Текст книги "Веха"

Предисловие.

Веха – это значимое событие, или развитие чего-то! Вся жизнь моего отца, это и есть та самая веха, то есть вся эта жизнь состояла из событий, которые в полной мере отражались в те времена! Мой отец, Песня Павел Харитонович, родился двадцать первого июня тысяча девятьсот восемнадцатого года, практически в то время, когда наша страна вошла в пике. После революции, народ России понятия не имел, что творится на самом деле. Сама революция свершилась в столице, в результате чего большевики свергли временное правительство и захватили власть в свои руки.

Чтобы удержать власть в своих руках, большевики заключили мир с Германией, таким образом, переключившись на внутренние проблемы, развязав войну с собственным народом, разделив их на красных и белых. Я не собираюсь, да и не имею права судить то, что творилось в те времена, на это есть политологи, историки и масса других специалистов права. Моя задача состоит в том, чтобы описать те события, которые происходили вокруг моего отца, его родных, близких и друзей, о том, как жила наша деревня, и какие преобразования ей пришлось претерпеть. Как выживала она и те люди, которые проживали в ней, рождались, росли, трудились и умирали. Как её жители страдали и радовались всем тем событиям, которые, вольно или не вольно, выпали на их долю.

Я ничего не собираюсь политизировать, хотя вся жизнь моего отца, да и всех людей, окружающих его, проходила через политику, смену мировоззрений. Люди, прожившие жизнь при царях и помещиках, вдруг получили свободу, которая вскружила головы и погнала многих молодых парней на братоубийственную войну. Они ещё не понимали, что вместо свободы, о которой им трубили вожди революции, они получат страшную действительность. Вот именно в ней и жило поколение моего отца, который прошёл весь путь от образования Советского Союза, до его развала, беспредела девяностых и сплошной бестолковщины новых вождей, которые также горланили с трибун о свободе и прочих благах для человека.

Российский народ давно привык ко всем перипетиям и брожениям. Он давно жил своей жизнью, делая своё дело, которое заключалось всегда лишь в одном – прокормить свою семью! Никогда, ни в какие времена, власти в России не утруждали себя такими проблемами, они всегда решали только свои, связанные с тем, чтобы заставить людей горбатиться на власти, они и выдумывали всякие революции, красивые лозунги, обещания в светлое будущее их детей. Большевики умело воспользовались ситуацией в стране, и повернули все трудности в свою пользу, пообещав землю крестьянам, заводы рабочим. Одурманенные этими лозунгами, люди и пошли воевать против тех, которые пытались им раскрыть глаза, убедить их в том, что этого никогда не произойдёт. Но люди, поверившие однажды в это светлое будущее, не слыша и не видя ничего перед собой, кроме этого самого светлого будущего, никого и ничего слушать не желали.

Я опять-таки повторюсь, и скажу, что не собираюсь влезать в дебри политики, так как среди этих людей никогда не было правых, или виноватых. Каждый из них трактует по-своему эти события, и каждый из них прав по-своему. Занятие безнадёжное и никчемное!

Прожив свою жизнь, я до сих пор не могу понять того, как можно называть, кого бы то ни было правым, если за ним целый шлейф из людских судеб, жизней. Этот шлейф всегда окроплён кровью убиенных людей, невинно убиенных, или заслуженно, но убиенных. Кто давал, да и даёт такое право этим людям говорить, кто виновен, или не виновен? Суд? Какой суд? Тот, который они же и назначают, подгоняют статьи закона для себя, чтобы управлять всеми остальными, называя все эти процессы разными громкими словами.

Самое интересное это то, что ни одно общество, ни одна власть, не меняла принципы бытия людей, которые оставались в своих халупах, со своими проблемами, болезнями и страданиями. Всегда, и во все времена, люди сами решали свои проблемы, если у них оставалось время для них самих. Беда в том, что им приходилось решать проблемы, якобы, всего народа, всей страны, не понимая того, что они и есть этот самый народ, и эта самая страна!

Я попробую описать те события, события, связанные с нашей страной, с нашими бедами, коих было всегда предостаточно, а также радости, которая действительно была радостью, так как её у нашего народа было чрезвычайно мало.

