Текст книги "Философия в стихах"

 
Тоже пораньше, чем появился марксизм,
Сформировался в Европе позитивизм.
За «позитивной» (конкретной) наукой он шёл,
Правду познания в ней лишь одной он нашёл.
Вырос обширный на этом мыслителей куст,
Первый – француз по фамилии Конт, его имя Огюст.
 
 
Он полагал, что развитие мысли проходит
Первый этап, когда к богу причины все сводит,
После – второй, когда сущность неощутимая –
Для метафизиков хилых причина любимая.
Третий и высший этап, – когда только явления
Мы постигаем как наши же ощущения.
Нет здесь богов, нету сущностей и причин:
Мы измеряем, считаем и пишем, а дальше – молчим.
 
 
Для философии дело одно остаётся –
Всё собирать, что конкретной наукой даётся,
Но не придумывать что-либо от себя,
Факты и формулы лишь беззаветно любя.
Если вдруг мысль появилась, скорее проснитесь! –
Так философский у Конта трактуется синтез.
Конт, Герберт Спенсер пытались с надеждой стоической
Курс философии выстроить «синтетической»,
Но размывало всегда её новое знание,
А к концу века пришло уже краха признание.
 
 
Но хотя вымерли первые позитивисты,
Вскоре явились эмпириокритицисты,
Или махисты, по имени Маха Эрнеста.
Крупный он физик, и в философии место
Отвоевал, элементы придумав нейтральные –
Не идеальные вроде, не материальные,
Но из которых все слеплены вещи реальные.
Делит он их на две группы: одни де физические,
Как протяжённость, другие, как запах, психические –
Вот вам структура предметная; но, тем не менее,
Все элементы есть просто мои ощущения!
 
 
Сильно концы здесь торчат, хоть закручено вроде бы лихо.
Смело добавил свой чад тут ещё Авенариус Рихард:
Дескать, объект без субъекта не встретишь ты в жизни реальной,
В координации с нами все вещи принципиальной.
Здесь субъективный никак уж не скроешь идеализм,
Ну а при нём, как при кошке усы, обязательный агностицизм.
Оба призвали учёный народ к экономии мысли –
Песня всё та же: лишь чувствуй, да меряй, да числи.
 
 
Но не пощупаешь атом – и Мах объявил его вздором.
Вскоре затем, предаваясь мышленья просторам,
Новую физику создали века гиганты:
Мыслью Планк, Бор и де Бройль обнаружили кванты,
Создал Эйнштейн лишь пером три великих теории!
Мах оказался объектом прескверной истории:
Чтимая Махом наука дала его взглядам пинок.
Я не уверен, что он ощутить его смог,
Только махизм, говоря грубовато, накрылся.
Позитивизм, тем не менее, возродился,
Только с приставкою «нео» теперь объявился.
 
 
Тут очевидна совсем не научная логика!
Позитивизм есть на деле идеология:
Свойственный миру мещанскому зооцентризм,
Только запущенный в сеть познавательных призм
И выступающий с именем «эмпиризм».
Что в волевых устремлениях было у Ницше,
Самое то ж, в познавательном плане, у них же:
Мы де животные, мир познаём только чувствами,
Дальше нельзя нам пойти никакими искусствами!
Вот потому и погибнуть позитивизм наш не мог,
Как никогда не потонет пахучий известный цветок.
 
 
Это особенно явно сказалось в дальнейшем.
Был Витгенштейн без конца в раздражении злейшем,
Так как стремился спасти, что спасти невозможно,
Ибо давно уже ясно, что всё это ложно.
Как доказательством он кочергою махал,
Часто себя и других дураками он звал;
Но в этой сфере его почитается вклад,
Названный «Логико-философский трактат».
 
 
Только на деле совсем не трактат, а поэма.
Без аргументов одна пропевается тема:
Дело философа – просто осмыслить язык,
Коим учёный всегда изъясняться привык.
Мысли одно допустимо в науке движение –
Тавтологичные логики предложения;
Больше нельзя ничего кроме фактов сказать,
В мировоззрении следует просто молчать.
Людвиг талантлив, сомнения в том у нас нет!
Но не учёный он, а, как Ницше, поэт.
 
