Текст книги "Шеврикука, или Любовь к привидению"

69

Совокупеева, дабы уберечь Шеврикуку от новых консультаций, открыла окно, им он, осторожничая, лаская стену, соскользнул на асфальт Сверчкова переулка.

Но уже при первых шагах по асфальту понял, что сладости восточных диванов и ковров ослабили его. Если не сказать: привели в изнеможение. Надо было отсидеться и передохнуть. Вскоре он обнаружил магазин с розливом. Там наполняли кружки пивом «Радонеж» и на тарелках подавали креветки. Бумажек из карманов Шеврикуки хватило на кружку, запахи же креветочных панцирей можно было вбирать в себя даром. А что, если как в «Гуадалканале», подумал Шеврикука. Попробовал. Вышло, как в «Гуадалканале». Шеврикука выпил еще две кружки «Радонежа» и расчистил три тарелки креветок. Мог бы хлебнуть и стакан водки, но посчитал, что преждевременно. Ни с кем не общался, политиков не трогал, Чечню не склонял и ни в коем случае не поддерживал разговоры о сегодняшнем футбольном туре. Сосредоточивал, собирал себя.

Изнеможение сняло. Надо было идти. А не вставал. Подняло же его с места и вмиг соображение о том, что на водопой может заглянуть Крейсер Грозный, призванный в Салон чудес и благодействий для консультаций.

И вот Шеврикука уже стоял перед домом Тутомлиных.

Отщелкнув замок, запустил руку в портфель, наволочки были целы, инструментарий и бинокль тоже.

Деньги, явившиеся для уплаты за пиво и креветки, легкость и даже веселость происшедшего с ним и с Совокупеевой были хорошими знаками, побуждавшими его действовать скоро и с отвагой. Погонявшими его исполнять предназначенное.

Прежде он появлялся в доме на Покровке мухой-дрозофилой, пауком, сплетавшим себе под сводами нижних палат кружевной замок, сегодня же он почел нужным пребывать в гостях у Тутомлиных любым Шеврикукой, когда пожелает – видимым, ощутимым, телесным, когда пожелает – невидимым, невесомым, складным.

Прибытие в гости к Тутомлиным он позволил себе ступенями парадной лестницы. Портфель Шеврикуки людям, глазевшим на него, возможно, мятежно-остающимся (или мечтательно-остающимся?) жильцам, возможно, арендаторам, объяснял деловую московскую уместность посетителя или даже его необходимость.

Номера помещений из заманного дударевского проспекта ко дню смотрин дома Шеврикука запомнил и заглянул в № 25–27 (граф Сергей Васильевич Тутомлин, считавший себя виноватым перед убиенными на эшафотах женщинами, позже – арендатор парка Фонтенбло и основатель яхт-клуба в Париже), в № 12 (граф Платон Андреевич Тутомлин, отплававший навигатор, патриот картофеля и устроитель в собственном камине – зимой! – первого в Москве инкубатора на пятьсот цыплят), в № 21–22 (граф Константин Тутомлин, якобы на спор поправивший косицу императору Павлу и якобы добывший, опять же на спор, золотую с бриллиантами табакерку государя. А Илларион? А Илларион-то как же? Что теперь гадать! Надо было в Гатчине и спросить у Павла Петровича о табакерке. Но зачем?). Побывал Шеврикука и в № 32–34 (княгиня Мосальская, принцесса Ноктюрн), и в № 35–36 (графиня Ольга Константиновна Тутомлина, в восемьдесят семь лет катавшая в Париж за приличными платьями к коронации Александра II). Поднимался Шеврикука и на чердак, где две ночи в восемнадцатом году коротал Савинков. Спускался и в комнаты, принимавшие чернокнижных послушников Якова Брюса. И только потом направился к № 39–43, связанным со злодейской и распутной жизнью заводчика Бушмелева. Что и говорить, все тут быльем заросло, и так заросло, и таким быльем, что, если бы Игорь Константинович Шеврикука был не знаток резаных ударов кривоногого правого края, а почитатель отечественной старины, он бы достал из кармана мятый платок и вытер бы влажности под глазами.

В осмотренных им номерах его заинтересовал камин-инкубатор графа Платона Андреевича. Каминными ходами, понял Шеврикука, можно было и теперь выбрести в лабиринт. Но Шеврикука положил себе продвигаться через Бушмелева. Пусть тот почувствует его, коли имеет возможность, пусть взволнуется, пусть обозлится, а там посмотрим. К обозлению Бушмелева и мелкой суете зловредного домового Пелагеича Шеврикука себя приготовил.

