
Обществу дали всему: началось Просвещение.
Людям хотелось науку к себе применить,
Общество к лучшему силой её изменить.
К знанья отваге когда-то Гораций призвал,
Каждый почти тогда этот призыв повторял.
Кант его в юности сделал девизом своим,
Хоть не за это среди кантианцев любим.
 
 
Не обходилось, конечно, при том без потерь.
Бил без пощады по старым устоям Вольтер.
Всякую собственность кражей Руссо называл,
Новый людей договор учредить призывал,
Хоть и считал, что отчасти противники правы:
Портят прогресс и наука житейские нравы.
Все эти мысли в делах применялись реальных,
И расцвели в революциях либеральных,
А в философии – в новых системах ментальных.
 
 
Тихо, но прочно готовила атеистов
Мощная школа Французских материалистов.
В ней Ламетри, и Гельвеций, и Гольбах могли
Всем доказать, что всё сложено из земли.
Сам человек, по их мненью, природы вершина
Лишь потому, что сложнее других как машина.
Рок нас по жизни ведёт и господствует фата,
В газовом шаре Вселенной сложившись когда-то,
И до рождения задана траектория,
Чертим ногами на шаре земном мы которую.
 
 
Это, конечно, не всякому по душе.
В веке самом Просвещенья, в начале уже,
Явным ответом на грубый материализм
Поднял свой флаг субъективный идеализм.
 
 
Взялся за дело британский священник Джордж Беркли.
Ясные мысли его до сих пор не померкли.
Истый ирландец, необычайно упорный,
Смелый в решениях, в поисках плодотворный,
Первый он создал систему на этой стезе,
Принцип один проводя неуклонно везде,
И не стесняясь быть многими не понимаемым:
«Существовать – это значит быть воспринимаемым».
Если бы сам этот принцип не был явный бзик,
Беркли действительно был бы в науке велик.
 
 
Много воспринял от Беркли идей Дэвид Юм –
Также типичный шотландский, скептический ум.
Локка Юм тоже ценил, но метафизический Локк
Без привлечения бога ему объяснить бы не смог,
Как проникает наш разум в глубины вещей;
Юм же весьма не любил сверхъестественных щей.
 
 
Если, по Локку и Беркли, одни только чувства
Знанье дают, то какое найти нам искусство,
Чтоб убедиться, что чувства нас учат не ложно?
Чувствами чувства проверить никак невозможно!
И заключил он, что знать мы на деле не можем,
То же мы видим, что есть сам предмет, иль не то же.
И хоть великий проделал в науке он труд,
Юма агностиком в будущем назовут.
 
 
Сильно на Канта немецкого Юм повлиял:
Иммануил говорил, что до Юма он спал
Сном догматическим, следуя Вольфу и Лейбницу.
Но погрузился он в Юма как будто в целебницу,
И вдруг увидел он, призванный к новой судьбе,
Что под вещами-для-нас дышат вещи-в-себе.
 
 
Вещи-для-нас, иль феномены – вещи поверхность,
Чувствами их познаём, претендуя на верность.
Вещи-в-себе не увидим, конечно же, сразу мы,
Это ноумен – по-гречески, знаемый разумом.
Только по Канту мы знать его вовсе не можем,
И понапрасну ноумен умом своим гложем.
Эти попытки рождают в уме антиномии –
Противоречия умственной анатомии,
Вроде того, что свобода и есть, и совсем её нет.
Из антиномий не сделаешь сытный обед,
Значит, опять – знаем только свои ощущения!..
Это уже вырождение Просвещения.
 
 
Тут же «религию в разума только пределах»
Кант для спасенья морали гвоздями приделал.
Ну а фактически вновь открываются двери
Пошлого быта рассудку и нерассуждающей вере.
Разум ведь «чистый» по Канту есть лишь априорный[25]25
  От лат. a priori – до опыта.


[Закрыть] рассудок, –
Не умещается творческий разум в мещанских сосудах!
 