Мой отец прожил долгую, тяжёлую жизнь, которая, иногда, приносила и радость, но это смотря с какой стороны посмотреть на неё. От его имени я и буду описывать эти самые события. События, изложенные в романе, в основном будут разворачиваться в Брянской области, естественно охватывая другие регионы нашей необъятной Родины. Становление новой формации в сознаниях людей будут приводить моих героев в разные ситуации жизненных неурядиц, которые, порою, будут перерастать в трагедии, блуждании в самих себе, в поисках истины и борьбе за место под солнцем. У каждого из моих героев жизнь будет развиваться по своему сценарию, но, как бы то ни было, все они жили в своей стране, что, в конечном счёте, приводило всех на одну арену событий, которые выпали им за этот период жизни.

01.04.2015 год.

Веха!

Начало пути!

Часть первая!

Сколько себя помню, я всегда любил ранним утром, когда ещё солнце не появлялось из-за горизонта, прибежать на поле и наблюдать за его восходом. Поле находилось сразу за нашим селом, и оно было огромным, до самого горизонта. Присев в траву, я, затаив дыхание, наблюдал за рождением солнца. Это невозможно было передать! Передать не только красоту, которая завораживала, но и те чувства сопровождающиеся всплеском эмоций. Я не могу объяснить, откуда это было у меня, но не пропускал этих мгновений. У меня было такое ощущение, что с появлением солнца, я словно сам возрождался. Когда солнце начинало вылезать из-под травы, постепенно показывая свой огромный, оранжевый диск, я вскакивал на ноги и устремлялся к нему навстречу. Моя грудь вдыхала свежий летний ветерок, который дул мне в лицо, оттого, что я нёсся по полю навстречу светилу. На глазах появлялись слёзы, которые растекались по сторонам. У меня была одна цель, догнать солнце, и хоть за краешек дотронуться до этого завораживающего диска. Но оно стремительно поднималось на небо, а я, устав, падал в траву и, разбросав руки в разные стороны, мокрый от росы, смотрел в голубое-голубое небо, откуда доносились трели жаворонков, да проносились стремительные ласточки.

Кроме этого, вернее сразу после этого, я забирался на Городец, и продолжал наблюдать за солнцем. Мне было до безумия интересно знать, откуда появляется оно такое большое и красное, а днём почему-то становилось маленьким и ярким. Я успевал прибегать на Городец с поля, чтобы продолжить наблюдать за тем, как оно вылезает из-за крыш домов соседней деревни.

Городец – это наша местная гора, хотя со стороны дороги и поля, которое располагалось на той стороне дороги, она была ровной, как равнина, а с южной стороны обрывалась почти отвесным склоном, поэтому мы и называли её горой. Название этой горы именно, как Городец, пошло со времён шведского нашествия на Россию. На этом месте останавливался Карл на стоянку, где пробыл несколько дней. Дальше он не смог пройти, поэтому был вынужден повернуть южнее наших мест, и под Полтавой был разбит Петром. С тех пор это место и стали называть Городец.

У подножья Городца расстилался обширный луг, по которому пробегала небольшая речка. Скорее даже ручеёк, который, впоследствии, становился рекой с названием Коста. Где-то за Почепом, городом, который располагался в двадцати пяти километрах южнее нашего села, Коста впадала в другую реку, под названием Судость, но об этом я узнал уже гораздо позже. Чуть в стороне от Городца, через нашу речушку, была сооружена насыпная платина, в результате чего образовался довольно приличный пруд. Рыбы в нём было видимо-невидимо, на нём мы пропадали всё своё свободное время, снабжая свои дома, свежей рыбой!

