Текст книги "Философия в стихах"

 
От Чаадаева спорят у нас о призвании
Нашей страны, наилучшем преобразовании
Иль сохранении нашей культуры наследия,
Чтоб не постигли Россию беда и трагедия.
Тут философствуют, правда, не специалисты,
А дилетанты – писатели да публицисты.
Вновь Киреевский Иван, а за ним Алексей Хомяков
Встали стеной на охрану наследья веков,
Были предания древности русской им милы;
Это назвали течение славянофилы.
 
 
Костя Аксаков в кафтане ходил, сапоги дёгтем смазывал,
Взгляды его отразились в стихах у Бориса Алмазова:
 
 
«По причинам органическим
Мы совсем не снабжены
Здравым смыслом юридическим,
Сим исчадьем сатаны.
Широки натуры русские,
Нашей правды идеал
Не влезает в формы узкие
Юридических начал…»
 
 
Если законы неправы, так правы, наверное, нравы,
Что позволяют чинить самовольно расправы?..
 
 
Славянофилы тогдашние были друзья и поборники
Цельности всякой, единства, любви и соборности.
Но православию звали служить беззаветно,
От остальных христиан отделяясь предметно;
А вот анализ в мышлении – это де вредно.
Всякий предмет по себе измеряйте, как милый – немилый,
Якобы, знанье такое – источник всей жизненной силы.
Но ведь отсюда, коль это не вовсе бессмыслица,
Следует прямо гонение инакомыслия!
 
 
Так же писал уж Одоевский в «Русских ночах»,
Разум ругая, и этот призыв не зачах.
И от него же – идея гниения Запада,
Славянофилов находим по этому запаху
(Я не скажу, что совсем тут неправы они —
Лишь чересчур торопили грядущие дни);
И от него ж – прославление всякого синкретизма…
Вроде тут всё есть, чтоб радовать душу царизма;
Но для царизма любое мышление – клизма!
И не любили славянофилов чиновники,
Будто они тоже бунтов народных виновники.
 
 
Славянофилы по духу пока всё ещё феодалы.
Да и Белинский в начале, и Гоголь, от жизни усталый,
В этот впадали историко-умственный сон.
Но пробудился «неистовый Виссарион»,
И вот решил, что в мышленьи развить нам пора
Западный дух, занесённый рукою Петра.
Дело его унаследовал доблестный Герцен,
Муж Александр, победитель и мыслью, и сердцем.
Где ни ступил он – оставил внушительный след
Цепью воздействий, влияний своих и побед.
Раньше чем Маркс к диалектике трезвой пришёл
И в революциях первоисток ей нашёл.
Социализм он связал и крестьянскую общину,
Сделав поправку к ученью марксизма неточному.
Маркс поначалу поправке такой удивился,
А поразмыслив, в её правоте убедился.
 
 
Но понимание практики Герцену всё же не далось;
В этом, пожалуй, повинна России отсталость.
С этой отсталостью он до конца воевал,
К власти взывал, славный «Колокол» издавал,
Жаля царизм, словно овод, за всякий изъян,
И добиваясь освобожденья крестьян.
 
 
С Герценом вместе поэт Огарёв и историк Грановский
Смело срывали феодализма обноски,
И романист наш великий Тургенев Иван
Затхлый развеивал средневековья туман.
Тут же сражались Введенский, Кавелин, Чичерин, —
Это кратчайший течения данного перечень.
 
 
Близки к ним были и русские демократы, —
Революционными их называли когда-то,
Ну а Тургенев Иван их прозвал нигилистами,
Ибо действительно были в реченьях неистовы.
Тут сам Белинский, и Писарев, и Чернышевский —
Звёздный набор из писательской братии невской.
Мыслью от Шеллинга к Гегелю шли или дальше,
Освободиться пытаясь от «тождества» фальши.
А Чернышевский не только писатель и рыцарь без страха:
Он развивал в голове философию Фейербаха.
В свете её, за прекрасное он признавал
Жизни людской торжествующий идеал.
 