 
В те дни хозяйство фабричное от эволюции
Переходило к Промышленной революции.
Всюду проникла механика неживая,
Мощно машина её повела паровая.
Скоро меняется всё; до сих пор человек
Быстрых таких изменений не видел вовек.
Здесь зародилась в науке Немецкая классика,
В ней проявилась мышления высшая пластика.
Здесь диалектика, бывшая мысли свечением,
Стала уже полноценным научным учением.
 
 
Кант, говорят, первым был и протаптывал путь для них;
Правда, он сам диалектик в значении «путаник».
Раньше такой «диалектик» был сын Парменида Зенон,
Он подкреплял апориями[26]26
  Греч. затруднение, безвыходность; здесь – софистический парадокс. Зенон Элейский был, видимо, приёмным сыном Парменида Элейского.


[Закрыть] папин закон,
Что де движение – это иллюзия, равная праху,
А «по уму» Ахиллес не догонит никак черепаху.
Так же и Кант к диалектике «приближался»,
Но далеко за кормой Гераклита остался,
Хоть превзошёл он Линнея мышленье линейное;
Всё кантианство – как будто пространство ничейное.
В сущности, Кант и Зенон – метафизики крайние оба,
Опровергает их странные мысли разумная проба,
Не посчитай за ведущих мыслителей их ты.
Канта отверг ученик Иоганн Готлиб Фихте.
 
 
Старенький Кант на двух стульях пытался сидеть.
Хоть никого не хотел специально задеть,
А не понравиться мог и материалистам,
И убеждённым логичным идеалистам.
Фихте же прям был и гол, как таранный сокол,
Идеализм субъективный до самого края довёл:
Тезис в творении мира есть наше же чистое Я,
А антитезис – не-Я, сотворённый им круг бытия.
Я и не-Я дальше в синтезе соединяются,
Новые Я и не-Я «со штрихом» порождаются,
Так вот в себе бесконечно и кувыркаются.
 
 
Кант без успеха участвовал в старом уж споре,
Как о явлениях можно судить априори
Без заблуждения. Вспомним: Декарт и Спиноза
С Лейбницем знали, какая тут скрыта заноза.
Фихте же махом её на скаку расчленил
Тем, что весь мир нашим знаниям подчинил.
Все, мол, явления – наши же мысли и есть,
Значит, мы всё можем в нашем сознаньи прочесть.
Правда, не каждый: ведь Я – не мыслишки твои,
Это наш дух во всемирном его бытии.
 
 
Всё ж для науки неясно до опыта много!..
Можно, конечно, искать тут решений у бога,
Только ведь Фихте был истинный мысли герой,
Он не смирился бы с этой в системе дырой.
И вот решил, что сознания чистое Я
Вроде имеет в себе неизбежный изъян:
В нём обязательно есть бессознательный дух,
Так что творение мира исходит от двух.
 
 
Мучился Фихте проблемою той до конца,
Но не терял ни в каких переменах лица.
Верил, что Я от нас требует праведно жить,
Жертвенно нации нашей прогрессу служить.
И на войну он пошёл, этой мыслью горя,
Где и погиб; как я думаю, всё-таки зря.
 
 
Но не стихает мышленья немецкого шелест!
Был уж на сцене той Фридрих Вильгельм Йозеф Шеллинг.
В юности даже, мышленья развитием ранний,
Притчей он стал уже разных немецких собраний.
Он и поэт, и в политике след свой оставил,
Действуя не по указке бюрократических правил.
Больше всего о науке, однако, мечтал,
В 23 года уже он профессором стал.
Очень тогда занимал его ум и сознание
Путь осмысления данных естествознания.
 
 
С Фихте учения Шеллинг свой путь начинал,
И хотя в небо ушёл, но всё в тот же капкан он попал.
Фихте проблему он вроде сначала решил
Тем, что всё дело творения переложил
С Я субъективного на Мировой некий Разум,
Мир и творящий, и постигающий разом.
В этом тождествен тот дух самому же себе!
Мы же попроще, нам знанье даётся в борьбе,
И не дано понимать до конца нам и сходу
То, что тот Разум великий вмещает в природу.
 