Малышевка, так называется наше село, самое маленькое в округе. В нашей небольшой деревушке было всего тридцать три двора, состояло из двух улиц, которые, соединяясь друг с другом, образовывали букву Т. Но что самое интересное, в нашем селе проживало больше пятисот человек. Все жители нашего села являлись родственниками, основная фамилия была Песня, также Гирды, это родичи по матери и Мурашко. Так что у нас была очень большая семья и вся округа побаивалась нас. Род наш происходил из запорожских казаков, которых, в своё время, погонял Пётр Первый, отчего наши предки и вынуждены были покинуть родные места и поселиться в этих местах. Нутро оставалось прежним! Вольница от нас никуда не делась. Во время революции многие наши односельчане воевали кто за красных, кто за белых, как, собственно везде. Наш род был обычным, как и все наши родственники. Дед Иван, отец моей матери, был довольно богатым человеком. У него даже был небольшой конезавод на Маныче, притоке Дона, но после революции он вовремя сориентировался и отдал всех лошадей Думенко, который организовал первую конную армию, и уехал жить в Почеп, где он имел торговые лавки, и не только. В Беловске тоже была его торговая лавка, в которой отец наш подрабатывал у него. Кроме дочери, у него было ещё двое сыновей. Сам дед знал чёрную магию, и мог пользоваться книгой. Однажды, когда он отсутствовал, сыновья достали эту книгу, вызвали соседку, которая явилась к ним в одной сорочке в двенадцать часов ночи, но отправить назад не смогли. В итоге все трое и умерли, почему дед Иван сжёг книгу. А чуть позже моя мать настояла на своём и вышла замуж за моего отца, хотя ей тогда было всего пятнадцать лет. Это было задолго до революции. После революции дед переехал жить в Малышевку, распродав всё своё имущество. Его жена, наша бабушка, умерла тогда, как похоронила сыновей. Вернее доживать! В свои десять лет я уже наравне со всеми работал в поле, ходил в школу, и находил время погонять с пацанами по округе. Я хорошо помнил, как нам всем было тяжело после революции, во время которой была сожжена вся наша деревушка, как жили в землянке и строили новый дом. Помню, как мы постоянно хотели кушать, и только в последние два-три года, мы перестали голодовать. У нас было три коровы, десятка два овец и туча всевозможной птицы, начиная от курей, и заканчивая утками и гусями. Были даже индюки, которых я боялся и ненавидел всеми своими фибрами. Также во дворе, да и возле дома бродили по грязи с десяток свиней. Но, как я уже говорил, из-за большого количества детей в каждой семье, почти всё шло на еду. Только часть всей живности уходило на базар, а взамен покупали верёвки, сбруи для лошадей, кое-какие наряды и прочие мелочи, необходимые для дома.

На востоке, где и поднималось солнце, располагалась очень большая деревня, в которой находился сельсовет, школа, и только что образованный колхоз. Там все наши мужики и бабы работали. Называлась она Беловск. На противоположной стороне речушки, виднелись дома ещё одной деревни, Близнецы, которая тоже была раза в три больше нашей. А на западе, в сторону Мглина, в километре от нас стояла тоже большая деревня, даже больше Беловска, но она уже относилась к Мглинскому району, называли её Балыки! Наш сельсовет, во главе с Беловском, входил в состав Почепского района. На севере, даже северо западе, от нашей деревушки, располагалась ещё одна деревня, Козловка, а севернее, за нашим полем, километрах в пяти от нас, находилась деревня Бельково. Южнее Беловска, уже ближе к Почепу, Завалипути, Глазово и Супрягино. Супрягино было самым большим селом во всей округе. В нём располагалась очень большая церковь, куда по большим праздникам ездили и наши односельчане. Кроме этого там проходили воскресные ярмарки. Я хоть ещё и маленький был, но уже побывал там несколько раз. Для нашей детворы это всегда было интересно съездить туда с родителями на лошадях, расположившись на своих телегах на куче сена.

Совсем недавно мне исполнилось десять лет, и я уже с мальчишками из своей деревушки, оббегал всю эту округу. Один раз, это было в прошлом году, ездил с отцом и матерью в Почеп на ярмарку, там даже заночевали у родственников, но помню город смутно. Помню только то, что там было очень много народа, повозок, ржание лошадей и тот, непередаваемый запах базара, который отложился в моей памяти на много лет вперёд.

