Текст книги "Шеврикука, или Любовь к привидению"

65

А Шеврикука уже опустился на черноземы Лавандового сада. Или на красноземы. Избалованные зимними погодами и зарослями в Оранжерее (лучшая в стране, Главный Ботанический сад, Академия наук, бывшие теплицы Геринга, две тысячи одних только кактусов, а сколько орхидей, кокосы на пальме, цветение азалий), привидения и призраки годами бутетенили, выговаривая себе летние компенсации. Над ними сжалились и, принимая во внимание их ночные изнурения, одарили их местами оздоровительных променадов с Лужайками Отдохновений. В частности, и Лавандовым садом. Лаванда росла тут то ли на грядках, то ли на клумбах, то ли в кринах-горшочках, Шеврикука не знал, огородник и садовник он был скверный. Ботаник – тем более никакой. Спускаясь к ароматам лаванды, Шеврикука увидел на лужайках сада, друг от друга отдаленных, и Дуняшу-Невзору, и Векку-Увеку. Дуняша кого-то кормила, рассыпая орешки, а Увека с кем-то кокетничала. Пускай кормят и кокетничают, решил Шеврикука, а он посидит на лавочке под желтой сливой и подумает кое о чем.

Бушмелева, стало быть, норовят поставить воеводой. Что ж, именно такой воин мог быть теперь и пригож. На смотринах дома Тутомлиных Дударев, тогда приказчик-искуситель, связывал с Бушмелевым мрачные готические драмы и тайны, какие всегда придавали историческим зданиям особый шарм, а стало быть, и укрепляли им цену. Этот грешник и изверг, человек необузданного нрава и опасных страстей, был миллионщиком, сибирским и окским заводчиком, чье предложение, к несчастью, приняла одна из графинь Тутомлиных. Известен был как деспот, душегуб и синяя борода. Графиню затравил. Сыновей пережил, изломав им судьбы. Невдалеке от окских заводов держал в муромских лесах разбойников. Мог – и не только своих работников – в назидание другим сбросить в колодец или уморить голодом. Справлялся и с дворянами, в особенности с мужьями приглянувшихся красавиц, не пожелавшими предоставить жен для утех Афанасия Макаровича. Одного погубил, огнем уничтожив его усадьбу, другого заманил на завод и приказал швырнуть его в расплавленный чугун. Теперь воспрянул и рвется в воеводы. Скорее всего, и пройдет…

Да, и еще была у него, между прочим, история с Гликерией. Ну, это случай особенный, и пусть пока подремлет в стороне.

Да. И проклятие. Будто бы он проклял Москву, покровскую местность, земли родные, что было действием неприличным, и неоправданным, и опять же греховным.

Ладно. Кого же кормила на Лужайке Отдохновений Дуняша-Невзора и чем? Очень может быть, что и бегемотиков. Дуняша бегемотикам, особенно тихо являвшимся когда-то в пивном автомате на Королева, пять, финансисту Моховскому, симпатизировала. А бегемотики были из епишек.

Папка, коей облагодетельствовал его Горя Бойс, размещалась теперь под легким свитером Шеврикуки и ремнем джинсов. В Лавандовом саду был заведен купальный пруд для мелких особей. В одну из раздевальных кабин и направился Шеврикука, хотя и не имел для того никакой пляжной надобности.

Надобность была вызвана интересом к епишке изверга Бушмелева. Сознавая, что долго в кабине ему торчать не позволят, Шеврикука чуть было не оторвал от папки тесемки и был вынужден ловить документы, планировавшие на песчаный пол. Звали приватное привидение почтительно Епифан. На рожу Епифана, анфас и в профиль, Шеврикука взглянул мельком. А вот фотографии татуировок епишки Шеврикуке захотелось рассмотреть внимательнее. Плечи Епифана украшали голые бабы, но отчего-то – на лыжах и до бедер – в ватниках. В кружевной технике были исполнены изображения каких-то производственных сооружений, возможно плавильных печей. И охранял Епифана со спины злодейский молодец с кистенем в руке, по всему виду – разбойник из муромских лесов. Шеврикука, торопясь, стал листать бумаги с текстами (на одной из них объект именовался не Епифаном, а Герасимом), но в дверь забарабанили. Папка полезла под ремень, Шеврикука открыл дверь и, отстраняя торопыгу-купальщика рукой и словами: «Пардон, пардон, пардон!» – поспешил к Дуняше-Невзоре.