 
Но к тому времени ясно наука открыла,
Что постепенно природа все вещи творила.
Долго была в мире этом почти пустота,
Долго шла мелкая после того суета.
Так почему ж сила Разума абсолютная
Мир создала не извечно, коль ей это дело минутное?..
Шеллинг нашёл, что творенья нескорая доля
Определяется тем, как решает не Разум, а воля
Этого Разума-бога; но воля порой бессознательна,
И ей логически действовать не обязательно.
 
 
Разум тогда постепенно уходит в забвение,
Тождество сходит в церковное Откровение.
Долго ещё Шеллинг бодро трудился и жил,
Но ничего уже нового не предложил,
Хоть из-за множества разных непраздных затей
Звали когда-то его «философский Протей».
В старости, только заумная тусклая мистика –
Вот вся учения Шеллинга характеристика.
 
 
Там, где не разум ведущий, а воля иль чувство, –
Там не наука на первых ролях, а искусство.
К этому Кант уже в старости слабой пришёл,
Шеллинга дух Откровенья туда же привёл.
А в обстановке тогдашней отсталой Германии
Он вдохновлялся твореньями мрачной романтики,
Провозглашая и пестуя скорбь мировую,
Чествуя прошлого душу уже неживую.
 
 
Но есть живое в почтеньи к искусству зерно:
К практике ближе науки подходит оно.
Знанье с умением вместе дают красоту.
Фихте уже ниже практики ставил мечту.
Эта идея и стала опорой стратегии для
Новой творца диалектики, Георга Фридриха Гегеля.
 
 
Шеллинга мысли, напомним, не помогли
Нам объяснить постепенность развитья Земли.
Гегель считал, что на правильном Шеллинг пути:
Лучше, чем дух объективный, творца не найти!
И лишь добавил, что Разум де тот мировой
Сам развивается, словно ребёнок живой;
Но называл он его «абсолютной идеей».
Что та идея во внешней природе ни сделай,
Прежде должна она формы в себе наработать, –
Это является первою духа заботой.
Сложный процесс той идеи саморазвития,
Через скачки, через синтезы и открытия,
Через огромную «духа живаго» историю,
Вынудил дать диалектику как теорию.
 
 
Впрочем, скорей был то повод, а не причина.
Если вглядеться, творится здесь та ж чертовщина,
Что и у Шеллинга. Ведь непонятно, с чего
Дух-абсолют не развился в себе до всего,
Иль почему он с твореньем так долго чудил?
Может быть, кто-то его самого породил?..
 
 
А диалектику вызвало к жизни, конечно,
Вовсе не то, что живёт себе якобы вечно,
Миру вещая святое своё руководство, –
А эволюция быстрая производства,
Давшая обществу революционный толчок.
Только в Германии дверь от него – на крючок!
Гегель же мудро обрёк себя на молчок.
Он говорил: «всё разумно, что ныне действительно»,
Думал же тихо: – пока оно убедительно;
А с неразумного этот спадает венец,
Быстро ему наступает законный конец.
 
 
И не прошло без последствий, конечно, что Гегель,
Пусть не по воле своей, но от истины бегал.
Тут поминают обычно его панлогизм
И в диалектике странный его финализм.
Думал он: всюду пробила идея нам тропы та,
Значит, мы логикой можем постичь всё без опыта.
Та же идея – начало всему и вершина,
Самосознанием в Гегеле, дескать, свой путь завершила.
И хоть в вещах наблюдаем противоречия,
В целом теперь за людей волноваться нам нечего;
Пусть прусский мир на поверку не так уж здоров,
Лучший он всё же из всех вероятных миров!
 
 
И в благодарность, наверно, идея взяла свои меры:
Гегель совсем не блаженно почил от холеры.
Старше он Шеллинга, поздно созрел и работал недолго,
Но средь философов он величав, как средь рек наших Волга.
 
 
Идеализм после Гегеля сильно зачах,
Но появился в Германии Фейербах,
Что в переводе огня означает поток,
Имя же Людвиг – боец. Но он был одинок.
С Гегелем смолоду связь он наладить пытался,
Гегель, однако, на письма не отозвался.
Энгельс и Маркс молодые ему написали,
Только ответа от Людвига не получали.
Он, не как Гегель, скрывать не хотел свои взгляды,
Ну а в Германии этому были не рады,
И хотя явственно было большое призвание,
Но запретили философу преподавание.
 