Но в бушмелевских покоях, частью – уже пустых, частью – все еще разгороженных на коммунальные каморки, Шеврикуку раздосадовав, никто не проявил к нему ни злобы, ни оборонительных предосторожностей, ни простого интереса.

«А вдруг они вчера уже все вынесли?!» – осенило Шеврикуку.

К камину-инкубатору возвращаться не стоило. По представлениям Шеврикуки он стоял теперь в одной из спален Бушмелева – парадной. Стены ее когда-то были обиты красным штофом, а за событиями в алькове с двух портретов непременно наблюдали император и императрица. Где ныне утомленные знакомством со страстями и бесстыжествами Бушмелева портреты? Неважно. А вот где они висели, Шеврикука сообразил. Застыв на минуту, сосредоточиваясь, обращаясь к силам, приданность коих (а может быть, даже и преданность?) к себе он уже испытал, он бросил себя в стену, во вмятину, в пятно, оставленное энергией портрета мужского, и внутри стен, срезая углы и повороты тайных ходов, стал, винтясь, продвигать себя к лабиринту графа Федора.

И продвинул.

Но продвинул лишь в приемные устройства лабиринта. Три дня назад здесь ему устроили заграждения и далее не пустили. Теперь же никакого сопротивления он не ощутил. Ничье неприятие не обволакивало. Это Шеврикуку насторожило. Ну, конечно, силы… Но и при силах надо было быть осмотрительным. При силах-то – в пять раз более осмотрительным. Ну ладно, в узилище к Гликерии он мог позволить себе ринуться дерзко и с вызовом, без оглядки. Да и тогда это было ребячеством. Будем считать, простительным. Сейчас он был обязан озадачить силы так, чтобы они были ему не только тараном, средством внутристенных передвижений, отмычкой, добытчиком, но стали и разведкой, дозором, охороной, а в случае нужды – и полевым лазаретом.

Шеврикука и озадачил силы.

И вступил в лабиринт.

«Лабиринт шутейный. Для глупых и не умеющих считать. Паутина, сплетенная лишь с тремя подвохами», – оценил Пэрст-Капсула создание Федора Тутомлина.

Шеврикука помнил татуировку на плече громилы Епифана-Герасима. Но он отдал знание силам. И считать Шеврикуке не надо было уметь. В мгновение он пронесся лабиринтом в коридоры зеркал, за какими и местилась дверь в подземное укрытие графа Федора.

Зеркала… «Третий подвох, только и всего. Сверни вправо за угол…» Возбужденным, будто бы бегущим за троллейбусом в надежде растолкать очередь и вскочить на подножку, Шеврикука увидел себя в отражениях. Десять Шеврикук. «Куда они? Куда я? Зачем? Зачем это мне?»

И Шеврикука присел на корточки.

На самом деле – зачем это ему? Неужели и впрямь нельзя было освободить Гликерию и облегчить ее участь иным способом? Она просила не задавать вопросы. Известное дело: не задавай вопросы, если не хочешь услышать неправду. Но он здесь не из-за одной лишь Гликерии. Из-за чего же? Ради того, чтобы испытать свои возможности? Пусть будет так. Пусть будет так! Что же теперь останавливаться, коли ввязался и понесся бесшабашно, с дерзостью и опять же с веселостью? Пожалуй, веселости Шеврикуке уже недоставало… Ладно, посчитаем, что третий подвох лабиринта – именно сомнения в зеркалах. Зачем? Зачем он? Зачем он в этом мире? А так как ответы на это сыскать было нельзя, следовало отбросить сомнения и свернуть за угол.

Что Шеврикука и сделал. И увидел дверь. Раззадорившись, осмелев, распалив себя шальными надеждами, ударил с разбегу плечом в дверь. И влетел в укрытие графа Федора.

Да, не первый он тут был, не первый. И Илларион – не первый. И Пэрст-Капсула. До них побывало тут множество посетителей, путешественников и воров. По образованию – англичанин, в зрелые годы – полковник, в остальные – шалопай, граф Федор устроил лабиринт, а за ним кабинет своего одиночества, куда не доходили крикливые гуляки, надоеды из суда и, уж конечно, вовсе не уместные здесь кредиторы. По легенде, в кабинете своего одиночества граф имел библиотеку и коллекцию восточных диковин, курил здесь кальян, рассматривал диковины и отгонял сплин с мигренью. Что сделали варвары с Монплезиром московского повесы! Испохабили, раскурочили, разворовали. Книжные листы пустили на базары под селедку, из сафьяновых обложек пошили сапоги, кальяны загнали и пропили, стены исписали нетленным: «Здесь был…» Как Пэрст-Капсула сумел еще добыть в погромленном, изувеченном месте перламутровый бинокль? Ловким и зорким, стало быть, временами оказывался подселенец. А Шеврикука никаких клетей и чаш не углядел.