 
Был в оппозиции Фёдор к нему Достоевский —
Тоже ведь звёздный писатель, и тоже ведь невский.
Тоже сначала хотел революции, после сник:
Стал после каторги славянофил он и почвенник.
Видел призвание русских не в знаньи-умении,
А в бесконечном всехристианском терпении.
Мы де народ-богоносец, болеем за всех,
Именно это приносит России успех;
Эта де наша предельная всечеловечность
Миру дарует единство на целую вечность.
Сам же мечтал Византию у турок оттяпать
И ненавидел почти что смертельно поляков.
 
 
Он же считал, что на свете нет счастия боле —
Жить не по разуму, а по своей вздорной воле;
Социализм же искусственен, он нас ведёт не туда,
Значит, не сбыться ему на земле никогда.
Тут он, как часто бывало, грядущего не угадал:
Социализм победил, хотя ждал его после провал.
 
 
Противоречия в мыслях, считал он, явленье нормальное,
Ведь не по логике жизнь протекает реальная.
Значит, не надо умом эту жизнь понимать, —
Надо с г…ном её в душу свою принимать?..
Он же, пускаясь в душевное самокопание,
Раньше там низость нащупал, чем Ницше в Германии.
Ленин за это его называл архискверный,
Но был для Ницше мыслитель он самый примерный.
 
 
Общего много меж ними и кроме таланта даров:
Был Достоевский, как Ницше, душой нездоров.
Верно себя называл нигилистом сам Ницше,
Хоть к Достоевскому, не к Чернышевскому ближе.
То же подходит для самого Достоевского,
Ведь не стеснялся он вызова разуму дерзкого.
Кто-то поныне за ним волочится с восторгом,
Радуясь мерзости модной российским истокам.
Был Достоевский, конечно, великий талант,
Только вот небо не этакий держит Атлант.
 
 
Тоже великий писатель с душой непростой —
Наш знаменитейший Лев Николаич Толстой.
Тут отдаёт ещё больше замшелым Китаем.
Льва идеал – безответный Платон Каратаев,
Что как растение в поле стихийно живёт,
И в запустении мозга неслышно умрёт.
А в дневнике записал своём Лев, что сознание – худшее,
Что получаем мы все при рождения случае;
Разум бессилен де в жизни! – Но можно Толстого понять,
Если условия жизни тогдашней принять.
 
 
И в соответствии с этим мышленья бессилием,
Злу мы не смеем противиться правым насилием.
С этой стены Лев религию подпер плечом,
Только от церкви он был всё равно отлучён.
Взором художника мощного много проблем он увидел,
Но, как Руссо, все прогрессы возненавидел.
В критике ценного много найдём у него,
Но к исправленью Толстой не нашёл ничего.
 

 
Ожил Одоевский, и Хомяков ожил снова
В облике чутком Владимира Соловьёва.
Всех убедительней выразил дух он, в России издавна царящий,
В сложной системе с названием говорящим:
Это его метафизика всеединства,
Вся – против Канта и «западного бесчинства».
Кант метафизике этой не угодил
Тем, что рассудок над мистикой утвердил;
Ну а «бесчинство» – свержение феодалов,
Худший из мыслимых в царской России скандалов!
 
 
Лично Владимир геройски стоял за свободу,
Не прогибался душой никому он в угоду.
Он призывал не казнить террористов-народников,
Хоть сам далёк был от всяких народа угодников,
И хотя сам не любил он идей Чернышевского,
Протестовал против с ним обращения мерзкого.
Но вот система его говорит о другом –
Душам того воспитания дорогом:
Он (поразительно!) веровал свято в царя,
И с Римским папой мечтал примирить его зря.
Тут лишь идей торжество, а не личное торжество;
Но всеединство – всё те же соборность и тождество
(Хоть к концу жизни, в мышлении опытней став,
Он отвергал славянофильский устав).
 
 
По Соловьёву, единство стоит надо всем,
А без него индивид может быть лишь ничем.
В жизни должны все мы слиться в церковном соборе,
Нету де правды в особенности и в споре.
Общество, церковь и власть вижу вместе везде я, –
Русская именно в этом по Соловьёву идея.
Да и в науке достигнуть заветного края
Можно де, мистику с разумом соединяя.
 