Ещё меня поразил тот факт, что там был свет в домах, а у нас почти везде в округе света ещё не было. Подвели только в колхозы, сельсоветы и в клубы. Кое-где, в больших сёлах, подключали и в домах, но не везде. У нас же вообще света не было, даже не было столбов, ни в селе, ни возле дороги, которая пробегала через наше село от Беловска на Балыки. В Беловске, мы смотрели кино, которое привозили из города. Его крутили прямо возле клуба, повесив белую простыню на стену! Народа всегда собиралась тьма тьмущая!

Солнце уже довольно высоко поднялось над домами Беловска. Я видел, как внизу, на огромном лугу, который располагался вдоль всей речушки, и тянулся от Балык, до Беловска, пастухи, вернее конюх с деревенскими пацанами, стали разводить лошадей в разные стороны. Большая часть из них направлялась в Беловск, но около двадцати лошадей направились и в сторону нашего села.

Во дворах уже во всю суетились хозяева. Покормив скотину и птицу, стали выгонять всю эту братию на улицу. Коровы, тёлки, бычки и овцы сразу попадали в надёжные руки пастухов, а гусей и уток, детвора гнала к реке на луг. Собственно и вся остальная скотина паслась на этом же самом лугу. Вся птица, которой было немерено, практически никто из хозяев не знал их количества, разгуливала по всей деревне вместе со свиньями, не обращая внимания на людей. В деревне стоял монотонный гул, издаваемый этой разноголосицей. Все эти крики, визги, гогот, лай собак и прочее кудахтанье, и пение петухов, продолжались недолго, и скоро всё снова стало затихать, удаляясь в сторону речушки. После этого стали появляться мужики на улице. Они чинно прохаживались, или усаживались на лавках, завалинках, и крутили свои самокрутки. Где-то раздавался хохот, кто-то кому-то поведал новый анекдот, или какую-нибудь деревенскую басню, а кто-то просто курил. Женщины суетились во дворах, вывешивая своё тряпьё на верёвки, для того, чтобы выжарить на солнце всё то, что накапливалось за ночь. Особенно доставали вши, которые просто не давали спать.

Но вот мужики засуетились, и стали подходить к проулку, по которому всегда в деревню, по довольно крутому косогору, пригоняли лошадей из ночного. Каждый, не спеша, брал свою лошадь, одевал на неё уздечку, и вёл к себе во двор.

Через какое-то время все они разбредутся скрепя колёсами своих телег, каждый в свою сторону. Кто на мельницу, кто на поля, а кто и в соседнюю деревню.

Мой отец сегодня должен был ехать в город Почеп, который, как я уже говорил, находился от нашей деревни в двадцати пяти километрах. Он должен был отвезти старшего сына, то есть моего брата, чтобы тот выучился на счетовода. Василий, так звали моего брата, на двенадцать лет был старше меня, он даже успел отслужить в армии, к этому времени уже был коммунистом и активно участвовал в создании колхоза. У него были отменные знания в математике и прочих точных науках, поэтому колхоз и направил его получить образование счетовода, чтобы смог работать в колхозе бухгалтером.

Я соскочил со своего насиженного места, и пустился бегом к дому, чтобы не пропустить сей момент, тем более, что меня уже хватились, и мать, усиленно, стала меня звать. Мне всегда нравилось бежать с косогора босиком по траве, как будто политой водой от росы. Мои штанишки выше колен сразу промокли, но мне было хорошо от этого.

Прибежав домой, я тут же получил подзатыльник от матери. Она усадила меня за стол, налила большую кружку только что надоенного парного молока, и положила кусок, пышущего жаром, недавно испечённого, ржаного хлеба. От него шёл такой аромат, что не съесть его было невозможно. Я всю свою жизнь помню тот божественный запах ржаного хлеба, испечённого матерью. Со мной за столом также сидели мой брат Александр и сестра Дуся. Они тоже были старше меня, Александр был с двенадцатого года, а Дуся с четырнадцатого. Кроме них, рядом со мной сидел брат Ваня, он был моложе меня на два года, и сестра Ксения была моложе меня почти на четыре года, она была с двадцать третьего года. Сам же Василий уже собирался в дорогу, и, позавтракав, мы все также стали суетиться возле него. Мне, как, собственно и всем остальным, было интересно буквально всё, и я потихоньку завидовал Василию, что тому предстоит такая интересная поездка, не думая о том, какие лишения ждут его впереди. Батя запрягал гнедую в бричку, и не участвовал в наших сборах.