Но прежде чем он достиг Дуняши, на асфальтовой тропинке он столкнулся с Увекой Увечной, или Веккой Вечной. Он бы пронесся мимо нее, если бы она сама не остановила его, произнеся нежно-томно: «Ах, Шеврикука, милый… милый… Куда же вы несетесь, несносный?..» – и этак деликатно, явно не для пожатия, протянула ему руку, ладонью вниз, что Шеврикука ее сгоряча расцеловал, но тут же и пробормотал: «С вашего позволения». В недавно виденном фильме влюбленному офицеру напомнили о том, что прилично целовать руки только замужних дам. Сейчас же офицер с дамами выбыли из головы Шеврикуки. Он сообразил, почему сам не остановился. Он несся и успел подумать: «Надо же! И Лайзы Миннелли тут даже разгуливают…» Подумал с удивлением и иронией. Понятно, что натуральная дочка Джуди Гарленд в Останкине, на лыжной базе, в Лавандовом саду разгуливать никак не могла. Разгуливало подражание ей. А подражание чаще всего вызывает у нас улыбку. Или ехидство иронии. Но Векка-Увека, пожалуй, не заслуживала ехидства или язвительности. Совсем недурно выглядела барышня. В Ботаническом саду, под маньчжурским орехом она имела короткий, прямой нос, ныне же он, видоизменившийся, набухший сливой, забавный, ее не портил. И прелестной стала удлинившаяся шея в вырезе летней блузки. А наивные, удивляющиеся миру глазища! А, извините, пупок в свободном пространстве между блузкой и пуговицей юбки («неприкрытая реальность», как написала бы моя жена в журнале мод)! А новая пластика Векки-Увеки, готовность ее рук, шеи, плеч, возможно, и пупка («Не знаю, не видел, – признался себе Шеврикука, – как обстоит у Миннелли…»), но уж и ног и бедер сотворить такой танец, от какого бы прекратилось движение в Лавандовом саду.

Так, вспомнил Шеврикука. Сегодня бабка Староханова посчитала нужным сообщить, как о случае радостном («наша-то лучше Лизаветы той, ножки-то…»), об увлечении Векки-Увеки Лайзой Миннелли. У каждого из осведомленных свои водопроводы знания. Что же еще кольнуло нынче Шеврикуку там, наверху, в словах Гори Бойса? Что-то насторожило его. Что? Надо будет вспомнить. «Потом вспомню, – пообещал себе Шеврикука. – Горя Бойс, Горя Бойс, что же он сказал и что я забыл?..»

– А я издалека вас видел, – сказал Шеврикука. – Вы вели с кем-то светский разговор. Может, вы и теперь спешили к разговору, что же было вас задерживать?

– Ох, лукавый Шеврикука! – погрозила ему Увека пальчиком. – Какие у меня могут быть еще разговоры и дела, если вы здесь? Как и прежде, я хочу быть помощницей в ваших делах. Возможно, вы завтра будете рисковать и можете погибнуть. Вам нужны помощники. У вас никого нет. Вы одиноки.

– Все это трогательно, – нахмурился Шеврикука. – Но давайте не будем говорить о гибелях и одиночестве.

– Вы мне не доверяете, – опустила голову Увека. – Я вас сегодня рассмешила…

– Чем же? – удивился Шеврикука. – А-а-а… Этим… Нет, нисколько… И мне вообще симпатичны женщины с забавиной… А к увлечению яркостью я отношусь с пониманием. И возраст у вас юный, впечатлительный… Главное, не обезьянничать… Две-три подробности, ну четыре… А так носить все свое. И на себе, и в себе… Вы от своего куньего хвоста небось не отказались?

– Какого хвоста? Какого куньего хвоста? – заговорила Векка-Увека будто в испуге, глазища вытаращила и явно готова была сбежать от собеседника. – Что вы, Шеврикука, помилуйте! Что же вы обо мне думаете?