 
Нейрат, Карнап, Мориц Шлик тот же чуяли шок,
Объединившись на время в спасательный Венский кружок.
И под влиянием Людвига Витгенштейна
К опыту снова решили совлечь нешутейно
Всякое знание строгое, «без профанации» –
И вот придумали принцип верификации.
Смысл его в том, чтоб научное знанье свести
К фактам и к средствам формально их утрясти,
Вроде как в алгебре – не добавляя от мысли
Новой закваски, чтоб факты в мозгу не прокисли.
 
 
И удивительно – сами же к мненью пришли,
Что это вздор, ибо знаний таких не нашли
Ни в философии, ни в самой частной науке.
Но опустить не могли идеологи руки!
Много придумали всяких других выкрутас,
Столь же смешных и нелепее прежних подчас:
Речи в науке сведём, дескать, к физики языку!..
Физикализм называется, а в просторечье – «ку-ку».
 
 
Может быть, их из науки погнали б взашей,
Но их спасителем снова тут стал Витгенштейн,
Хоть он на их уваженье, простите, чихал,
И при сближении только стихи им читал.
Он заявил: философия – это анализ
Просто обыденной речи, чтоб вы убоялись
Речи болезней – абстрактных таких выражений,
Что затуманить могли бы значение предложений.
«Честен я» – это осмысленно можно сказать,
Но подлежащее «честность» не следует употреблять,
Ибо предмет ощущением этот нельзя воспринять!
 
 
То философская названо пышно лингвистика,
Только от нашей науки едва тут осталось три листика.
Этому вздору уж мало кто обучался,
Позитивизм, наконец, с Витгенштейновой смертью скончался.
Но дух его, живший в Людвига плоти лирической,
Дышит сейчас в философии аналитической.
Это теченье на Западе самое модное,
Ибо влеченье мещанства живёт в нём природное:
Сущность – свобода от мысли, от общей идеи.
Разрешено ей анализы разве что делать,
Если ж на синтез опять претендует она,
Значит, отстала, неграмотна и нескромна!..
 
 
Ставки, как видим, всё те же, всё так же убоги.
Те же, как раньше, у них и герои, и боги:
Вновь Витгенштейн и его современник Джон Мур,
Снова мишень – все, кто хочет летать выше кур.
Коэна, Крипке из видных тут можно назвать,
В целом же это совсем уже серая рать.
Может, придумают новое снова название,
Но только в сущности будет у них как и ранее:
Кто утерял содержательной мысли платформу,
Тот за язык всё цепляется да за форму.
Методы будут выдумывать с виду престрогие,
Ну а по сути – формальные, колченогие…
Дело тут, я повторяю, не в логике – в идеологии.
 
 
Дал ещё поросль в Америке позитивизм,
Модную тоже в ту пору, название – прагматизм.
Здесь предлагали ученья и мысли свои
Чарльз-Сандерс Пирс, Вильям Джемс, Джон Дьюи.
Pragma суть действие, то есть почти та же практика,
Но только здесь далеко не марксистская тактика.
Действие тут – не объект переделать умение,
А лишь субъекта активное приспособление
Ради богатства и жизненного успеха;
А все другие стремления стоят де смеха.
 
 
Раньше ещё, чем в Германии выступил Ницше,
Стали известны прагматики, и у них же
Сходное с Ницше найдём, но и нечто отличное.
Разум использовать в жизни – для них это дело логичное,
Но – только с целью удачного приспособления:
Только для этого, мол, познаём мы явления,
И философией заняты тоже затем мы,
Чтобы житейские лучше решать нам проблемы.
Мах, Витгенштейн, Авенариус от души
Тут бы их обняли, мысли для них хороши!
Ницше, подумав, одобрил бы тоже от сердца:
Так же смотрел он на жизнь,
только больше в стряпне его перца.
 
 
Были прагматики более духом трезвы,
Больше они доверяли сужденьям молвы.
Истину фикцией тоже считали; а всё ж,
Если полезная, то уже вроде не ложь.
Бог тоже фикция; но если церковь у власти –
В вере ищи себе пользы, довольства и страсти!
Мах «экономил» мышление, а они
Совесть в запас отложили на дальние дни,
Так что и тут они с Ницше опять же сродни.
 