Мать нашу звали Лукерья Ивановна, но все в деревне, да и отец тоже, звали её Лушкой, а отца Харитон. Поэтому собственно нас всех детей звали хритонятами. Дом у нас хоть и был большой, состоящий из просторных сеней, откуда был лаз на чердак, дальше была передняя комната, где стояла большая, русская печь, на которой всегда спал я с братьями, с Сашей и маленьким Ванюшей. Старший брат Василий спал на отдельной, железной кровати , которая стояла рядом с полатями, где размещались сестрички. Была в доме ещё одна комната, большая, на четыре окна. В ней спали отец с матерью, а также гости, которые частенько к нам наведывались.

Не успели мы с сестричками допить молоко и доесть хлеб, как в дом вошёл отец и, как-то печально и устало, уселся на лавку возле окна. Мать тоже присела рядом с ним, приказав всем нам тоже присесть перед дорогой, вытирая кончиками своего фартука глаза. Потом отец хлопнул обеими руками себе по коленям и, сказав одно слово – Хватит! – поднялся со своего места.

Вообще-то он у нас славился в деревне, да и не только, своим неугомонным и шумным характером. Был основным гармонистом в округе, но тут у него словно ком застрял в горле. От этого у меня тоже навернулись слёзы на глаза, а сестрёнки с матерью вообще заплакали. После чего отец ещё раз сказал – Хватит! И прикрикнул на нас, чтобы не распускали сопли, после чего мы все вышли во двор, где уже были открыты ворота на улицу. На улице, возле ворот, толпились наши деревенские парни и девчата, одногодки Василия, и не только, было много и соседок. Все мы были так, или иначе родственниками, поэтому и собрались почти всей деревней возле нашего дома. Мужчин было мало, почти все разъехались, да и многим женщинам тоже надо было спешить на работу, поэтому попрощавшись с Василием, и, пожелав ему удачи, стали расходиться, но молодёжь продолжала галдеть. Все что-то кричали, говорили и хлопали по плечам Василия. Мать перекрестила Василия, и гнедая, медленно, потянула бричку со двора. Отец только успел сказать матери, что будет завтра к вечеру, чтобы не рвать лошадь в оба конца дороги заночует в Почепе у двоюродного брата. Мы с хлопцами ещё долго бежали за ними вслед босиком по горячему песку, успевшему уже нагреться от поднявшегося солнца. Вместе с нами бежал, и радостно повизгивал наш пёс Шарик. Он так носился вокруг лошади и брички, как будто не хотел отпускать своего друга и хозяина. Но хозяин Шарика уезжал от него и от нас всех.

Потом отец сердито обернулся и прокричал нам, чтобы возвращались домой, да прихватили собаку с собой. Я поймал Шарика за ошейник и, помахав вслед брату с отцом, вернулся домой вместе со всеми.

Время было около восьми утра. На речку идти ещё рано, и мы с пацанами, вернулись в деревню. Жизнь в деревне шла своим чередом, и все постепенно разошлись по своим делам. Только у нас ещё были открыты ворота, и мать с соседкой, тётей Нюрой, о чём-то судачили.

Я незаметно прошмыгнул возле них, отпустив Шарика, который так же побежал под навес сеновала, где и улёгся на сене, а я залез наверх сеновала и, устроившись там, решил почитать сказку, которую купил мне отец в прошлое воскресенье, когда он ездил с матерью на ярмарку в Супрягино.

Сверху сеновала мне хорошо было видно, как наш огород упирался в луг, а дальше, вниз по склону, пробегала тропинка, которая вела прямо к речке. В конце соседнего участка курилась землянка, значит, соседи собирались гнать самогон. Вообще-то землянка редко когда пустовала, там всегда кто-нибудь колдовал над чаном с брагой.

Не успел я начать читать, как услышал, что меня зовёт мой одногодок, соседский паренёк Женька. Он жил через два дома от нашего, ближе к обрыву, где находился единственный колодец на нашем краю. Он прибежал к нам во двор и спрашивал мать обо мне.