Значит, здесь тупик? И наволочки останутся пустыми?

Простукивания стен и пола Шеврикуке открытий не принесли. Тупик тупиком. Но Илларион сказал: чаша есть. Видел ли он ее или знал о ней от приятеля, не имело значения. Надо было прорываться дальше! А для этого приказал ужесточить воздействие сил.

И тотчас же – увидел, ощутил тревогой зазвеневшее – в полу укрытия графа Федора имелись четыре люка. А в них – четыре клети? «Клети – это вроде бы кабины шахтных спусков…» – вспомнил Шеврикука. «От синего поворота третья клеть…» – если не верить Пэрсту-Капсуле. «От синего поворота третья клеть…» – если верить Иллариону и его мохнатому Брадобрею. Где он, синий поворот? Чего он, синий поворот? Зеркального коридора лабиринта, может быть? «Не ищи его, не возвращайся к зеркалам, к третьему подвоху, иди сюда! – гнала его уверенность. – Вот твой люк! Нажимай пяткой!» Нажал. И полетел вниз, третьей клетью, охолодел внутри, видел срезы подземных ходов со скелетами в них, будто ударился, присел, охнул от боли. Распрямился. Открыл дверцу клети.

Мраморная чаша. Вот она. Перед ним.

Бирюзовые камни на дивной, белой с вкраплениями серого, рукояти чаши. Вот и четвертый сверху. И в нем прорезь.

Ни о чем не думая и в портфель не глядя, достал оттуда бинокль, энергия в нем, Шеврикуке, осуществлялась рывками или судорогами, ногтем указательного повернул бронзовый винт, бинокль распахнулся, перламутровые башни сошлись основаниями, выщелкнув стальную пластину. Шеврикука ввел пластину в прорезь камня, повел руку вправо и… «Ну вот, начали сопротивление, – решил Шеврикука. – А то и огрызаться начнут. Или дадут отпор взломщику и грабителю». Но снова он не испытывал ни страха, ни тем более ужаса, и не случилось ни нападения на него, ни отпора ему. «Напряжение поворота камня требует больших усилий», – дошло до Шеврикуки.

Но и когда усилия эти были призваны Шеврикукой, он сам вынужден был кряхтеть, чуть было не потянул предплечье и плечо, но камень поддался, заскрипел, казалось, начав крушиться и искрить, и потянуло чашу вправо, а за ней и гранитный монолит, в какой чаша была вправлена, при этом раздались треск, гром, пыль посыпалась, и Шеврикуке почудилось, что дом Тутомлиных рушится и падает на него.

(Ощущения Шеврикуки не были преувеличенными. Дом дернуло, и крепко. Сопереживали и соседние строения. В Салоне чудес и благодействий в зале общих операций треснули стекла. Были обеспокоены силовые и градоохраняющие структуры. Но и пожарные, и борцы с терроризмом признали вызовы ложными. Даже ученые собаки и те не учуяли присутствия в доме Шеврикуки.)

А Шеврикуку втянуло за гранитный монолит и осадило на пол. Пол был холодный, каменный. Чаша встала на место, не испугав Шеврикуку. Он полагал, что она его выпустит. А находился он будто в Золотом фонде Эрмитажа. Пышно сказано, конечно, но увиденное Шеврикукой, наваленное беспорядочно или безалаберно, вызвало его уважение.

Стало быть, якобы разграбленный и опустевший кабинет одиночества графа Федора – для дураков, а тутомлинские тайники – здесь. И его в них впустили. То есть это его силы вмяли Шеврикуку сюда. Других – пускай не пускай, а сами они войти не смогут. И похоже, давно никто не поворачивал четвертый бирюзовый камень на рукояти чаши. И кто же сунул на телевидении во множество экранов заросшую рожу мужика с объявлением о синем повороте, третьей клети, бирюзовом камне? Или этот мужик являлся на экране лишь перед одним Шеврикукой? А куда ведут другие три люка? А может, есть достопримечательности на стенах и на потолке кабинета одиночества?

