Текст книги "Озеро. Филологический роман"

Озеро
Филологический роман
Владимир Попов

Фотограф Александр Сизухин

Компьютерная вёрстка Андрей Васильев

Дизайн книги Юлия Архирий

© Владимир Попов, 2023

© Александр Сизухин, фотографии, 2023

ISBN 978-5-4493-2179-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1

ДОМ С БАШЕНКОЙ

Иван Егорович Тихомиров.

Так зовут человека, к которому я приехал по литературным делам.

В газете «Малаховский вестник» я опубликовал очерк «Воспоминание о сосновых лесах», где я пытался приоткрыть тайну «Малаховских рассказов» Ивана Алексеевича Бунина.

И вот теперь я иду по Республиканской улице и ищу прибежище старого литератора.

 
Дом был старый.
В стиле «дачного» модерна
начала ХХ века.
Высокое крыльцо. Летняя терраса.
И эта ломаная крыша.
И фронтонный кокошник.
И глухая острая башенка
с длинным шпилем…
Дом-кораблик, затерянный во времени.
 

Я открыл калитку, и на ней зазвенел колокольчик.

Пока я шёл по дорожке до крыльца, вышел, опираясь на палку, высокий старик: серый свитер, коричневая меховая безрукавка, синие стёганые брюки, чёрные валенки…

Приветливое лицо. Цепкий взгляд. Голос громкий, с лёгким грассированием.

– Здравствуйте, здравствуйте, Владимир Николаевич! А я уж вас заждался…

– Рад вас видеть, Иван Егорович!

….А я знаю, откуда этот колокольчик: это когда сосед, господин Сван, открывает калитку в сад, то он звенит два раза.

– Совершенно справедливо! Это его приладила Елизавета Владиславовна: она большая поклонница Пруста.

АНГЕЛ ВЕЧЕРНЕГО ПОКОЯ

Мы прошли через прихожую-кухоньку.

– Раздевайтесь! —

И переступили порог большой комнаты, вернее не комнаты, а библиотеки: полки, стеллажи, шкафы и единственный стул – всё было завалено книгами.

Он поймал мой взгляд…

– Всю жизнь еду на книгах и книгами погоняю!

Он подошёл к столу и указал на три толстых папки:

– Вам это будет интересно: я написал «Побег из Малаховки», но потом никак не мог оторваться от этой темы и стал собирать материал для большого романа. Ну, а сейчас – не то, чтобы остыл – просто время ушло, и никогда я уже за роман не возьмусь. Мне уже за восемьдесят, да и здоровье… Через неделю ложусь на обследование… Я хотел бы вас попросить посмотреть эти бумаги и то, что вам нужно для работы над бунинской темой, отобрать для себя. Быть вашим помощником уже согласилась Елизавета Владиславовна… Да и она будет при деле, а то без меня она тут останется одна…

– А Елизавета Владиславовна, кто она?

– Она живёт через два дома отсюда. Её родители – мои старые друзья – ещё с молодости уехали за границу, а её бросили здесь одну. А вы её скоро увидите: она пошла за молоком в магазин. Я варю картошку, хочу сделать пюре, а молока не оказалось… Вы любите картошку?

– Люблю, – сказал я и начал доставать из сумки круг колбасы, шпроты и баночку с клюквой.

– Как славно: зимой чай с клюквой! – воскликнул Иван Егорович.

Я достал ещё керамическую фигурку: высокий и худой ангел с опущенными крыльями стоит, опустив голову вниз. Одно крыло чуть-чуть приподнято…

– Ангел вечернего покоя, – сказал я.

– Ах, как замечательно вы выразились!

– Это не я, это Бунин.

– И где вы это откопали?

– Вы не поверите – в черновых набросках.

И мы нашли 84-й том «Литературного наследия». Иван Бунин. И на странице 228 прочитали:

 
«Петух на этой церкви древней
В закрытых облаках плывёт
В чудесное и неземное.
И к ангелу вечернего покоя
Могильный колокол зовёт».
19.08.1922
 

– Так это же набросок знаменитого стихотворения «Петух на церковном кресте»!

– Совершенно верно, но из оригинала «ангел» выпал, а мне его стало так жалко… А тут, в Люберцах, на рынке, я увидел этих ангелочков и купил парочку, – и для вас.

– Вот это подарок! Я обязательно возьму его с собой в больницу…

Часть 2

ВЕТА

Я курил на крыльце.