– Тётя Луша! А где Пашка? – спрашивал он у матери. – Нас бригадир вызывает, сказал, чтобы мы бежали на луг и стягивали волокушами копны с сеном к стогам. Нам там дадут лошадей, а то боится, что не успеют собрать сено в стога до дождя!

Я сразу же соскочил с сеновала, даже не касаясь лестницы. Мне всегда нравилось ездить верхом на лошади, поэтому я, вместе с Жеником, побежал на луг. Там уже было много народа, также и подростков, как их называли, парубков. Они вместе с девчатами складывали сено в стога. На каждом стоге стоял дед, который руководил укладкой сена в стог, чтобы он стоял ровно, и чтобы дождь не смог его промочить. Солнце пекло сильно, пот стекал по горячим телам, но я не снимал рубаху, чтобы не обгореть. Когда работаешь, то не замечаешь этого.

Сегодня было десятое августа, но погода стояла такая, как будто это было середина июля. До обеда я притащил на лошади больше десяти копёшек сена, когда с запада, вдруг с того ни с сего, стало натягивать тучи и подул свежий ветерок. Бригадир, дядя Ваня, яростно кричал, призывая всех, чтобы пошевелились, а то нагрянет гроза.

Управились! И когда упали первые капли дождя, все стога были уложены и укреплены жердями, чтобы ветер не смог срывать сено со стога. Я, Женя, Данила, Иван и ещё несколько пацанов, погнали лошадей на стан, чтобы передать их конюху, деду Еремею. Мы его очень любили за то, что он разрешал нам ходить с ним в ночное. Пока гнали коней, началась гроза, чёрные тучи затянули весь небосвод, и небо обрушилась на нас, нещадно хлестая по лицу и телам жёсткими струями дождя с ветром. Мокрых, но до предела счастливых нас и встретил дед Еремей возле огромной, колхозной конюшни. Ярёмой его звали все от мала до велика, и он не обижался, лишь только посмеивался себе в бороду, посматривая на людей.

01.04.2015 год.

Веха!

Начало пути!

Часть вторая!

Как дед Ярёма рассказывал всякие байки и истории, никто из наших односельчан не мог. И главное то, что слушали его с удовольствием и взрослые, и особенно мы, детвора. Обычно он рассказывал нам сказки, и приключения, которые произошли с ним за его долгую, и интересную жизнь. По крайней мере, нам так казалось. Самое интересное было то, что он мог рассказать так историю, над которой надо было плакать, что все хохотали до слёз. Поэтому мы и ради этого бежали к нему в ночное, чтобы посидеть с ним возле костра, поесть печёной в золе картошки, и кусочки поджаренного на огне сала, что было невероятно вкусно в тот момент. Кроме этого, он обязательно разрешал нам уже под утро, покататься на конях без всякой упряжи, а это тоже было классно. Ещё мы с удовольствием мыли коней, причём не только мальчишки, но и девчата. Приходили в ночное и уже взрослые парни и девушки, возвращаясь с ночных танцев, которые постоянно звенели то в одной деревне, то в другой. Они также присоединялись к нам, чтобы послушать деда Ярёму!

Конюшня от нашей деревни находилась недалеко, всего около километра, но мы решили переждать непогоду у деда в его конуре. Гроза набирала силу, и дождь уже просто лил, как из ведра, а молнии блистали со всех сторон. Раскаты грома, невольно, прижимали нас к земле. В этот момент я невольно вспомнил о своём отце и брате. Они, скорее всего, ещё не успели добраться до города. Дед Ярёма налил нам всем в кружки кипятка и, продолжая бурчать на нас, улыбаясь в свою бороду, сказал, чтобы мы, обормоты, не спешили пить кипяток.

Посматривая слегка иронично на нас, он присел на кусок бревна, и протяжно сказал. – Да! – после чего погрузился в какие-то свои воспоминания.