Но что было сидеть и размышлять на камнях? Тем более холодных. Какое у него было время? Какое время было у Гликерии? Она ведь прощалась с ним, провожая на подвиг… «Если ранили друга, перевяжет подруга горячие раны его…» (Что за бред лезет в голову? С чего бы? С того, что и там провожали за сокровищами?) Гликерия прощалась с ним, возможно и не веря в то, что, вернувшись, он застанет ее существующей. Прощалась, дурень! Шеврикука вскочил. Рука и плечо болели. Он нервно вытащил из портфеля наволочки. Чтобы забрать открывшееся ему за бирюзовыми камнями, не хватило бы и сотни наволочек.

«А третий-то подвох не так уж и прост, – подумал Шеврикука. – Не каждый выдержит видение своей сути. Пожелаешь разбить зеркало и уйти в зазеркалье…» Он чуть было не пожелал.

Все, все, все, возмутился Шеврикука, никаких пустых мыслей! Никаких мыслей вообще! Десять минут на поиски и сборы – и вон отсюда. Он выделил в силах искусствоведов, классификаторов, антикваров и перепоручил им заказы Гликерии Андреевны. Сам же предоставил трудам лишь свои руки и глаза. Он, продолжая быть осмотрительным, приказал силам, занятым разведкой и охороной, на всякий случай – но непременно! – не выпускать из виду действий: 1. Гликерии. 2. Бушмелева. 3. Увещевателя. 4. Бордюра. 5. Темного Угла. 6. Продольного с Любохватом. 7. Пэрста-Капсулы. 8 – 14. Еще кое-кого. В частности, здешнего домового Пелагеича, который мог и дремать, а мог и суетиться, разбуженный.

Десять не десять, а минут двадцать пребывал Шеврикука в тайниках Тутомлиных (а скорее всего, уже и не Тутомлиных) грузчиком-манипулятором. Набивал наволочки. Будто бы стоял в пору «Время, вперед!» среди ударников-энтузиастов, принимая от соседей кирпичи и направляя их к платформам, назначенным к путешествию в пыльную Челябу на Тракторострой. Запыхался, вспотел. Влажной ладонью сметал волосы на затылок. Нет, только роботом, подчинявшимся созданным им же специалистам, он не был. Что-то соображал и что-то чувствовал. Но чувства его чаще всего были удивлениями. Скажем, выполняя напомненный ему пункт перечня заказов Гликерии, Шеврикука распахнул (второпях, второпях!) дверцы орехового шкафа и выгреб оттуда ворох вееров, какие оказались бы нелишними в Оружейной палате, и понес их ко второй наволочке. «Зачем они ей? – удивлялся Шеврикука. – Зачем их ей столько?» А зачем ей были нужны коричневые странники с посохами из малины в Марьиной Роще и как их добудут со складов Пэрста-Капсулы? Впрочем, это не его было дело. Или вот, нес он ко второй наволочке, а наволочки Шеврикуки имели обыкновение растягиваться, золотые карандаши для записей кавалеров и дам на балах Ростопчиных. Зачем ей столько этих карандашей? Ну ладно, торопимся далее. Реликвии Марии Антуанетты из коллекции Сергея Васильевича Тутомлина Шеврикуку не удивили. А вот почему Гликерия не потребовала забрать из той же коллекции кресло несчастной гражданки Капет и мебель герцога Орлеанского, Шеврикука объяснить не решился. Но вот зачем ей бумаги и пентаграммы чернокнижников? Вспомнил он о булаве, тотчас же ему подсказали, где хранится булава. Булава оказалась тяжеленная, для двух рук, опять же с драгоценными камнями. Шеврикука представил: хорош будет наглец Продольный, опоясанный перекопскими пулеметными лентами, при булаве. Совершенно забыл Шеврикука о просьбе Гликерии: сыскать милую ее натуре картинку. Сыскали без него, его же подвели к картинке. Рядом лежал и медальон. В нем тоже имелась дама на лошади, со шпагой, та же самая, что и на миниатюре. Юная Екатерина в мундире преображенцев. Шеврикука опять удивился: зачем Гликерии – теперь! – именно такая Екатерина, ринувшаяся добывать царство? Опять же – их вельможное дело! Позже разъяснят. А почему четвертая наволочка пуста? И зачем она? Ах да, копия дельфийского Омфала, Пуп Земли Концебалова-Брожило, завтрашнего Блистония. Отыскался и Омфал из базальта и был с напряжением впущен в четвертую наволочку.