 
Но и с марксизмом имеется общее нечто:
К практике жизни относятся не беспечно
Те и другие. Неплохо бы соединить
Эти учения, только слаба ещё нить,
Чтобы соткать дисциплину единую строгую –
Для индивидов и общества общую праксиологию.
 

VI.6. Неклассическая гуманитарная философия в XX в.

 
Кроме марксистов с позитивистами, тут все другие почти
От постижения мира в сторонку решили уйти,
И занимались душою почти исключительно,
Ибо душе в это время жить стало мучительно.
В стаи при этом они собирались, как дикие гуси;
Стаям нужны вожаки, средь них – Эдмунд Гуссерль.
 
 
От психологии Штумпфа с Брентано он шёл.
Но показалось ему, что он сущность науки нашёл
Именно в полной очистке идей от душевной конструкции:
В сей феноменологической (так называл он) редукции.
Де, лишь предмет познаваемый должен царить,
Жизнь и культура не смеют тут вслух говорить!
Мысль же, однако, культуры основа и жизни явление;
Что же, опять экономить по Маху мышление?..
Вновь для познанья одни остаются феномены?..
Кант это выдумал, видели это давно ведь мы!
 
 
Именно Канта припомнив, редукцию Гуссерль направил
Вспять, априорных ища для познания правил.
И вот редукция из феномено-логической
Стала теперь уже феноменально логической;
А в результате очистки от всякого убеждения
Он получил эпохэ – воздержание от суждения.
 
 
Гуссерль, по первой профессии математик,
Сам наслаждался экзотикой сложных схематик;
Но ученик его избранный Хайдеггер Мартин
Квазинауку такую послал чуть не матом.
Стоило тратить бумаги и краски вагон,
Чтоб на престоле опять очутился Пиррон!..
Всё же скитания эти по кругу от правды вдали
«Гуманитариям» новым как раз хорошо подошли.
 
 
Путь им торит философская антропология.
Мол, хоть животное просто в итоге я,
Только животное очень уж необычное –
С толку как будто бы сбитое, эксцентричное.
Можем мы плакать, смеяться, вообще – выходить
За выживанья потребности, можем себе мы вредить!
Это биение нашей нелепой натуры
И выражается, мол, в созиданьи культуры.
Шелер, и Гелен, и Плеснер старались до слёз,
Только культуру отсюда им вывести не удалось.
 
 
Крупный голландский историк был Хёйзинга Йохан,
Тоже по поводу той эксцентричности охал.
В ранние, дескать, собака играет года,
Но человек эксцентричный играет всегда,
Творческий дух никогда он в себе не остудит,
А потому нарекаем его Хомо люденс[27]27
  Лат. homo ludens – человек играющий.


[Закрыть].
Собственно, Хёйзинга в сути не первый тут был.
Шиллер когда-то игру до небес восхвалил,
Весь романтизм отдавал предпочтенье игре –
Дескать, лишь в ней человек – на высокой горе.
Что-то в том есть, но учти: игровая стихия
Больше всего развивается в годы лихие;
Смутная тем отмечается всюду пора,
Что созидание благ заменяет шальная игра.
«Что наша жизнь? Игра!», – пропел один чудак,
И кончил так, что не завидуешь никак.
 
 
Напоминаем, что гений болезненный Ницше
Разуму отдал приказ: Да лежать тебе ниц же!
И в продолжение Ницше безумных затей
Дал «философию жизни» Вильгельм нам Дильтей.
Он заявляет, что жизнь неподвластна уму,
Что не мешает, однако, нисколько тому,
Чтобы одной только ей посвящать весь наш ум,
В души вживаясь посредством усиленных дум.
Мол, объяснения физик пытается дать,
Наше же дело – в эмоциях «понимать».
Метод такой герменевтикой вскоре назвали,
У филологии имя то словно украли.
 
 
Сдержанней речь у Дильтея преемника – Зиммеля:
Та же основа, но версия будто бы зимняя.
Творчество в личной судьбе и в народов истории,
Де, не постигнет рассудок, используя категории,
Но он силён в государственных дел интермедии;
Это, по Зиммелю, личность приводит к трагедии.
И по Бергсону Анри, как наш разум ни корчится,
Жизни ему не понять эволюции творческой.
Только напрасно Анри головой тут качает:
Он же ведь просто рассудок и разум не различает.
 