Такое с ним бывало часто, и в этот момент было бесполезно его о чём-нибудь спрашивать. На столе у него лежал кусок сахара с кулак, мы его порубили на мелкие кусочки огромным ножом, и тоже расселись кто куда, потягивая горячий чай, чтобы быстрее согреться. На стене у него висела старая берданка, а на полке стояли ровным рядком несколько металлических гильз с зарядами. Мы знали, что там вместо дроби насыпана крупная соль, которую привозили для коров, и не только для них. Почти все те, кто работал на ферме, брали эту соль и домой. От разгорячённых тел над нами образовалось небольшое облачко от пара, исходящего от мокрой одежды и наших тел.

– Дед, а дед! – вдруг не выдержал Данила, тоже мой одногодок, он жил на другом конце деревни, ближе к погосту. – Расскажи нам, как ты ездил на север, на заработки!

Когда-то, ещё при царе, Ярёма ездил в Архангельскую губернию на заготовку леса. Их тогда нанимал какой-то купец из Почепа, пообещав им хороший заработок. Приехал дед оттуда с перебитой ногой, которую таскал за собой так, что мы его, между собой, прозвали руб-пять!

Очнувшись, как бы выйдя из небытия, Еремей посмотрел на нас, а затем перевёл взгляд на открытые ворота, через которые было видно, что дождь стал стихать, да и небо стало проясняться, и сказал. – Значит так, ребятки! Сегодня уже некогда мне с вами лясы точить, да и рассказывал я вам про это десяток раз, но когда навестите меня в ночном, то я вам расскажу. Только теплее одевайтесь, а то ночь-то прохладной будет после дождя!

Действительно, через несколько минут дождь вообще прекратился, и даже выглянуло солнце, радостно постучавшись в окошко каптёрки деда. Поблагодарив Еремея за чай, мы, весело, выбежали из конюшни и припустили к себе в деревню.

После дождя стало парить, земля была тёплом, отчего и вода в лужах также источало тепло. Бежать босиком было легко и приятно и, радуясь вместе с солнышком тому, что после такого дождя воздух стал чистым и прозрачным. На западе, над Балыками, повисло огромное коромысло-радуга. Солнце перевалило через полдень и приближалось к этой самой радуге, приближая, таким образом, и вечернюю зарю. Во рту у нас не было за весь день ничего, кроме утреннего молока с хлебом, да чая от деда Еремея, поэтому и мысли у нас были только одни, чтобы быстрее добраться до дома, и поесть. После этого мы договорились бежать на речку порыбачить! После такой грозы клёв должен быть отменным, но всему этому не суждено было сбыться.

На полпути к своей деревне, нас перехватил председатель нашего колхоза, Пётр Емельянович, на своей двуколке, запряжённой вороным конём. Он до такой степени был горячим, что не стоял на месте, перебирая ногами и, молотя копытами по жидкой грязи. Наш председатель был лет сорока по возрасту, чистый казак-рубака, во времена гражданской войны воевал под командой Щорса, коммунист фанат, не терпящий несправедливость, и не любящий лодырей. Таких он, не стесняясь, сёк своей плёткой по чём попадало. Его побаивались, но и все в округе уважали.

– Так, лоботрясы! – закричал он, поравнявшись с нами. – Нечего по лужам бегать! Разворачивайтесь и на ток, зерно надо спасать! Дождь подмочил края, вот теперь надо его лопатить! И быстренько!

Потом он обратился ко мне, смерив меня своим взглядом и добавил. – Павел будет старшим, а на току его мать сегодня за бригадира, так что там и покормит вас!

Сказав это, он отпустил поводья, и вороной понёс его в сторону нашей деревни, скорее всего, проверить сенокос, да убранное сено в стогах!

Все планы наши рухнули, но делать было нечего. Нрав у Петра Емельяновича был крутым, и он не разбирался, кто перед ним стоял, взрослый дядька, или пацан, как мы. Лупил он и девчат по задницам, а нас, пацанов, норовил хлестнуть по голым плечам.