Мраморная чаша и гранитный монолит подчинились требованию Шеврикуки и выпустили его с наволочками к подъемнику третьего люка. Наволочки втолклись, вместились в клеть, прилип к ним и Шеврикука, стучал по полу каблуком, подъемник пополз с миллиметровой скоростью. «Скорее! Скорее же! – подгонял его Шеврикука. – Ну давай же, милый!» Доехали. Вышли. Люк зарос. Его и не было.

Теперь пришла пора показаться из портфеля верному кушаку, в четыре сажени, кумачовому, шелковому, с каким выходят на Столбы, в их числе и на Перья, красноярские скалолазы.

Кушаком наволочки были в спешке, но умелыми руками превращены в единую кладь, единение завершилось классическим морским узлом, возможно, что и выбленочным, но с кумачовыми бантами, жаль, опять посчитал Шеврикука, не было рядом Сергея Андреевича, Крейсера Грозного.

«Как я это все по городу-то поволоку? – обеспокоился Шеврикука. – А! Была не была! Главное, добыча есть и надо трогать!»

Он напрягся, закряхтел, с кладью за спиной и двинулся в уверенности, что на обратной дороге в лабиринте препятствий ему не будет, но положил себе не глядеть в зеркала.

Тут его и околошматило. Околошматило и оглушило.

70

Очнувшись, Шеврикука сообразил сразу, где он находится. Разоренный кабинет одиночества графа Федора.

Никакие наволочки, ни пустые, ни тем более нагруженные в тайниках Тутомлиных, вблизи него не лежали.

Не валялся и кушак.

И не имело смысла искать их.

Ограбили.

Кто оглушил и ограбил – было сейчас не важно.

А разведка с охороной? Он-то ладно, торопился, бестолочь, разомлевший победитель и добытчик, понесся с тяжестью, как дурак, а они-то, разведка с охороной, силы, ему приданные и преданные, что они-то?

И торопился он вовсе не как дурак. То есть все равно вышло, что как дурак. Но он спешил в надежде спасти, оберечь Гликерию, полагая, что в ее судьбе счет идет на минуты…

Вставай, вставай, поднимайся.

Встал, толкая руками в пол. Но тут же и осел на пол.

Жидкое на затылке. Провел рукой. Кровь.

Гей, разведка! Гей, защита! Гей, полевой лазарет! Где вы?

Вынужден был вскоре с удивлением убедиться, что никакие отклики на его призывы не последуют. Силы, как он считал, приданные и преданные ему, покинули его или были у него отобраны.

Он остался один. Безо всяких сил. Сам по себе. Шеврикука.

А счет в ее судьбе идет на минуты…

Да что он блажит! Какие минуты в чьей-то судьбе! Ему самому сейчас необходимо уносить ноги, добраться до Землескреба и там, углубившись в приложения к генеральной доверенности Петра Арсеньевича, понять, что стало причиной его оплошности и конфуза, почему он брошен и один. Являлось в голову простое объяснение всему, нет, части всего, но в него он не хотел верить.

Чтобы выйти в город, в мир, в свое самонравие, надо было одолеть лабиринт. Час назад он помнил чертеж с плеча приватного привидения Епифана-Герасима. Сейчас исчез из его сознания и чертеж. И его выкрали из сознания Шеврикуки. Но надо было двигаться напролом, забыв о недавнем крахе, использовать собственные силы и средства, нельзя было киснуть и сдаваться. Поднялся, шатаясь, постанывая от болей и досад, потащил себя к зеркальному коридору, к синему повороту. «Пройду! Пройду! Напролом пройду! Всего лишь три подвоха. И их одолею! – убеждал себя Шеврикука. – Глаза в зеркалах закрывать не буду! Выдержу!»

Но ледяным ветром его тотчас же вдуло обратно в кабинет одиночества, сбило с ног, прокатило с грохотом, треском, звоном по обломкам, осколкам, рвани, всей бутафории, изображавшей разгром и разор подземного укрытия утомленного московского повесы, головой ткнуло в затхлость стены и снова прекратило в нем свет.

Новое возвращение сознания принесло ему грустные сведения: он лежит, его руки и ноги связаны, во рту утвержден кляп.

– Да он буйный! – донеслось будто откуда-то из высей.

– Ненадолго, – ответили, теперь уже из подземелий. – Закаменеть способен дня через три. И уж навсегда. Но проверили – все ли в нем подходит?