 
Зигмунду Фрейду то было вообще всё равно:
Ведь он считал, что всех Я стоит выше Оно –
Ум бессознательный. А супер-Я – как обида:
Злые нотации общества. Вправе восстать здесь либидо,
То есть влеченье желёз половых индивида.
Если восстанье культурное – польза для творчества будет,
Если сумбурное – тоже вас Фрейд не осудит,
Ибо иначе, по Фрейду, грозит вам невроз.
Ну а здоров ли был Фрейд?.. Это вовсе не праздный вопрос.
Был он на сексе помешан, а ртом так ужасно вонял,
Словно бы Ницше безумный три года белья не менял.
 
 
Всё же в мещанском сознании не угрожал ему крах.
Фрейда идеи продвинул Вильгельм туда Райх.
Он разделил всех людей на существ генитальных, фактически –
В секс с головой погружённых; и невротических –
Кто не находит в постели удовлетворения,
А потому хочет заново жизни творения,
И к революции рвётся тогда социальной;
Райх же призвал заменить её сексуальной!
С этой поры может думать любой сифилитик,
Что он борец за свободу и прогрессивный политик;
И образец для философа, а мещанину отрада –
Грязные книги маньяка маркиза де Сада.
 
 
Хайдеггер, Гуссерля бросив, искал по плечу себе «изм»,
И наконец, сам создал экзистенциализм.
Существованье (латинское экзистенция)
Якобы раньше дано нам, чем наша эссенция –
Сущность людская. От роду у нас её нет,
Все мы с пустою душою приходим на свет.
Только лишь это едино у нас; и лишь тут-бытиё
Каждому может придать наполненье своё.
И озабоченно мы его вопрошаем,
Будто задачу неясную в тягостном сне мы решаем.
Здесь не поможет нам общее мненье – безликое man,
Только скорей заведёт нас в туман и обман!..
И так усердно сам Хайдеггер вопрошал,
Что своё имя с фашистским режимом смешал.
 
 
Сартр и Камю, два француза, решительней были,
Всё же порыв созидать в человеке они не открыли.
Все мы заброшены в мир, – говорил Жан-Поль Сартр, –
Тошно нам в нём без поддержки богов и без мантр.
Надо себя как проект создавать самому!..
Или – всегда бунтовать, по Альберу Камю.
Тот говорил, что бессмысленна жизнь, словно подвиг Сизифа.
Лучше, считал он, предаться абсурду, чем стариться тихо.
Дело известное – глупость всегда заразительна,
И абсурдизм на подмостки ворвался стремительно;
Даже сегодня, спустя уже много годов,
Есть чудаки, что живут «В ожиданьи Годо»[28]28
  Название нашумевшей абсурдистской пьесы Сэмюэла Беккета, 1949.


[Закрыть].
 
 
Всё-таки «экзы» – последние в пройденном веке,
Кто что-то честное видел ещё в человеке.
Долго цеплялся за жизнь экзистенциализм,
Много мещанский впитал от него организм,
Но победил всех скептический постмодернизм.
 

Сон разума рождает чудовищ.

Франсиско Гойя.

 
Был переход к нему – новый Великий Отказ
От всей культуры, созижденной посейчас,
То есть кинизм – что и в древности было началом
Общества грустной дороги к последним причалам,
Хоть и казалось, что это всего лишь «приколы».
Начали путь сей мыслители Франкфуртской школы.
 
 
Первым Адорно нанёс Просвещенью удар –
За увлечение разумом резко раскритиковал.
Герберт Маркузе «Отказ» уже прямо провозгласил,
Мусор культуры на кладбище он выносил.
Якобы неомарксист, предлагал радикально очистить
Старый марксизм от следов уважения к мысли.
Разум считал он основой для злой бюрократии,
Не различая с рассудком (типично для западной братии).
 
 
Снова прославил он вечный бессмысленный бунт:
Не гениальным, а генитальным ты будь!
Не за свободу борись, а за прибавочный секс!
Пусть тебя в жизни ведёт твой животный рефлекс –
Тем одолеешь гнетущую душу искусственность!..
Так он тогда проповедовал «новую чувственность».
 