 
Он же, явив своей жизнью пример постоянства,
Громко прославился критикой христианства.
По Фейербаху, не бог создал нас, но вовек
Бога везде создаёт для себя человек.
И, не стесняясь идти против признанных правил,
Богом для нас самого человека он ставил.
 
 
Он говорил: человек – это чувственный универсум,
А потому де не надо сомнительных версий,
Ставящих дух за пределы природы искусства:
Ею наш ум порождён, он – слияние всякого чувства.
Сам он в природе, и свёрнута вся в нём природа;
Вот оттого и в познании наша свобода.
Антропологическим этот назвали материализм;
Сам же философ его называл «реализм».
 
 
Хоть высоко человека он подымал,
А диалектики всё же не понимал,
Практику действия общего мало ценил;
Был в результате закат Фейербаха уныл.
Классике вместе немецкой приходит конец,
Вклад Фейербаха – её и разгром, и венец.
И от него начались два особых пути,
Каждым из них предстоит нам за мыслью пройти:
В годы одни начались становленье марксизма
И выход в свет буржуазного волюнтаризма.
 

VI.5. Формирование философии Новейшего времени

 
Век XIX-й, самая середина.
Быстро меняется жизни живая картина.
Практика всюду выходит на первые роли,
И осветить её рвутся все мысли герои.
 
 
Классов промышленных тут обострилась борьба,
И к коммунизму опять обратилась судьба.
Два молодых гегельянца, Фриц Энгельс, Карл Маркс,
Мыслью своей попытались рассеять здесь мрак,
И написали почти за единый присест
Коммунистический громовой манифест.
 
 
Сказано в нём, что рабочие долю несчастную
Могут сменить, подчинив себе собственность частную;
Но там не сказано «надо её уничтожить»!
Социум вроде (по Гегелю) «снять» её может,
То есть в хозяйство её под контролем включить,
И гармоничное общество тем получить.
Этого многие вовсе не понимали:
Ведь революции головы только снимали!
Вот потому в разных странах и в разные годы
Дали тем строкам неверные переводы.
 
 
Прав Гегель в том, что познание, мысли, «идея»
Могут и «снятие» без осложнений проделать,
Прежнее памятью в целостном виде храня.
Но от гниенья, от старости, от огня
Прежнее гибнет в реальном процессе развития
Прежде ещё, чем вполне совершилось раскрытие
Новых потенций субстанции молодой.
Синтеза тут не увидит порой и седой.
 
 
Ведь чтобы прежнее вновь обрело свою грацию,
Надо пройти ему долгую реставрацию,
Надо чтоб новое к этой задаче созрело,
Видя себя у смертельного тоже предела.
Иначе всякому юному кажется вечно,
Что будет жить и цвести оно бесконечно,
Что с появленьем его только начался свет,
И что за прежним ни правды, ни прав больше нет.
 
 
В цепях законченных форм наблюдается только триада,
«Больше ступеней прогресса и нет, и не надо».
Но где в процессе задействована природа,
Там реставрация – общий этап перехода.
Так появляются в зёрнах зачатки ростка,
Так формируется семя под чашей цветка,
Так и зародыш любой в материнской утробе
Древние формы проходит в зачаточной пробе.
 
 
Где угнетение слишком уж многих достало,
Там капитал может свергнутым быть с пьедестала.
Но если частная собственность в ноль уничтожена,
То и активность мышленья в хозяйстве стреножена;
Общество может подпрыгнуть, да скатится вниз;
Социализм это будет, а вовсе не коммунизм!
 
 
Энгельс и Маркс эту чуяли перспективу,
Но уступили стихийному массы мотиву:
К социализму тогда устремлялись рабочие,
Если отстанешь – окажешься на обочине.
Маркс лишь абстрактно мечтал, что рабочее братство
Сможет войти в коммунизм с нарастаньем богатства,
Только вот как и в какой – тут марксисты неясно учили;
Не удивительно, что ерунду получили.
 