Два раза звякнул колокольчик у калитки.

По дорожке шла высокая молодая женщина в серой меховой шубке.

– Что вы стоите? Берите сумки и открывайте дверь, – приказала она.

– Вот и моя спасительница пришла! – воскликнул Иван Егорович.

Не обращая на нас внимания, женщина разделась, сняла сапоги и надела серенькие валенки.

– А вот теперь будем знакомиться, – она протянула холодную руку. – Вета. Для чужих Лиза, для своих Вета. А вы, вероятно, свой?

– Свой, свой, – засмеялся Иван Егорович.

– Ну тогда будем делать картофельное пюре и обедать… Где-то у нас тут было молоко…

С её появлением изменилась атмосфера в доме – как будто стало больше света. Её ладная стройная фигура двигалась в пространстве бесшумно, легко и свободно… Тёмные волосы падали на белый ворот свитера и на плечи, высвечивая её как будто итальянское лицо с огромными глазами и капризным ртом.

Вета вбухала в кастрюлю полпачки сливочного масла.

– Чем больше масла, тем вкуснее, – заявила она и, как факел, подняла над головой деревянную толкушку.

– Ну всё, мои бамбины, я полетела! У меня ещё сегодня занятия по гимнастике. Ведите себя «тихомирно»! – и ушла…

Мы сели обедать. Долго пили чай…

Иван Егорович грустно заговорил:

– Мужчины рядом с ней не приживаются: разве можно ужиться рядом с такой красотой? Один спился, другой повесился, третий сбежал в Израиль, четвёртый студентик – она его превратила в раба: заявляет ему, что он в её присутствии должен стоять на коленях…

– И что, стоит? – спросил я.

– Ещё как стоит! – засмеялся Иван Егорович.

Через неделю мы сидели с Ветой у неё дома и перебирали бумаги из «бунинских папок».

Иван Егорович лежал в больнице. Мы через день ездили к нему с полным отчётом. Ангел вечернего покоя стоял на тумбочке и охранял его.

Часть 3

НА ДРУГОМ БЕРЕГУ МЕЗЕНИ

В устье реки Мезени, на правом берегу, стоит старое село Мезень, а на левом берегу рабочий посёлок Каменка с деревянными тротуарами, с деревянной главной площадью, на которой расположился клуб, пожарка, милиция, административное здание, а чуть в стороне мост и эстакада огромного, всё время ревущего и стучащего лесозавода.

В 1967 году я всё лето здесь работал – в бригаде из семи человек, которая сдавала лес Лешуконского леспромхоза на завод.

В клубе была библиотека, и я прочитал все девять томов «коричневого» издания Бунина с предисловием Твардовского.

Конечно, я работал на элеваторе и в заводе, ходил на танцы и просачивался в «Интерклуб», чтобы выпить чешского пива, поглядывал на девчонок, воровал картошку с чужих огородов, ходил за грибами, проваливался в болото и пил водку.

Но главное – в это лето был Бунин!

Удивительный по красоте, силе и чувственности русский язык.

Мы стоим с одноруким бригадиром Алексеем Максимовичем на высоком берегу Мезени, возле кривой и изуродованной, почти мёртвой, старой сосны, и молча курим.

Там, внизу, на пристани-дебаркадере, весёлая босая девчонка, в короткой чёрной юбочке и тельняшке, с засученными рукавами, моет шваброй палубу и поёт песню. Слов не слышно, но по движениям её тела – как она переступает ногами, как резко откидывает волосы на плечи, как перебегает, танцуя, к ведру и обратно – понятно, что песня радостная и счастливая.

Пора прилива. В светлой глубине Мезенской Губы стоят на рейде морские суда-лихтера. Из Норвегии, Швеции, Дании, Германии. Длинные и плоскопалубные, с П-образными высокими кранами, которые напоминают вереи ворот…

Ворота украли, а вереи остались!

На том, на правом берегу, видны тёмные пузатые дома старинного села. Вот оторвался от земли и ушёл в небо маленький самолётик на двадцать душ, которые через полчаса в Архангельске, на Кегострове, опять ступят на землю со своими сумками, мешками, корзинами и перепуганными детьми.

Когда переезжаешь на лодке на другой берег – из Каменки в Мезень – то как будто попадаешь в девятнадцатый век: совсем другие жилища, другие лица, другой язык.

Речь мелодичная и протяжная, словно музыкальная строка.