– Все, все проверили! – заверили из высей. – И твердости, и жидкости, и газы, и огни. И главное – все линии и сути. И чувствилища. Все проверили! Закаменев, сможет держать более чем три этажа.

– И отлично! – загремели из подземелий. И будто захохотали. – Сам угодил! И страстями достоин?

– И страстями! Удостоверено. Наблюдали положенный срок. Да и теперь подтверждено.

– Всем будет соответствовать ритуалу?

– Будет! Всем! Вам лишь следует верно составить комбинацию предметов. Накрыть все углы.

– Накроем! Все есть! Сам же он и добыл. А мы составим.

– И потребуется кровь!

– Будет и кровь! Она в нем пока есть!

«Пока есть! Пока есть! Пока есть!» – заголосило эхо. И опять загудел смрадно-довольный гогот. И тишина. Тишина. Только где-то за стеной словно скреблась мышь. И ее усердие затихало…

Лежал Шеврикука, по его представлениям, уже не в укрытии графа Федора, а где – неизвестно. Догадки же строить было без пользы. А в укрытии графа Федора он и дал повод посчитать его буйным, там его опять оглоушивали, колошматили, причем жестоко, со злобой, будто мстили за что-то или исполняли давнее мерзкое, истерически-зажатое свое обещание причинить ему, Шеврикуке, боль, но при этом и оставить для какой-то цели его пока живым, да еще и с кровью. А потому его, доставляя себе, может, и маниакально-эротическое удовольствие, лишь пинали подкованными ботинками или сапогами да покрикивали от радости. Шеврикука не знал, слеп он теперь или нет, но слух при нем остался. «Сам угодил! Сам все добыл в соответствии с ритуалом!» Что он добыл? В соответствии с каким ритуалом? Или обрядом? Кому, где, чем и какие углы предстояло накрыть, прежде чем пустить ему кровь? Прежде чем ему, Шеврикуке, окаменеть, а потом держать на себе дом в три этажа? Но если бы он и уразумел, кому, где, чем и какие углы и кто бы при этом воспрянул и воспринял мощь, скорее всего злую и черно-огненную, что бы изменилось?

До того были уверены в своем торжестве над ним его победители – да что над ним, над чем-то существенным и высоким, в чем он, Шеврикука, потряхивался мелким камушком, – что позволили дать ему очнуться, а самим себе – повести над ним (может, потому и оставили его – пока! – внемлющим звуки и беззвучие) громкий и необязательный для их дел разговор, наверняка все уже было обусловлено и определено. Но этот разговор с хохотом и паузами был обязателен и мил для продолжения их победительских удовольствий. А после – пусть он слушает тишину и то, как скребется мышь. Потом раздастся писк и все будет кончено. Ему же даже и скрестись не позволено, если только в мыслях, писк же его услышат лишь они.

О, если бы его услышал сейчас кто другой! Но кто этот другой? К кому, если он, Шеврикука, не утерял еще способность к произнесению звуков, а лучше бы – и к посылам тайных сигналов, он мог сейчас воззвать о помощи, кого бы мог молить о подмоге и пособлении во спасение? Никого, понял Шеврикука. Гордость и стыд не позволили бы ему призывать в дом Тутомлиных (да и у Тутомлиных ли он сейчас находится?) никого. Сам угодил. Сам угодил. Сам. Да и утруждать соприкосновением с его частным предприятием лиц, к нему непричастных, было бы делом скверным. И уж совсем скверно случилось бы, если бы его мольбы почувствовали и раскусили его торжествующие злыдни, к кому он угодил, волоча добычу. Да и вдруг среди этих неведомых злыдней помещался и кто-либо из тех, на чье участие рассчитывал теперь Шеврикука. Могло быть и такое! Могло! Мысли об этом были печальней кончинного писка предусмотренной для него мыши.

Пытаясь превратить обрывки скачущих мыслей в нечто протяженное и имеющее форму, Шеврикука вспомнил, между прочим, о том, что в укрытии графа Федора, до того как быть признанным буйным и стать спеленутым, он сумел что-то и куда-то припрятать («затырить» – дернулось мальчишеское). Что и куда, уже не зная, попробовал восстановить знание. Но тут же приказал себе не делать этого. Мысли его могли читать, а злыдням, может, не терпелось проведать: что и куда. Некие неуюты тяготили его правую ногу. Один неуют – в самом низу, другой – возле кармана штанов. «А-а! – сообразил Шеврикука. – Соска-затычка Увеки, переданная якобы от Отродий Башни… Эх, сунуть бы сейчас затычку в правое ухо, какой-никакой, а возник бы контакт хотя бы и с Отродьями…» Но чтобы извлечь предмет из штанов и отправить его к уху, должно было всего-навсего освободить от веревок правую руку. Поерзав, Шеврикука ощутил под собой твердости, тупые, но крепкие, и потихоньку стал двигать плечом, в надежде хоть одну веревку перетереть.