 
То, мол, призыв от Софии – единства души мировой,
Определяющей мира и сердца божественный строй.
Были б и Троицы лики друг другу чужие,
Если б единство меж ними не создавала София;
А в человека Софию вмещает от века сам бог, мол!
(может, не зря по-еврейски София читается Хохма?)
 
 
Душу для мира придумал язычник Платон,
Только ведь много чего ещё было потом.
В католицизме влиянье Платона изжито,
Церковь поднялась в мышлении до Стагирита;
В протестантизме – смелей за Филоном пошла,
Полное первенство Логосу отдала.
Наша же церковь мышлением старым живёт,
И непонятно, чего тут хорошего ждёт.
 
 
Как результат, православие сильно отстало,
Близким по нынешней мерке к язычеству стало.
То усугубили русские мудрецы,
Церковью той же воспитанные творцы.
Лили они на словах христианский елей,
Только язычество лезло из сотен щелей.
 
 
Но ведь не ими неоплатоник Юркевич
Вызван в Москву из Полтавы, хоть был он евреич.
Славный борьбой с «Чернышевскими», этот Памфил
Много идей устарелых студентам вдолбил,
Хоть для профессора был он нимало не стар.
Для Соловьёва он главным учителем стал.
Им же Адам изначальный, еврейский Кадмон,
Из каббалы в их сознание привнесён.
Для Соловьёва Кадмон абсолютный есть сверхчеловек,
С богом единый, душой убелённый как снег.
 
 
Но тут сказать христианская требует строгость:
Что за душа и Кадмон, если Дух выступает как Логос?
Ведь к Оригену восходит софийная ересь,
Гностики ею по самую шею наелись,
И христианам от века был чужд оккультизм,
Где эманации действует механизм.
Бог-человек в оккультизме есть мира начало,
А христианство историю тем увенчало,
И о Кадмоне ведёт оно, в сущности, речь,
Ветхого требуя с духа Адама совлечь.
 
 
Но клеветать на Владимира тоже нам нечего:
Он же возвысить старается человечество!
С богом в единстве слить должен себя человек,
Вот де задача любому на весь его век;
Раньше с божественным ликом был только Христос,
Ныне пусть каждый имеет такой же запрос!..
 
 
То, поясню, не пред бога величием свинство:
Так нас ведёт метафизика всеединства.
Свинство Владимир находит в физическом браке.
Вынужден к этому ныне из нас почти всякий,
Но лишь поскольку мужчины и женщины розно
В разных телах обитают. Однако не поздно
Это исправить; не женщины, не мужчины
Будут со временем жить, но одни андрогины.
Сами себя они будут спокойно оплодотворять,
Боголюдей из себя без помехи страстей сотворять.
Вы не подумайте, что это выдумки шизика:
Так всеединства нас дальше ведёт метафизика!
И те идеи – не от гадливости после притона,
А от усердного чтенья языческого Платона.
 
 
Сам Соловьёв, сколько мог, подавал тут пример:
Был бессемейный, бездомный визионер.
Многие те же идеи его претворяли по-своему,
Может, любя Соловьёва, а может – назло ему.
Так, Мережковский, писатель, жену обездолил,
К богу поближе стремясь в сей житейской юдоли.
А вот поэт Вячеслав знаменитый Иванов
Не проходил просто так мимо женских диванов.
Он возродил в своей «башне» языческий культ Диониса,
Славя возвышенно шашни телесного низа;
Он проводил там сеансы хлыстовских радений,
И Люцифера он звал, всё из тех же святых убеждений:
Если действительно всё и повсюду едино –
С богом едины мы все и любая скотина;
И не докажете, будто одни лишь канальи
Могут ещё в наши дни учинять вакханалии!
 