– Но я… – Шеврикука смутился. Действительно, получилась неловкость. Из слов недоброжелательниц Увеки, Шеврикукой слышанных, выходило: в мещанские привидения тридцать шестой сотни она пробилась из кикимор, но и пробившись, могла являться лишь тенью, скрюченной тенью, с горбом и в чепце, сбитом на ухо. И все же она сумела преобразоваться и добыла на это права осуществления. В рассказах о бесстыдствах Увеки, ее распутствах и авантюрных вывертах упоминался и куний хвост. Будто бы Увека была одной из тех, кто на гаданиях, оборачиваясь к бане голой задницей, просил протянуть по ней куньим хвостом и, уверив себя, что почувствовал мохнатое, ожидал богатства и фавора. И выходило так, словно бы Увека и впрямь жила под опекой куньего хвоста. Но стоило ли упоминать куний хвост в связи с новыми преобразованиями Увеки-Векки? А может быть, именно и стоило, решил Шеврикука.

– Словом, извините, – сказал Шеврикука. – Вы ходили к маньчжурскому ореху, как мы договаривались?

– Вот! Наконец-то! – обрадовалась Увека и отняла руки от лица. – Я уж думала, что вы пошутили со мной и забыли. Да, ходила.

– И познакомились?

– И познакомилась.

– И что?

– А вот они отчего-то велели мне обо всем молчать и дело иметь исключительно с ними.

– Уже не промолчали.

– Об этом-то условии я как раз должна была вас информировать. И они просили передать: вам они благодарны.

– Ну и замечательно. Вы-то не жалеете, что вышли на Отродий?

– Нисколько! Напротив!

– Рад, что хоть в чем-то оказался вам полезен. И вовсе не нужно вам оберегать меня от моих злосчастий.

– В моих чувствах к вам перемены нет, – сказала Увека. – А вы не можете отнестись ко мне всерьез. Более навязываться к вам в помощники я не стану.

Она повернулась, готовая бежать, на этот случай не пожаловав Шеврикуку к руке, но тут же и охнула:

– Совсем забыла! Ведь мне велели передать вам…

– Велено под маньчжурским орехом?

– Да, да! И там!

Увека подала Шеврикуке соску для умиротворений и ложных удовольствий младенцев. Но Шеврикука тут же понял, что это не соска, а резиновая затычка, с колечком, для запирания чего-то.

– Зачем это?

– Ухо закрыть! Правое ухо! Они так и сказали: только правое! А не левое! – заторопилась Увека. – Ни в коем случае не левое. Когда спуститесь в помещение, куда вам не нужно спускаться, завтра или послезавтра, вам лучше знать, заткните правое ухо! Запомнили?

– Запомнил…

– Ну, я побежала. Я буду волноваться за вас!

– Спасибо… – пробормотал Шеврикука.

Он не стал сообщать Увеке, что затыкать ничего не будет; коли бы имели Отродья соображения, они бы передали их с Бордюром, а не опустились бы до поручений поддельной Лайзе Миннелли. Над ним изволили шутить шутки. Шеврикука пожелал вышвырнуть соску-затычку. Но сунул ее в карман.

А бежала Векка-Увека красиво. И не топорщился под ее лаконичной юбкой куний хвост.

По слабости натуры Шеврикука стоял минуты три и следил за пластикой движений недавней кикиморы, недавней скрюченной тени, недавней застенчивой барышни, лишь когда кавалер обнял динамичную простушку с метровыми ресницами, Шеврикука стыдливым скромником опустил глаза. Разглядывать кавалера не стал. А зря. Но не мог же, скажем, погонщик амазонского змея Анаконды Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный, преподносить гвоздики интересной даме в Лавандовом саду. Однако знал ли он, Шеврикука, как следует Сергея Андреевича? То-то и оно… Но нужен ли был теперь Увеке Крейсер Грозный?

А Дуняша-Невзора все угощала своих любимцев.

Шеврикука приблизился к Лужайке Отдохновений.

– Привет, – сказал он. – Чем ты их тут кормишь? И что – это одни лишь бегемотики?

– А-а-а, это ты, Шеврикука. – Дуняша даже не обернулась. – Намиловался с мордашкой-то прелестной, с нашей Лизаветой Кикиморовной? А? Поласкала она небось твое самолюбие. А ты уж и раскис! Из-за твоего незнания света получишь ты с Увекой затруднительные состояния.