Усилия его были замечены, и Шеврикуку лишили сознания вновь.

Вернее, лишили сознания действенного, направленного на восприятие происходящего вокруг и с ним; Шеврикука был погружен теперь в дрему, угарную, тягостную, к нему приходили видения, в которых он никак не мог быть хозяином, но в них, по всей вероятности, отражались реалии, творившиеся в доме Тутомлиных (да, Шеврикука лежал именно в подземельях дома на Покровке). Возможно, к удовольствию натур, наблюдавших за видениями Шеврикуки, в видения эти – с их ли ведома или сами по себе – проникали личности, вызывавшие вздрагивания или стоны покровского пленника. Будто бы ползали по груди Шеврикуки насекомые размером с голубей, будто бы имели они по тридцать восемь ног и норовили лизнуть его в лицо. Будто бы то и дело подскакивал к его уху все еще раздутый Петюля и требовал клею. «Дай, Шеврикука, дай, ты его спрятал, дай, ты его спрятал, где ты его спрятал?» – пропадал и снова возвращался. «Не откроешь, где клей, будешь и сам весь склеенный! Весь изнутри склеенный!» Наклонялся над Шеврикукой заплаканный буян и мошенник Кышмаров, смотрел в лицо Шеврикуке, снимал с примятых кудрей картуз, кулаком утирал мокрый нос, бормоча: «Вот и нет должка-то! Был должок – и нет его!» – по брюху Кышмарова сползали на цепочке к ноге золотые часы, а стрелки на них застыли. «Любезный Шеврикука, – прогуливался Звездным бульваром белочесучовый Петр Арсеньевич, тростью с набалдашником поигрывал. – А вы замрите, милейший мой Шеврикука, замрите, вы же умеете…» И удалялся, теряя тело… «Прости меня, Шеврикука, прости! Прощай!» Женщина в скорбном одеянии, стоя на коленях, протягивала к нему руки, а на них опускался тесак, сверху ржавый от потеков крови, снизу – сверкающий, разбрасывающий колючие искры, словно от камня точильщика. «Прощай и прости!» – горестное слышалось снова, и тут же со свистом, рассекая воздух, опадал тесак. «Если ранили друга, перевяжет подруга…» – пела мавка с пудовой косой, подносила ко рту Шеврикуки ковш переполненный, смеялась, у опаленного рта Шеврикуки ковш расплескивала и улетала к верхушкам берез, растворяясь в их колышущихся листьях. «Сам угодил! Сам угодил! – бубнил заросший Увещеватель. – Экая несуразная детина непобедимой дурнонамеренности, ни нравы его не смягчились, не воссияли в нем добродетели… Сам угодил! Сам угодил! Сам добычу им приволок! И даже чернокнижьи бумаги Рейтенфельса, глупейшего Брюсова ученика, охочего до авантюр и безобразного помыслами…» Треск тотчас раздался, а Увещевателя, важного в Обиталище Чинов, будто кувалдой огрели по голове, он рассыпался и был сдут ветром. Тут же две мелкие птички с кирпичными грудками, возможно, мухоловки, подмосковные, обыкновенные, встав острыми лапками на повязку-пластырь, пленившую глаза Шеврикуки, принялись клевать его лоб, объявляя при этом: «Черный рыцарь! Черный лыцарь! Черный воевода с малиновым усом! Он воспрянет, он восстанет, он укажет правду всем!» Что-то тяжкое толстенным жгутом стало опоясывать и стягивать Шеврикуку, это был змей. «Жрать! Жрать! – шипел змей. – Мало мне гвоздик, овсов, листьев болотной виктории! Накорми меня, Шеврикука, накорми! Или меня накормит Черный лыцарь!» «Вылезай из-под змея! Иначе не получишь шпагу! – закричал беспечно Илларион. – Вылезай. И побежали. Играть в чехарду! Павел Петрович и Александр Федорович уже нас ждут! Вылезай! А не хочешь – валяйся здесь и околевай». «Если ранили друга, перевяжет подруга…» – пропела бесстыжая мавка, рассмеялась, снова пронесла ковш мимо рта Шеврикуки, расплескала на камни коричневую брагу, полетела к березам, распустив, распушив теперь пудовую пшеничную косу, змей увязался за ней, будто намереваясь стать для той косы лентой или бантом. Однако облегчения Шеврикуке не вышло. Кололо снизу, резало спину, проволочной щеткой водило по правой руке. «Сгинул, сгинул старичок-то! – бил в бубен Колюня-Убогий, слюна капала из уголка его рта, рядом прыгал с костылем рыжий Ягупкин. – Сгинул, сгинул старичок! Скоро, скоро Шеврикуку стащит серенький волчок! И уложит на бочок!» Дерет, дерет правую руку… Но что это, что пытается воткнуться в правое ухо и не может воткнуться? Чье это жало? Остроконечная белая куколь, сплошные бинты, из них – глаза Пэрста-Капсулы, его голос: «И вы – мумия? А как же Радлугин? Кому доставлять его донесения? Вы мерзнете? Наденьте бурки и пошейте шапку-ушанку!» Петр Арсеньевич будто из-под скамейки на Звездном бульваре: «Замрите, любезный Шеврикука. Прочтите заклинание на иссушение кривоногого правого края и замрите…» Сокрушался Бордюр: «Что же вы не завязали нынче бант из желтого бархата? А, Шеврикука?» Распускал брызгавший зеленью хвост Петюля и молил: «Отдай склянку с клеем, Шеврикука! Где ты спрятал ее? Где? Где?» Предъявлял рожу сверчковский домовой Псютьев: «Да ты что! И целые народы замуровывают…» Потом он, Шеврикука, полз зеркальным коридором лабиринта графа Федора, отражался в зеркалах, чурался себя, не понимая, зачем он, к чему, был противен себе и готов погубить себя, а впереди Илларион скакал через спины Павла Петровича и Александра Федоровича, и отовсюду журчала лесная девушка Стиша: «Если ранили друга, перевяжет подруга…»