 
Кажется, Ницшей запахло?.. Да, вы не ошиблись:
Крайности снова в горячих объятиях сшиблись!
Ницше Ивановым был чуть не с детства любим,
И Соловьёв сам отчасти сопоставлял себя с ним.
Многие наши философы труд приложили гигантский,
Чтоб доказать: Ницше – мученик христианский,
Хоть он в «Атихристе» прямо отвергнул Христа:
Влёк ведь не Логос всегда его, а красота.
Он о Христе отзывался с насмешкой и злом,
А в «Заратустре» его сопоставил с ослом.
Даже когда наклоняло его к компромиссам,
Смешивал он Иисуса Христа с Дионисом.
Он трактовал христианство как слабости изворот вычурный,
Имя придумал сему декаданс, и восславил язычество.
Стал вслед за Ницше язычником Гитлер и прочие,
Кто составлял его партию как бы рабочую.
Наши, однако, старались язычество скрыть,
Вот и пытались ночной небосклон побелить.
 

 
Били тогда Соловьёва не раз и не два.
Тот же Чичерин (он был на Москве голова,
И в философии голову тоже имел)
Прямо сказал, что посредством насильственных мер
Хочет наш друг Соловьёв осчастливить людей,
И далеко всеединство от либеральных идей.
 
 
Но в своей нише Владимир был истый красавец.
Вместе с другими влюбился в него Лев Карсавин.
Он всеединство воспринял как просто совок,
Что всех подряд загребает, и жить он не мог
Без государственной общей идеократии –
Чтоб обо всём одинаково думали братии!
Вновь всеединство доходит до неприличности.
Лев идеал симфонической выдвинул личности:
В том, по нему, заключается эта симфония,
Что в коллективе обязан исчезнуть на фоне я;
Высшая личность есть самый большой коллектив!..
Мы и от Гитлера слышали тот же мотив.
 
 
После карсавинской мысли мороза крещенского
Кажется тёплым учение Павла Флоренского;
Но не спешите в чуланы запрятывать шубы,
Вы тут ещё и Борея услышите трубы.
Есть ведь и мненье такое, что, может быть, просто
Авантюристом он был – «новый граф Калиостро».
 
 
Павел – и физик, и лирик, и яркий философ,
Он и священником стал, и в технических тоже вопросах
Мог хорошо разбираться, природный универсал.
Необычайную книгу он смолоду написал:
«Столп, – называется, – и утверждение Истины».
Слиты в ней знания поиски и откровения искорки,
Символы мысли и проявленья художества:
Стиль всеединства должно показать это множество.
Есть там наука, и церковь, и красота;
Только вот места почти не нашлось для Христа.
Но в метафизике этой такое не ново:
То же находим фактически у Соловьёва.
 
 
И для обоих, поскольку одна тут идея,
Кант и рассудок – вот два величайших злодея!
А от Софии к софистике путь недалёк,
Если внушает вам мысли не ум, а Восток.
И не стремился наш Павел к основе логической.
Общая мысль быть должна, он считал, органической,
Пусть даже в чём-то неясной и антиномической:
Противоречия жизни тем самым она отражает,
И не рассудком – любовью и верою их побеждает.
Впрочем, романтики все – антиномий поклонники,
Шлегель с Новалисом тут над Флоренским полковники.
 
 
В жизни культуры Флоренский знал две лишь эпохи:
Средневековье, в котором порядки неплохи,
И Возрождение – «хаоса тёмный исток».
Запад похуже, получше, конечно, Восток,
А лучше всех, разумеется, православие,
Ибо порядок оно ещё старый оставило.
Он не признал возрожденческой правды Коперника,
В нём Птолемея системе не видел соперника:
Это вам странным покажется до невозможности,
Коль не учтёте России ментальные сложности.
 
 
А как священник держался Флоренский телесного культа,
В Троице связи не видел, и мыслил оккультно:
Снова София, и снова еврейский Кадмон.
И к имяславию тоже причастен был он:
Имя как символ есть главное будто бы в боге.
Мягко сказать, для священника мысли не строги.
Именно Павла, в церковном антагонизме,
Запад всегда укоряет в язычестве (паганизме).
И чёрной сотни наш Павел совсем не чурался,
И с революцией тоже свободно братался,
С Троцким он друг был. Я точно сейчас не уверен,
За колдовство иль за Троцкого был он расстрелян.
 
 
Мощную поросль ещё всеединство дало:
Русский космизм. В нём мы, Западу также назло,
Видим себя в неразрывном единстве с природой,
Пренебрегая дарованной духом свободой.
Дескать, затем человеку положено жить,
Чтобы прогрессу природы всем сердцем служить!
 