– Ладно, – сказал Шеврикука. – Я спросил: это одни лишь бегемотики?

– Нет, – сказала Дуняша. – Есть и другие мелкие епишки. Которые не злые и не наглые.

– И кто из них Епифан-Герасим?

Теперь Дуняша обернулась. Минуты две молча смотрела на Шеврикуку.

– Значит, ты желаешь выйти на Афанасия Макаровича Бушмелева? – Дуняша глядела на Шеврикуку прищурившись, то ли сердито, то ли с интересом, в надежде распознать в сегодняшнем Шеврикуке нечто путное и, уж во всяком случае, – для нее и для ее госпожи – не совсем бесполезное.

– Не твое дело. Скажи лучше, кто из них Епифан-Герасим?

– Никто. А Герасима здесь нет. Он на спортивной площадке.

– Там же громилы! – удивился Шеврикука.

– Не с этими же малышами ему играть в горелки и в ручеек. Кроме того, там есть особы женского пола. Сразу туда пойдешь? Или тут постоишь чуть-чуть?

– Здесь постою, – сказал Шеврикука. – То-то я смотрю, никто из твоих не соответствует его фотографии. А потом – у него татуировки…

– Татуировки и у наших есть. Только ты их не разглядишь… Ну, комарье, ну, деловые! Ну, налетай!.. У одного на спине с переходом на ноги наколота конституция… То ли Монако, то ли Иордании, то ли Литвы… На ихнем языке… Я сквозь лупу увидела ихнюю восьмую статью…

Из кисета, вышитого по канве несомненно самой Дуняшей, она стала бросать в бетонные лотки ячменные зерна, крошки мускатного ореха и толченой пробки.

В фаворе у Дуняши – и давно – были наиболее добродушные или, можно сказать, наиболее безобидные и вызывающие хоть малое сострадание личности из Приватных привидений. Как известно, Приватные привидения (по вызову и по назначению) были необходимыми персонажами кошмаров, раскаяний, страхов, тоски (не приватным ли привидением Шеврикука являлся в Гатчину Иллариону по вызову или по чьему-то назначению?), галлюцинаций, приступов белой горячки (епишки, бегемотики) и прочего. Когда в Доме Привидений и Призраков заколобродило, недра стали трястись, именно Приватные привидения повели себя скандальнее прочих, большинство этих прыщей проявили себя наглецами и дуроломами. Их урезонили, сбили в кучу, приставили к ним смотрителей с кнутами и щупами. Но вот теперь посчитали возможным наиболее присмиревших, добродетельных и наверняка усердных в служебных бдениях поощрить удовольствиями в Лавандовом саду, зерном и крошками из кисета Дуняши-Невзоры. Или даже позволили погонять мячи.

– Бинокль пускали в дело? – спросил Шеврикука.

– Тебе-то какие заботы? – сказала Дуняша и одарила зерном епишку, похожего на крохотного зеленого бельчонка.

– А вдруг биноклю мои руки нужны…

– Учтем!.. Кушай, Петюля, кушай…

– Ничего себе Петюля!

– Этот Петюля, между прочим, приятель Епифана-Герасима. А Герасим, может, тебя к себе и вовсе не подпустит. Он капризный.

– Посмотрим… Обойдемся и без Герасима… – сказал Шеврикука.

– Капризный и злой. И заспанный. Как заели Бушмелева и отринули, был без дела. Каково столько лет бездельничать? Существовать без надобности.

– А сейчас он при надобности?

– Не знаю, – сказала Дуняша. – Захочешь – узнаешь.

– А где наша затворница? – спросил Шеврикука. – Отчего, если на нее наложен домашний арест, ее нет дома? Или хотя бы здесь?

– Тише, тише! Давай на секунду отойдем от вольера… Нет, они без вреда, но все же… Плохо, Шеврикука! Все очень плохо! Ей грозит… И она содержится теперь… Не могу… Если есть желание, приходи завтра в это же время сюда. Я сумею провести тебя к ней. Времени мало, и ничто не может ей помочь… Придешь? Тут большой риск… Но… И бинокль я тебе добуду… Придешь?

– Приду, – сказал Шеврикука.