 
«Разъединяет культура, – вещал он, – объединяет инстинкт!»
Этот призыв был услышан, хоть явно он дик.
«Новые левые» в дни те как раз бунтовали,
И на Сорбонны стене они лозунг нарисовали,
Вроде «Культуру долой, и да здравствует вечно природа!»
Знаем уже, куда эта заводит «свобода».
Битники были, и хиппи, и панки потом,
Модными слыли, а жизнь превращали в притон.
Только ведь пользы немного тут ставить кому-то препоны:
Смерть, как и жизнь, неуклонные знает законы.
 
 
Вскоре явился и Жан-Франсуа Лиотар.
Он «постмодерн» объявил: идеал уже всяческий стар,
Мысли высокие все – для музеев любителей,
Думать и действовать надо для потребителей!
Тоже француз, Жак Лакан, говорил, что души у нас нет,
За исключеньем того, что язык задаёт нам извне.
Немец Ганс Гадамер в голос ему уверяет:
Мы только куклы, язык нами просто играет.
Из предпосылок таких, у Мишеля Фуко
Смерть человека выводится очень легко.
Разум – застенок (твердил он), ответственность – подавление!
В злобе, в агрессии надо растить поколения!
Так же легко смерть и лично с Мишелем разобралась:
Был наркоман он и гей, и со СПИДом вошла в него грязь.
 
 
Снова француз и приятель Фуко, Жиль Делёз,
Смерть человека не ставил ничуть под вопрос.
Умер, считал он, вообще уже всякий субъект,
Общество, люди – безмысленный в сути объект.
Разум пора окончательно усыпить,
А всех чудовищ в душе – поскорей разбудить.
Чтобы свободней резвились душевные гады,
Станем душой мы кочевники, то есть номады.
 
 
Цель философии – не познавать неизвестное,
А создавать Примечательное и Интересное.
А чтоб любители истины тут не мешались,
Надо внедрить во все головы шизоанализ:
Это когда от системы и запаха нет,
Только ризома (клубок из корней) допустима на свет.
Целое всюду нам надо изгнать, как фашизм,
Надо семью подорвать – в ней живёт коммунизм!
Так подготовим мы должную почву заранее,
Чтоб человек стал всего лишь машиной желания.
 
 
Кто ж удивится, узнав, что Делёз был больной,
Тоже не создал семьи и покончил с собой…
Жак Деррида говорил: Изменяй не реальность, а тексты,
Деконструируй всю логику также и здесь ты.
Ну а словарь свой заимствуй из физики, из математики:
Служит матезис такой сокрушению смысла в грамматике!
Чтоб задурил этот текст миллионы мещанских голов,
Ты превращай его в мельницу эзотерических слов,
То покажи людям грешное, то поиграй с ними в прятки:
Лохи, известно же, падки на непонятки!
Больше объёма и больше эмоций давай,
Чтобы бессмыслица пеной лилась через край!
Истину всюду гони, неприлично для общества голую, –
Так, в духе Ницше, построим науку весёлую!
 
 
Я их не спрашивал, помнят ли, чем кончил Ницше;
Путь же их скашивал ниже, и ниже, и ниже.
Умерло все, по их мнению, белый закончился свет,
Чёрный настал! – Мракобесия вызрел здесь цвет.
Всё это плод отвращенья мещанства от мысли,
В коем и Лютеры, и Витгенштейны зависли;
И, рассуждая, казалось бы, очень по-разному,
Все к одному результату идут несуразному.
 
 
Но хоть жутки «постмодерные» мысли, а почву они
В недрах хозяйства находят себе в наши дни.
Мы все наёмники, в сути – рабы иль илоты,
А независимых здесь не найдешь никого ты.
Но и Гомер уже древний доподлинно знает:
Доблесть в рабах непременно Зевес истребляет.
 
 
Чтобы наёмный работник упорно трудился,
Но до свободы от найма не обогатился,
И производство росло бы, – как то гарантировать?
Надо стремленье к вещам у него стимулировать.
Есть у тебя всё, что надо для жизни, однако не спи:
Снова купи, и купи, и купи, и купи, и купи!
Чтоб в покупках без смысла был наш потребитель не скуп,
Должен достаточно быть он и тёмен, и злобен, и глуп,
Должен забыть он про всякий другой идеал,
Кроме почтения к тем, кто всех больше от жизни урвал.
 