Шеврикука ощутил, что он видит и сознает. Видит. Но не глазами, а чем-то существенным, имевшимся или создавшимся в нем. Повязку-пластырь с него никто не снимал. И видит он вовсе не картины, подаренные ему заключением в дремоту. Но видит и сознает выборочно, с провалами, с уходами в черноту, а соображения о ходе времени и движениях стрелок в часах у него притесненные. Среди первых его открытий было то, что правая его рука относительно свободна, в дремоте, видимо, беспокойствами спины он все же сумел перетереть о твердости веревку (а злыдни этого не заметили), и правая его рука – как бы сама по себе – вытянула из штанов соску-затычку Векки-Увеки, подарок Отродий, и воткнула ее, как и было рекомендовано Увекой, в правое ухо. Вполне возможно, это действие и стало причиной временных прояснений сознания Шеврикуки. Он почуял, что уложен в некоем каменном корыте, помещенном на небольшом каменном же постаменте, и вокруг него, Шеврикуки, происходят сцены в просторном подземном зале. Слышались и голоса, Шеврикуке уже знакомые, звучавшие словно бы из высей и снизу, из-под камней или из глубин земли. Причем теперь разговоры они вели не артистически-упоительные для своих победных удовольствий и в расчете на Шеврикуку, а исключительно по делу. Обыденному. Будто бы собирались затопить печь или разжечь костер. Хотя говорившие были и взволнованы, а слова их случались дрожащие. С перестуком зубов. Дело же заключалось вот в чем. Предстояло – и вот-вот! – провести два обряда, друг с другом связанные. Готовились к ним (при этом ждали и терпели) не день, и не год, и не два, и не одно десятилетие. Страшно подумать, сколько нынче всего сошлось, и лунного, и земного. И нужно не пропустить миг. И не ошибиться. Иначе опять ждать в унизительном сгорбленном существовании, если вовсе не быть искрошенными. Но вроде бы сейчас все сходилось и соединялось винтами. А необходимо и соединение пламенем, кровью и камнем. Вот-вот оно наступит. Люди своими раздорами и смутами сами постарались облегчить решение долготерпеливой задачи. Все есть. Все составные для углов комбинации приобретены и добыты. И место для острия огня и металла приготовлено – кивок в сторону каменного корыта и пьедестала под ним. Остается ждать, когда луна доползет до предсказанной впадины в пространстве, застрянет на мгновение в желобе, и все. Терпели годы. Дотерпят и часы.