– Вот и хорошо! И спасибо! А уж Гликерия-то как тебе обрадуется! – И Дуняша прижалась к Шеврикуке, голову уткнула ему в грудь. Потом резко отстранила его от себя, сказала: – Иди, куда собирался! Да, возьми-ка с собой Петюлю, может, тебе в его присутствии удастся поговорить с Герасимом доверительнее. То есть вообще поговорить.

Она поспешила к перильцам вольера, изловила в бетонном лотке зеленого бельчонка, оглядела Шеврикуку, расстроилась:

– Ба, да у тебя просторного кармана нет. Я посажу Петюлю в кисет, только посматривай, чтоб он не задохнулся и не зашибся. Да, еще. Ты, если выйдет, пригласи Герасима с Петюлей в трактир и угости их…

– «Тамбовской губернской», – подсказал Шеврикука.

– Ну, можешь и «Тамбовской»… – удивилась Дуняша. – Откуда ты знаешь?

– Да так, – сказал Шеврикука. – Догадался.

– Петюлю не напои! Капельку ему! Иди, иди.

«Иду, иду. С мальчиком-с-пальчик в кисете», – заулыбался Шеврикука. Но улыбка его моментально погасла. Опять подступила тоска. Гнетущая, неодолимая. Теперь Шеврикуке казалось, что тоска впилась в него в мгновения Дуняшиных прощальных прикосновений. «На Острове Тоски…» От кого-то он слышал: «Я подвергался даже меланхолии оттого, что не имел средства и удобства, чтобы употреблен быть в войне или в каком-либо отличном поручении». От Иллариона? Нет, кажется, не от Иллариона. Какой войны, какого отличного поручения недоставало сейчас Иллариону? И ему, Шеврикуке?

Нет, его тоска имела иные причины. И он знал какие.

66

Епишки, к каким, по мнению Дуняши, мог прибиться сегодня Епифан-Герасим, с криками, воплями, с потасовками и бузотней на вытоптанном, без единой травинки, поле гоняли мяч. По всей вероятности и если применить теорию аналогий, игра их исходила из положений европейского регби. Во всяком случае, мяч они гоняли, подхватывали, швыряли, отправляли свечой в небо – дынеобразный. Шлемы с решетками скрывали лица, но Шеврикука быстро углядел физиономию с фотографии из личного дела среди зрителей. Вернее, в числе зрителей. Епифан-Герасим стоял в одиночестве, прислонившись к стволу молоденькой липы, глазел на игру, выражался и лузгал тыквенные семечки из аптечной упаковки. Был он здоровенный детина, средних лет, кучерявый блондин, при усах и бороде, в коричневом армяке, полосатых холщовых штанах, юфтевых сапогах. Головной убор имел заслуженный, помятый перед его превратился в козырек и сделал шляпу (под цилиндр) похожей на картуз. «Вредный мужик! – сообразил Шеврикука. – И нос у него самый вздорный». И как мог такой здоровенный и вредный мужик вмещаться в кошмары, сны и галлюцинации Бушмелева? А вмещался. Но тесно, наверное, ему было и гнусно. И наверное, он корежил, в сердцах, и так кореженые кошмары и сны. Отчего-то расхотелось Шеврикуке пить в трактире с Епифаном-Герасимом «Тамбовскую губернскую»… Однако Шеврикука подошел к епишке изверга Бушмелева.

– Привет, Епифан, – сказал Шеврикука. – Или Герасим.

– Ну Герасим, – прорычал детина. – И что дальше. Ты кто?

– Шеврикука. – Шеврикука протянул детине руку, тот взглянул на нее, сунул в пасть тыквенную семечку и отвернулся.

– Экий ты, Герасим, неучтивый, – вздохнул Шеврикука.

– Ты куда, Шеврикука, шел? – спросил епишка.

– А в обжорный трактир, колбасы похлебать, – сказал Шеврикука.

– Ну вот туда и топай, хрен учтивый! – распорядился Епифан-Герасим. – Не засти глядеть бойцов.

«И потопаю. Подальше», – подумал Шеврикука, пошагал было от ристалища, но кисет, привязанный шнурком к его запястью, вразумительно задергался.

– Вот с ним и потопаю, – сказал Шеврикука, расшнуровал кисет и поставил на левую ладонь зеленого бельчонка.