 
Вот иллюстрация, некуда ярче, марксистского знания,
Как бытие и хозяйство определяют сознание.
Но философия тоже совсем не пассивна.
Всё обобщая, что доблестно, что противно,
Суть подмечая, предвидит она и пророчит,
Что – опорочит, а что-то, напротив, упрочит, –
Это уж как у мыслителя сердце захочет.
 
 
Также и мы тут отметим, хотя б для порядка,
Что философия Запада нынче на днище упадка.
Были когда-то стремления там благородные,
Были и мысли высокие и свободные;
Но постепенно крепчало господство животных начал,
Брюхо всё громче урчало, а разум робел и молчал.
Так сатанела помалу мещанская цивилизация,
И, наконец, наступила духовная деградация.
 
 
Тут уж, «разбив устарелой морали оковы»,
Дружно пошли в философию Смердяковы:
Кьеры да Ницшы, и телом, и духом больные,
Фрейды да Фуки и прочие остальные.
 
 
А вслед за этим фашисты и далее НАТО
Стали открыто злодействовать всюду, где надо
Что-то урвать им, – кровавый творя беспредел
И не гнушаясь предельно безнравственных дел.
Тупо ярясь на Россию, сломать ей пытаются спину,
А Украину используют как дубину;
Правду, добро, красоту оттесняют в загоны.
Только нельзя обмануть исторические законы!
Мир понесёт от них много тяжёлых потерь,
Но и они неизбежно погибнут теперь.
Распространение там однополого секса
В том убеждает верней философского текста.
 
 
И, подтолкнувшая их на лихие дела,
Первой сама философия с круга сошла.
Нет больше там ни систем, ни серьёзных мыслителей,
Нечего делать им в мире убийц и грабителей.
Скоро философы станут у них только душу лечить,
Если удастся ещё разрешение получить
Может – от церкви, а может – от мистиков и шаманов –
От мастеров охмурения и регулярных обманов.
 

VI.7. Русская мысль в её специфике

 
Русские ум и душа, как известно, особого рода.
Сообразительней нас не бывало в Европе народа.
Видно, поэтому мы без особых усилий
Много земель и народов объединили,
Даже к насилию часто не прибегая,
Души людей своей чуткой душой постигая.
 
 
Только вот с логикой, тоже известно, «напряг».
Где в ней большая потребность – нам нужен варяг:
И государство толково организовать,
И производство с науками развивать.
В сфере любой нам не нравятся правила строгие,
А ведь умения не расцветают без логики.
 
 
Эта нацеленность умственная недальняя,
Пренебрежение наше к закону скандальное,
По существу, есть наследие феодальное.
Мы же ведь в Средние духом сложились века,
И не особенно изменились пока.
А в той среде не порядки важны регулярные,
А отношения силы и блата партикулярные;
Приспособляться к сеньору нормальный обязан вассал,
А на природу реальности он бы, простите, ….ал.
Русским, к тому же, влиянье замшелой Византии
Долго внушало: наука не обязательна!
 
 
В веке XVI-м призван Максим нами Грек,
Но оказалось, что он чуждый для нас человек:
Слишком он был гуманист и логично речист,
Слишком философ и совестью слишком уж чист,
Да и к тому же своей философии курсами
Плохо влиял он на князя-изменника Курбского.
 
 
Всё это как-то для наших умов подозрительно,
По нашей правде житейской неубедительно.
Надо быть проще: служи, а при случае тырь!
Если не хочешь, придётся уйти в монастырь.
Ну а потом мы всё это проанализируем,
И после смерти тебя же канонизируем.
Многие так создавались у русских святыни,
Схема такая работает и поныне.
 
 
Из-за того мы вошли в философию плохо,
Начали поздно, не быстро и издалёка:
От академии Киево-Могилянской
На Украине, тогда не российской, а панской.
И поначалу в российской культуре родной
Стало всё двигаться из-за неё лишь одной.
Вышел оттуда и Полоцкий Симеон,
Наш просветитель, царям объяснявший закон.
 