 
Тут имена есть великие в естествознании,
Но в философском неопытные познании:
Здесь Циолковский, Чижевский, Владимир Вернадский…
Вовсе бы мне не хотелось над ними смеяться.
Только стремленье такое вылазит опять само,
Если читаешь, что люди живут ради атомов,
Чтобы им всем обеспечить комфортную жизнь[29]29
  Философское учение К. Э. Циолковского.


[Закрыть].
Атомов жизнь?..
Слушай дальше, да крепче держись!
 
 
Жил на Москве обладатель высоких души даров,
Звать Николай, князь – Гагарина сын, но фамилия – Фёдоров.
Книг был великий знаток и бессребреник, жизнь вёл примерную.
Он и придумал для всех нас задачу единственно верную
(Хоть неприятели думают, что эфемерную).
Это его «Философия общего дела».
Надо, учил он, отцов наших каждое тело
Поатомарно собрать и затем оживить,
И на планетах других этот сонм расселить.
 
 
Физики с этим сегодня не соглашаются,
И приступить к воскрешению не решаются.
Атом, считают они, это квантовый чисто объект,
И никакого различия между двумя из них нет.
Значит, вся эта высокая патрофикация –
Даже не трудное дело, а попросту профанация,
Что в просторечии вздором зовётся и сказкой.
Только сам Фёдоров это назвал «Новой Пасхой»:
Мол, если вправду из мёртвых воскрес Христос,
То мы для всех разрешим этот важный вопрос!
 
 
Не усмотри тут пред бога величием свинства:
Это всё та ж метафизика всеединства,
Хоть у теории этой другое название
И появилась она даже несколько ранее.
 
 
Ну а Вернадский твердил, что живое де есть вещество,
Сам понимая прекрасно, что нету его,
Ибо молекул строение всюду одно!
Только уж очень хотел он, чтоб было оно,
Ибо считал, что живое в природе извечно.
Но доказать это не удавалось, конечно.
 
 
Думал Чижевский, что всюду царит электрон.
Тут заблуждался совместно со многими он.
То не мешало его достиженьям конкретным,
Но и не стало явлением мысли заметным.
 
 
За Соловьёвым шли также персоналисты.
Эти особенно были остры и речисты.
Лев Исаакович Шварцман (Шестов) впереди.
Персоналисты считают: мы духом, что в нашей груди,
Так же участвуем в мира твореньи, как бог.
Экхарт, напомню, прийти уже к этому смог,
Хоть по-иному; но мистиком был этот Майстер –
В этом они все вполне одинаковой масти.
 
 
Шварцман, скользивший за Ницше на склоне покатом,
Сделался прямо убийства и зла адвокатом.
Видел в рассудке угрозу, и первым из всех почти
Прямо потребовал «Апофеоза беспочвенности»:
Гнал он Афины, любил лишь Иерусалим[30]30
  У Шестова это аллегории разума и нерассуждающей веры.


[Закрыть].
Не так противно, но следовал всё же за ним
Бывший марксист Николай Александрыч Бердяев,
Гений для многих, но для кого-то – «Бредяев».
Он ничего аргументами не доказывал,
Но свои взгляды обильною речью навязывал.
В речи его нередки бриллианты прозрения,
Но пустословие есть и к рассудку презрение.
 
 
Хоть большевизм в целом принял он порицательно,
Много в нём правды увидел он проницательно.
Мало кто душу России так верно постиг,
Как этот маленький, но величавый старик.
В личной судьбе пережив её судеб трагизм,
Он уж, по сути, открыл экзистенциализм.
Но полагал: от рассудка все мира болезни,
Мистика, дескать, и здоровей, и полезней;
Суть же свободы – не утверждать себя злей,
А пред Христом отказаться от воли своей.
Всё же, к свободе талантливой мыслью влеком,
Он в глазах церкви остался еретиком.
 

Заключение

 
Всех земляков рассмотреть мы бы тут не успели.
Были и русские с ясным умом и при деле.
Но всеединства и мистики приторный тлен
Многих мыслителей наших обрёк на мучительный плен.
 