– Петюля! – взревел Епифан-Герасим, бросился к Шеврикуке и рухнул перед ним и Петюлей на колени. – Петюля!

А зеленый бельчонок, вереща нечто, стал отплясывать в радости на ладони Шеврикуки.

Свирепый приватный истязатель злодея Бушмелева (хотя истязатель ли? может, потатчик тайным грехам злодея?), разбойник из муромских лесов, замоскворецкий кулачный боец, выходивший в стенке на купца Калашникова, преобразовался, сделался ребенком, какому показали давно не виданный гостинец, он вскочил, слезы вытирал, коленца камаринского выделывал и повторял:

– Петюля! Петюля! Петюля!

Умиляться встречей приятелей Шеврикуке надоело.

– Ладно, мы идем в трактир.

– И я! Можно, и я с вами? – взмолился Епифан-Герасим. – Возьмите меня!

– Если Петюля соизволит, – была резолюция Шеврикуки.

Бельчонок закивал, соизволяя.

Шеврикука предложил Приватным привидениям самим выбрать трактир, наиболее подходящий их традициям, вкусам, кулинарным легендам, специфическим особенностям желудков, желудочных соков, отрыжек и прочему. Сам же он был готов отпробовать все местное. Был назван трактир «Гуадалканал». По дороге в «Гуадалканал» Епифан-Герасим стал жаться, сожалеть о том, что с довольствием у него туго и неясно – какая у него теперь выслуга лет, учитывать ли вынужденное в связи с выходом из строя организма воспринимающего объекта, Бушмелева, безделье или нет, какие могут быть льготы и т. д. – никак не могут решить, и он ходит с грошами в кошельке. Шеврикука понял, что среди всего прочего Епифан-Герасим – жмот и любит прибедняться. Петюля тоже обнаружил, видимо, что его карманы пусты, но так и не смог прервать речи своего почитателя. Помолчав, Шеврикука заявил, что с довольствием у него – дела сносные, что это он ведет их в трактир, а не они его и пора прекратить песнопения.

Название трактира подсказывало Шеврикуке мысли о том, что основу меню составят там блюда американской и японской кухонь, а может быть, и кухонь других стран Тихоокеанского бассейна, так или иначе вовлеченных в театр военных действий. На полках за трактирщиком он обнаружил банки американской тушенки и ветчины выпуска сорок четвертого года, пористый шоколад и японские сушеные кальмары. Но это, выяснилось, был как бы трактирный музей. В меню же предлагались два коктейля: «Перл-Харбор» и «Хиросима-Нагасаки», по цене примерно равные. Их Шеврикука посчитал нужным опробовать на десерт. Основными же блюдами трактира были – солянка сборная, расстегаи с куропаткой и жульен из маслят. Их сотрапезники Шеврикуки и согласились принять во внимание.

– А что пить будем? – поинтересовался щедрый Шеврикука. – Может, закажем бутылку «Тамбовской губернской»?

И Шеврикука уставился на Епифана-Герасима.

– Да ну! – поморщился тот. – Зачем эту-то дрянь?

Но тут же он и смутился, вспомнив, видимо, о неясностях с довольствием.

А у Шеврикуки полегчало на душе.

– Ну а что, отчего же и не «Тамбовскую»? – пропищал Петюля, скорее всего желая угодить вкусу Шеврикуки.

– А ты-то что! – рассмеялся Епифан-Герасим. – Тоже мне пивец! Тебе если нальют, то капельку от капельки. Не напаивай его, Шеврикука.

– Полагаю, что Петюля, – произнес Шеврикука, – знает свою дозу и сознает свое положение в обществе.

Пока же сам Шеврикука пожелал осознать свое положение в обществе хозяев и посетителей трактира. И его карманы были пусты. Ну не совсем, но пусты. Он полагал, что как-нибудь вывернется. И хотел поставить некий опыт.

– Кроме «Тамбовской», – сказал трактирщик, – я предложу вам двойной «Шеврикукс».

– Чего? – спросил Шеврикука.

– Вы забыли. А пользуется спросом.

– Валяй. Исключительно с хреном. Поверху. И без содовой.

– А как же! Самарский хрен вас устроит?

– Что же может быть крепче самарского хрена? – воскликнул Шеврикука. – В особенности из деревни Обшаровка Безенчукской волости!