 
Тем же не менее, многое сделал марксизм.
И хоть изжит на сегодня социализм,
То не причина марксизм батогами захлёстывать,
С грязной водою ребёнка из ванны выплёскивать.
И потому подчеркнуть я особо хочу:
Гений был Маркс, Энгельс вровень с ним по плечу.
Был и в российском марксизме блистательный гений –
Это Ульянов Владимир Ильич, всем известный как Ленин.
Гениев, как и всех нас, настигает порою обман,
Но кто чернит их сейчас – тот, простите, кондовый болван.
 
 
Вам и поныне опросный любой скажет лист,
Что был Карл Маркс величайший в истории экономист,
А в философии новую будто галактику
Создал, включив в основание общества практику.
Должен мыслитель, сказал он, не только наш мир объяснить,
Но и предвидеть научно, как к лучшему мир изменить.
 
 
И в результате впервые в науке марксизм
Диалектический дал как систему материализм.
Вырос естественно он из источников двух:
От Фейербаха пришло, что природой рождается дух;
Взяли от Гегеля дух диалектики; только вот тело
Дать ей пришлось, и во многом её переделать,
Мистики выдув туман. Получилась в итоге система,
В коей решается гибко любая проблема.
Энгельс основу создал тут, и многое Ленин
В ней прояснил для всех будущих поколений.
 
 
Были, однако, и важные здесь недостатки:
Где – от политики, где – от былого остатки,
Где – оттого, что в любом крупном деле реальном
Новое просто не может созреть моментально.
 
 
В принципе, связи марксизм признавал нелокальные,
Но не рассматривал с ними вопросы реальные.
Да и ученье о связи тогда вообще
Времени дух задвигал в ареал буквы Ще:
В естествознаньи теории эволюции
Всех волновали, а в обществе – революции.
 
 
Ну а в начале XX-го века настало
Время, когда знать законы развития мало.
В квантовой физике связи явлений обычные
Вдруг заменились на вовсе в быту непривычные.
Вот где, казалось, найдёт диалектик простор!
Но наш «марксизм» нелокальность не видел в упор:
Сильно попорчен был Сталиным сей организм.
Он тут нашёл «вероятностный детерминизм»,
Что означало признанье параметров скрытых,
Нейманом свергнутых, Бором самим позабытых.
Это, по сути, метафизичное мнение
Только годилось для внутреннего употребления.
 
 
В целом, напомню, марксизм ещё верует в «снятие»,
Будто оно применимо везде без изъятия.
Вот что Иосифа Сталина привело
К поползновенью убрать, как нелепость и зло,
В целом закон отрицания отрицания,
Хоть признавал его Энгельс и Ленин ценил его ранее.
Как без души диалектика дальше жила,
Зомби подобна. Совсем-то не умерла,
Только обкорнанной якобы-диалектикой
Путь не спланируешь, и приходилось эклектикой
Скрытно её в размышлениях заменять,
А про себя на марксизм потихоньку пенять.
 
 
И вот пришёл Горбачёв Михаил с его «новым мышлением».
Все на него мы глядели с немым изумлением:
Не позволяло понять нам тогда воспитание наше,
Как в голове у марксиста подобная варится каша.
Впрочем, в марксизме таком каша больше уже не варилась,
А в простоквашу давно она превратилась.
Вскоре распался великий Советский Союз,
С кровью порвав много ценных и праведных уз;
И не помог диалектический материализм,
Ибо сковал его речь политический тризм.
 

 
А между тем в XIX-м веке на Западе
Были слышны и совсем не марксистские запахи.
Раньше марксистов философ Артур Шопенгауэр
Строил от Гегеля волюнтаристский брандмауэр.
Он и студентов пытался отбить у него,
Только не вышло из этого ничего.
 
 
Мир, по Артуру, есть воля и представление!
Воля любое пронизывает явление:
Даже когда просто падает камень на землю,
Тем признаётся он: «Я эту землю приемлю».
Волею к жизни все движутся существа.
Но дух страдает от этого торжества
Воли животной, и злобной порой, и тупой,
Вместе с толпой тяготеющей над тобой.
 
 
Чтобы духовно прожить, постоянно при этом не плача,
Надо в себя уходить, в этом наша святая задача:
Нам де довольно свой мир сообразно представить,
Чтобы почти безраздельно судьбой своей править.
В сей колее субъективного идеализма
Тихо скользил наш Артур к рубежам солипсизма.
 