Всё то, что мы намечали с друзьями, провалилось, и мы повернули обратно в сторону Беловска. На ток прибежали минут через десять, где мы и попали в руки моей мамы! На току уже была почти вся молодёжь, были там и наши Александр, с Дусей. Дома оставались только Ваня и Ксения, за которыми присматривала соседская бабушка, образовав что-то типа приличного детского сада прямо на улице, где и играли все маленькие детки, копошась вместе с живностью, но не в грязи, коей на улице было в достатке, а на бугорке, поросшей зелёной травкой! С нею рядом, на бревне, лежащем прямо на земле возле соседского дома, сидели ещё человек пять таких же дремучих бабушек, которые судачили между собой, вспоминая свою молодость!

Мать, едва мы появились, потащила нас под навес, где был организован стол, что-то типа полевого стана. Здесь в основном и обедали все те, кто работал здесь на току, да и не только!

Чуть в стороне от нас, ближе к колхозному двору, стоял единственный трактор на железном ходу. Тракторист, дядя Стёпа, весь вымазанный до неузнаваемости, пытался его завести, но всё было тщетно, и он крыл всю округу отборным, деревенским матом, загребая в кучу и чертей, и матерей, и царей. Вообще мат у нас, повсеместно, был вроде фольклора, матерились буквально все, даже женщины крыли налево и направо! Молодёжь побаивалась взрослых, но когда оставались своей компанией, то тоже забывали другой язык! Наш отец, матерился очень редко, мать вообще никогда не говорила матерных слов, мой брат Александр, тоже не ругался, и всегда краснел, если в его присутствии начинали лить брань. Зато Василий крыл по полной, отец его ругал за это, но потом махнул рукой. Мы с пацанами тоже ругались между собой, пытаясь подражать взрослым, но боялись получить подзатыльник от взрослых, которые сами же, и не обращали внимания на присутствие детей, произнося маты по любому поводу. Как говорили взрослые – для красного словца!

Мать налила нам борща и поставила миску с нарезанными ломтиками жёлтого, устаревшего сала, которое я просто обожал. Потом нарезала нам по ломтю ржаного хлеба, и ушла на ток, приказав нам, чтобы шли тоже после того, как пообедаем.

Управились мы мигом, и уже минут через пятнадцать, взяв деревянные лопаты, ворошили вместе со всеми подмокшее зерно, которое очень быстро подсыхало на открытой площадке, продуваемой небольшим, тёплым ветерком. Зерно, если его оставить сырым, очень быстро начинает нагреваться и тлеть, превращаясь в синеватую массу, которую даже скотина ест с большой неохотой. Поэтому наш председатель и гнал всех на ток, чтобы ничего не пропало из нового урожая, который свозили с полей. Чтобы попасть на открытый ток, зерно, вернее снопы с колосьями, в которых и было зерно, сначала на отдельной площадке молотили специальными цепями, выбивая, собирали и переносили под навес, где и находился ток. Только после того, как зерно подсыхало до нужной кондиции, его рассыпали по мешкам и отвозили в город, где сдавали в государственные закрома, согласно плану продразвёрстки. План был на первом месте, и только лишь, выполнив его, начинали засыпать на семена и на другие нужды в свои амбары. Процесс этот был очень утомительным и ответственным, поэтому каждая минута была на вес золота. Отпустили нас тогда, когда солнце уже скрылось за горизонтом. Парни и девчата отправились на танцы в Близнецы, а мы, подождав мою мать, отправились домой. Усталость валила с ног, поэтому ни о каком ночном не было и речи. Я вообще валился с ног, сон наваливался на меня со страшной силой, и я ничего не мог с этим поделать. Всю дорогу я шёл, держа мать за руку, а ноги заплетались. Этот несчастный километр казался для меня путь в целую жизнь. Я видел впереди дома нашей деревушки, но они никак не желали приближаться. Едва я попал во двор, то сразу же полез на сеновал и мгновенно уснул, не обращая внимания на то, что мать звала вечереть, так у нас называли ужин. Время было около девяти вечера и, хоть на улице ещё и было видно, но через некоторое время темнота проглотила всю деревню. Сквозь сон я ещё какое-то время различал брехню собак, блеяние овец, мычание коров и кудахтанье, устраивавшихся на ночлег курей и прочей живности. Но скоро и это всё затихло в моём сознании, и я провалился в черноту.