– Справедливо изволили заметить! – испуганно сказал трактирщик и пропал. Но потом появился.

А Епифан-Герасим упросил Шеврикуку заказать сухое блюдце и у фиолетового окоема посудины усадил Петюлю. Шеврикука же укорял себя: ведь мог (было время) вызнать у Дуняши, чей этот Петюля Приватный и отчего у него в приятелях громила Епифан-Герасим.

– Был Продольный, – сказал трактирщик таинственно.

– Кто?

– Ну, может, не Продольный… – опять испугался трактирщик. – Может быть, Стыркин.

– Какой еще Стыркин?

– Нет-нет. Продольный, точно, Продольный, – сказал трактирщик. – Такой – с чубом, в тельняшке, обмотан пулеметными лентами. Искал каких-то Отродий… И вас…

– Не нашел? – спросил Шеврикука.

– Не нашел! – рассмеялся трактирщик. – Не нашел!

– Когда это было?

– Часа два назад. Вот, пожалуйста, двойной «Шеврикукс». С хреном поверху, исключительно обшаровским Безенчукской волости. Вашим приятелям предоставить?

– Нет, – сказал Шеврикука. – Сейчас шарахну. Апробирэн.

– Наше вам с кисточкой! – напутствовал трактирщик. – Вкривь и вкось!

Шеврикука шарахнул. Самогон, с чем-то желтым. Возможно, кроме хрена в нем был и перец. Выжил. Откашлялся. Надо было стучаться к Иллариону в Гатчину с канистрами «Шеврикукса». Может быть, вывел бы Иллариона, Павла Петровича, Александра Федоровича из состояний меланхолии и исторических невезений. Двойной «Шеврикукс» с хреном никак не заинтересовал Епифана-Герасима и Петюлю. Те все умилялись встрече, ворковали что-то недоступное Шеврикуке, пусть наговорятся, решил он. Да и зачем они ему вовсе? Он очухивался от именного напитка и наблюдал за публикой, скорее всего, постоянными сидельцами трактира «Гуадалканал».

Никто из них не был похож ни на американцев, ни на японцев, ни на папуасов, ни на таитян, ни, наконец, на чукчей. И вообще морды и хари сидели в трактире те еще. Но, впрочем, чему было удивляться Шеврикуке? Он знал, кто такие Приватные привидения и каковы на вид. Однако в застолье, чтобы не потерять охоту к угощениям и не начать икать, к ним надо было привыкнуть. Сидели вокруг все больше уродцы, иные – хитрованы и жулики, иные – вовсе без соображения. И все – деспоты (вел ли себя деспотом Епифан-Герасим, или он пребывал у Бушмелева порой – даже и в кошмарах – услужителем и приживалой?). Петюля-то ладно… Хотя как сказать. Чей он, ласковый Петюля-то? Или кем он помыкал? Лохматые, шершавые, лысые посетители отдыхали в «Гуадалканале», в струпьях и гное, с пятачками и копытцами, с волчьими клыками, с бантиками на хвостах и мохнатых пестиках, с шестью мордами и совсем без морд, какие хочешь и какие не хочешь, в страшных снах не приснятся, но уже кому-то приснились… И он, Шеврикука, может, приснился вчера Иллариону и императору Павлу Петровичу? Или они приснились ему?

– Шеврикука! – толкнул его Епифан-Герасим. – Вот Петюля хочет попросить. Но стесняется.

– Пожалуйста! – сказал Шеврикука великодушно. – Просите, чего хотите. Заказать вам двойной «Шеврикукс»?

– Нет! Нет! – запищал Петюля из блюдца. – Мне…

Но понять смысла его звуков Шеврикука не имел возможности. Он обратился к собеседнику Бушмелева как к переводчику:

– Что он? О чем он?

– Он просит заказать ему ацетонового клея. Четверть чайной ложечки…

– Зачем?

– Любимое кушанье. Долго был лишен…

– Он же внутри склеится!

– Напротив. Его изнутри разопрет. Потом – это каприз.

– Каприз – это краеугольное, – согласился Шеврикука.

Сейчас же Петюля заговорил громко и басом, будто возле рта его оказался мегафон, а голос ему одолжил пензенский губернатор.