 
Яркий писатель, он в жизни невротиком был,
Часто скандалами и озлобленьем грешил,
Был и друзьям, и соседям открыто не рад,
Схиму не принял, но также и не был женат.
Не утверждаю, что был потому онанист,
Но уже точно предельный он был пессимист.
Он о злосчастиях жизни частенько витийствовал,
И философию очень любил он индийскую.
 
 
Волюнтаристы в то время как будто меж гор
В ямах ютились, а датский Сёрен Кьеркегор
Заперт судьбой был в болезни глубокий подвал,
И против Гегеля тоже он там бунтовал.
Так неудачно Сёрен молодой занемог,
Что, обручённый, жениться он вовсе не мог.
Это по нервам его приударило метко,
И к психиатру ходить приходилось нередко.
 
 
Пел Кьеркегор: для философа важны не знания,
А субъективные острые переживания;
Их нам дают пограничные, мол, состояния
Тяжкой болезни, безумия, близости смерти.
Что там найдёте в себе, только в это и верьте!
И не деянье, не творчество душу нам лепит,
А лишь отчаянье, страх и божественный трепет.
И призывал он философов – сдайте все стяги мне!
Умер же всеми оплёванным в Копенгагене:
Так «углубляясь в свой дух», попадаем не выше, а ниже.
 
 
Нервами болен наследственно был Фридрих Ницше,
Да ещё сифилис в юности приобрёл,
И сексуальную жизнь уже больше не вёл.
Он, как и Шеллинг, в науке был ранняя пташка –
Юный профессор; но долго не вынес бедняжка,
Вышел на пенсию в возрасте зрелом, когда
Только расти бы должна эффективность труда.
Шло в мозге Ницше горенье, подобное тифу,
Вспять повернул он мышленье – от Логоса к Мифу.
Много поэзии в поздних твореньях его,
Но от науки там нет вообще ничего.
 
 
Сам человек есть болезнь, – Фридрих так полагал,
Сверхчеловека поэтому сердцем взыскал,
Как белокурую бестию с жадною волею к власти,
Совесть поправшую ради господства как страсти.
Дескать, по сторону ту он и зла, и добра,
Бог уже умер, настала для зверя пора.
Ценности надо все заново переценить
Так, чтоб не злобу, а слабость во всём обвинить!
Важен инстинкт, а вот разум нам мало пригож,
Истина – это всего лишь полезная ложь.
Надо отбросить культуру и нравственное искусство,
«Живи опасно!», – как вроде учил Заратустра.
 
 
И неизвестно, к чему бы тот Ницше пришёл,
Если бы вскоре он честно с ума не сошёл.
Ярко и яростно он себя отдавал
Вроде бы жизненной правде, но вышел обвал.
Принципиально животным началам служил,
И как животное жизнь свою завершил.
Многие мысли его и прекрасны, и чисты,
Но вот систему использовали фашисты.
А социальный диагноз тут только один:
Осатаневший от злобности мещанин.
 
 
Видите сами, что из набора всего
Волюнтаристов, здорового – ни одного.
И хоть причины у каждого были свои,
Но ни один не создал и подобья семьи.
То же – у многих наследников волюнтаризма:
Это такая кривая по жизни харизма.
А Стагирит, хоть не видный собой, был в любви молодец:
Трижды женился и много разбил он сердец.
Маркс был типичный еврейский отец многодетный,
Ленин использовал правильно орган заветный…
 
 
Ницше к концу приближался по жизненной логике,
Когда ученье обратное аксиологии
Создал Вильгельм Виндельбанд, и вся в Бадене школа его
Ценности прежние ставила выше всего.
Дескать, они, а не наши желания, жизнь направляют,
Сверху откуда-то обществом, всеми людьми управляют.
Логика, нравственность, дух красоты и религия –
Вот те ступени, которыми правды достигну я!
Если бы Ницше успел посетить их страну,
Он объявил бы учениям этим войну.
Но не брезгливо мещанская пропаганда
Слила в горшок свой и Ницше, и Виндельбанда.