 
Да на словах всё ни шло б хоть куда бы,
Жизнь только требует за слова отвечать.
«Розу белую с чёрной жабой
Я хотел на земле повенчать», –
Так не случайно пропел Есенин,
Этой эпохи большой поэт.
От всеединства того спасенья
Ни человеку, ни странам нет.
 
 
Квазивозвышенный бред угарный
Не позволял им просвет найти,
Строй отражая тоталитарный
И закрепляя его пути.
Что Соловьёвы себе напели
О христианском соборном счастьи,
Сталин осуществил на деле
Во всеединстве партийной власти.
Ну а Карсавин был просто ему не нужен,
Ведь у Карсавина то же самое, только хуже.
 
 
Ныне дела в философии русской по-прежнему плохи:
Лишь подражанья искусные или же грустные вздохи.
Только создание нового – стимул мышления,
Но мы живём сейчас логикой присвоения:
Кормит сегодня страну в основном «нефтегаз»,
И выручает он нас, и развращает он нас;
Всё современное в технике за рубежом покупаем,
Сами же мало что путное изобретаем.
 
 
А отношения в обществе нашем чиновном
Феодализм возрождают в обличии новом.
Люди при должности или властям дорогие
Перед судами российскими часто «равней», чем другие.
Правда, сегодня не бьют уже плетью и палкой,
Но унижают плевком и чиновной мигалкой.
И у российской талантливой интеллигенции
Нет от греха этой низости индульгенции;
Есть, скажем к слову, большой режиссёр Михалков,
Так он теперь прозывается Мигалков.
 
 
Всё меньше умных даёт нам российская школа.
В организациях доля растёт произвола;
Бюрократизма повсюду растут метастазы –
Хуже ведь нету для творческой мысли заразы.
В вузах до края принижена философия –
Значит, чужды нам полёты стратегий высокие;
А в перспективе, приходится тут констатировать,
Значит, что мы не готовимся в мире лидировать.
Так что не зря оживляется православие,
Кое и прежде Россию отсталой ославило.
 
 
Трудно на почве такой развиваться уму!
В этом причина важнейшая, почему
Мы как подростки от Запада в мыслях зависим;
Взрослый же просто идёт себе к собственным высям.
 
 
Чтоб сохранились страна и российский народ,
Надо сегодня нам быстро идти вперёд.
Нынче, однако, за Западом страшно идти,
Лучше бы мы поискали иные пути.
Страшно не менее будет подпасть под Восток:
Правды и в нём тоже всего лишь частичный исток.
 
 
Собственный план тогда надобен. Где ж его взять?
Только наука его помогла бы создать!
Наша надежда при этом – диалектический разум,
Что превышает рассудок и мистику разом.
Ну а в прогрессе дальнейшем экономическом
Вижу прицел я в строении синтетическом.
Это, конечно, не жизни текущей вопрос,
Но исторической близи насущный запрос.
Мы там найдём и российский коллективизм,
И на свободе замешанный активизм.
 
 
Сам я для родины сделал сегодня что смог,
Выкашляв стих, словно в горле застрявший комок.
И я надеюсь, что сделают больше другие,
Чтобы расцветали пределы, для нас дорогие,
Чтобы расширить могли мы родные пределы,
Что-то приделать и к лучшему переделать!
НАТО и США да простят мне такое влечение…
Тут мне, пожалуй, пора завершать заключение.
 
 
Долго я мог бы ещё продолжать, ибо всё в мире связано.
Много я мог бы ещё сказать, но основное сказано.
Многое можно ещё срифмовать, по-философски мысля.
Хочется только точнее знать, много ли в этом смысла:
Станут ли это читать, и поймут ли заботу?..
Смогут ли мысли поднять, и возьмут ли в работу?..
 
 
Иль упрекнут: ну чего же ты всех критикуешь,
Ты же не принятым всеми остаться рискуешь!
Только вот критика – честной науки призвание;
И не настолько созрело общественное сознание,
Не такова ещё жизнь, чтоб лишь петь-ликовать,
Хоть не люблю я по жизни критиковать.
В кризисе ныне и наша великая нация,
И вся современная цивилизация!