 
Из академии той же явился через года
Первый славянский философ – Григорий Сковорода.
Раньше его, опершись на Петровы реформы,
Профессора философии заняли в вузах платформы,
Но ещё долго они слыли группой у нас маргинальной,
А философия их не была в эту пору оригинальной.
 
 
Сковорода же решил стать всеобщим славянским Сократом.
Как и Сократ, был аскетом он в жизни, познанья фанатом.
Лет этак десять учил студиозусов «розуму» в Харькове,
Но уж по-своему слишком – начальники злились и харкали.
Дальше же «старчиком» всюду бродил он без обязательства,
А заодно проповедовал христианское нестяжательство.
Чтобы прожить, подаяние Сковорода принимал.
«Мир, – так сказал о себе он, – ловил меня, но не поймал».
 
 
Новой на равенство моды Сковорода не терпел,
«Умностей новых, что кроме Христовых», и знать не хотел.
Счастлив же каждый, – учил он, – коль занят ты сродным трудом,
Всё остальное неважно или приходит потом.
В этих суждениях был он, по сути, обычный романтик,
Но и добавил особенных, чисто славянских семантик.
 
 
Дивно сложилось воззренье в его голове,
Что хоть природа одна, но по виду их вроде бы две,
Будто бы два есть источника связных, но разных структур:
Видимой (тварной) и божьей (нетварной) натур.
Обе в единстве сливаются пантеистическом,
Ну а оно отразилось в значении символическом
Ряда неясных рассудку из Библии небылиц;
Их постигая, достигнем достоинства лиц.
 
 
Трудно назвать эти взгляды банальными или убогими,
Только уж сильно оккультной разит от них мифологией;
То же у русских других обнаружим в итоге мы!
Ну а за словом загадочным символизм
Средневековый повсюду стоит оккультизм.
 
 
Как философия дальше страдала в российской среде,
Этого наша наука не знала, пожалуй, нигде.
Гнали философов светских едва ли не веником,
Знать и учить разрешали одним лишь священникам.
При Николае гонения были особо неистовы:
Кафедры в вузах закрыли, глумились над специалистами.
И в результате сложилось прежалкое нечто,
Так что не знаешь, какое тут имя привлечь-то.
Где крепостник торжествующий налицо,
Там философия – пятое колесо!
 
 
Но даже в этой среде что-то движется внутренне,
И появляется «Общество любомудрия».
Это Владимир Одоевский, Галич и Кошелёв,
И Киреевский Иван, Веневитинов, Мельгунов.
Их посещали Погодин, Титов, Хомяков,
Да и другие «архивные юноши» (Пушкина слово)
Там побывали, исследуя, что для нас ново.
 
 
Те любомудры – поэты ещё и романтики.
Вместо науки вязали красивые бантики,
Не отличали учёных порой от врунов,
Не привечали «французских говорунов».
Больше за «тождеством» Шеллинга мысль их пошла,
И не случайно, конечно, такою была:
Всем, кого духом с Востоком связала судьба,
Нравится тождество и неприятна борьба.
 
 
Жили душой они в обществе феодальном,
И в поведении не замечались скандальном.
Были умны, и начитаны, и речисты,
Но им не очень-то нравились декабристы.
И после восстания тех на Сенатской
Решили далее не собираться,
Иначе власть уж наверное забодает!
 
 
Следом – прославленный Пушкиным Пётр Чаадаев.
Хоть с декабристами в связях он состоял,
Но на Сенатской с оружием не стоял,
Шеллинга тоже любил и душой не склонялся на зло;
Но вот с начальством гусару не повезло.
Он не сошёлся во взглядах с царём Александром,
И лишь тогда повернулся к науке фасадом,
А в результате тем паче – к царизму спиной,
Ибо взыскала душа его правды иной.
Пушкин не зря же сказал: в нём сидит Периклес.
И застонал он, что давят в России прогресс.
Долго он письма об этом друзьям сочинял,
Жил себе мирно при этом и горя не знал,
Но вот одно в «Телескопе» к несчастью опубликовал.
 
 
Страшно душой возмутился тут царь Николай,
В обществе русском взвинтился неслыханный лай,
И сумасшедшим ославили Чаадаева, –
Если б не это, совсем разорвали б тогда его.
Сам он Россию любил и пролил бы за то свою кровь,
Но говорил: всё же к истине выше любовь!