– Дело, Шеврикука, не в капризе. Хотя и в нем тоже требование организма. Не моего одного. И важно получить от бескорыстного угостителя.

– Это конечно! – сказал Шеврикука. И крикнул: – Человек!

– Не человек, – печально произнес трактирщик. – Шлямпенхвост. Что прикажете?

– Четверть чайной ложечки ацетонового клея. Если можно – в хрустальном наперстке, – сказал Шеврикука. – Мне же два коктейля – «Перл-Харбор» и «Хиросима-Нагасаки». А тебе что?

– Мне еще три солянки в одну посуду! – обрадовался Епифан-Герасим.

– А ты кто? – спросил Шеврикука. – Епифан? Или Герасим?

– Герасим! – прокричал громила. – И никто более.

– А отчего же… – Шеврикука чуть было не произнес «в бумагах», – ты еще и Епифан?

– Блажь одного идиота, – помрачнел Герасим.

Хорошо бы «идиотом» он держал в уме Бушмелева. Подумав так, Шеврикука шарахнул подряд два доставленных трактирщиком коктейля и был отчасти удивлен. Он намеревался прикоснуться губами к питейной мифологии тихоокеанского театра военных действий Второй мировой, а ощутил во рту, горле и пищеводе напоминание о Москве пятидесятых годов и коктейлях «Таран» и «Маяк», ценою в два рубля, чьими составными были коньяк и водка, а меж ними пролегал желток предпочтительно свежего яйца. Если помните, Шеврикука к пьющим не принадлежал, а два удара не вызвали в нем ярких ощущений, но лишь досаду, легкую, как козий пух. Тройная солянка Герасима взбодрила. А вот малыша Петюлю хрустальный наперсток преобразил. Его на самом деле расперло, зеленый хвост Петюли удлинился и стал закручиваться кольцами, уши потянулись вверх и превратились в хоботки, а потом и в хоботы. Блюдце было немедленно заменено самоварным подносом, на нем почитатель клея теперь и дергался. Будто в нем поселился Блуждающий Нерв, неприятный и шумливый был Петюля. «Ну ладно, пусть! – подумал Шеврикука. – Посидели, и хватит…» К болтовне Герасима и Петюли он так и не прислушивался. Однажды в ней возникло имя Гликерии («А ты думал, конечно, Гликерия…»), но тут же и растаяло. «Надо расплатиться и подготовить себя к завтрашнему…» А чем расплачиваться-то?

– Шлямпенхвост! – подозвал трактирщика Шеврикука. – А этот Продольный… который с чубом… и с пулеметными лентами… Он походил на самозванца?

– На Самозванца? – обрадовался Шлямпенхвост. – Конечно походил! Он так и заявил: «Вот возьму и произведу себя в ваши воеводы. А там поглядим!» Но уж больно он вороватый. Зарился на наши исторические ценности.

И трактирщик указал на банки тушенки сорок четвертого года и пористый шоколад американских авиаторов.

– Зачем они ему?

– А я знаю? Сбыть, наверное, как коллекционные. За валюту.

– А разве не Бушмелева зовут в воеводы? – Глаза Шеврикуки были скошены в сторону Герасима.

– Что? Кого? – заерзал трактиршик. – Я ничего не слышал про Бушмелева! Ничего! Никогда! Трактир закрывается! Трактир закрывается!

– Жаль, жаль… – сказал Шеврикука. – Еще бы посидеть… Ну, если закрывается, надо расплачиваться за компанию.

– Вам-то что беспокоиться? – удивился Шлямпенхвост. – Вами за все заплачено. И наперед. Вы как зашли, так сразу и… Вы что – не помните?.. А теперь у вас и кредит. Да-с… Заходите-с…

– Ну да… Ну да… – пробормотал Шеврикука. – Конечно! И непременно! И за сегодня спасибо…

Громила Герасим уносил Петюлю из трактира «Гуадалканал» на самоварном блюде.

«Значит, так… – соображал Шеврикука. – Ну да, все верно…» Как только он зашел, он и посчитал необходимым произвести некий опыт. Он даже ничего не произнес, а лишь мысленно указал, и все было воспринято. А названный исходящий номер был взят Шеврикукой из… именно, именно оттуда. Опыт удался и своим результатом приглашал Шеврикуку действовать дальше.