Ещё живы старые слова, занесённые Петром Первым: цинка, аньшпуг, балана, андели (ангелы), кептен…

А то вдруг какой-нибудь старичок-баюнок возьмёт да шарахнет исковерканною латынью: «Де мортуи низиль ни бебене», – и стоит, на тебя смотрит лукавым глазом и усмехается в бороду.

Что это я всё рассказываю и рассказываю? Тут надо показывать да примеры приводить…

Борис Шергин пишет: «Слушайте, какое диво расскажу. В замороз к полночи начнёт в синем бархате небесном пояском серебряным продёргивать с запада до востока, а с севера заподымается как бы утренняя заря. И вокруг всё погаснет. Опять из-за моря протянутся пальцы долги без меры и заходят по небу. Да заря займётся ужасная, как бы пожарная. И опять всё потухнет, и звёзды видать… Сиянье же обновится. Временем встанет, как стена, по сторонам столбы, и столбы начнут падать, а стена поклонится. А то будто голубая река протечёт, постоит, да и свернётся, как свиток».

Было тихо. Вода на прибрежной свае подошла до белой отметки. Прилив кончился.

– Вода задумалась, – тихо сказал Алексей Максимович.

Он сунул под мышку спичечный коробок и прижал его культёю.

Зажёг спичку и медленно затянулся. Низкое солнце играло на ближней воде.

Но уже дома на том берегу потемнели и стали чёткими, словно на карандашном рисунке.

Солнце ушло за деревья: куда-то в сторону Лешуконского, в сторону Архангельска, за Скандинавию, в море…

– Эх, Володя! Вот мы и прожили ещё один день нашей жизни…

И весь этот дивный мир начал гаснуть в медленных сумерках летнего вечера.

Часть 4

СЕРЫЕ СТЕНЫ

Больница – она и есть больница!

В самом слове заложено «боль» и страдание…

Серые стены, белые халаты, серьёзные разговоры.

Сосредоточенные лица и настороженные взгляды. Никто не смеётся, только иногда, случайно и неожиданно, прозвучит одинокий смешок… и погаснет, отражаясь от холодных стен.

Серо, скучно, грустно… Ни одного яркого пятна! Для одних – это «предбанник» смерти, для других – временная отсрочка…

Иван Егорович держался молодцом! Он даже улыбался, но улыбка была какая-то грустная.

Чтобы поднять настроение, я стал подробно рассказывать о том, как я в первый раз ехал в Малаховку, к Ивану Егоровичу: и про птицу, и про старушку, и про Мухину, и «маньяка».

Мы все весело смеялись, и Иван Егорович расхохотался «по-настоящему».

Он даже проводил нас до ворот, помахал вслед рукой и крикнул:

– Мухина, застегни пуговицы!

РАЗГОВОР С ПТИЦЕЙ

В морозный солнечный день, в середине февраля я вышел из дома и направился через заснеженный парк в сторону платформы Томилино…

В человеке живёт чувство дороги. Люди говорят, что в пути человек не стареет. Когда у меня хорошее настроение, то я в дороге «снимаю документальное кино», то есть записываю и запоминаю всё происходящее: в одну-две строки, а то и в одно слово.

Круглая старушка.

Мухина, застегни пуговицы!

Маньяк.

Утром я вышел на крыльцо. Стоял и курил.

На яблоневую ветку над садовым столиком прилетела птица и сказала: «Пинь-линь!».

– Подожди, – сказал я.

– Я всё понял, – и пошёл в дом.

Взял горсть семечек и рассыпал по столику.

Птица слетала с ветки, брала зёрнышко и улетала.

Прилетели ещё три синички: слетали с ветки, брали по семечку и опять улетали.

Птицы трудились, совершая путь туда и обратно.

Чтобы совершить доброе дело, нужно совершить действие и пройти путь…

КРУГЛАЯ СТАРУШКА

Парк был завален сверкающим снегом и длинными лиловыми тенями от спящих деревьев.

По глубокой и узкой тропинке я пересёк парк и вышел на уличную дорогу.

Шёл ходко и обогнал одинокую старушку.

Топ-топ, шарк-шарк, – шмыгала она чёрными валенками, и её круглая фигура в пёстрой шубёнке мерно покачивалась.

Я её обогнал и мельком взглянул в лицо.

До бровей закрытое серым платком, с молодым румянцем на щеках, с горькими морщинками возле губ, она чем-то была похожа на мою бабушку Евдокию Герасимовну.

Старушка даже не заметила меня: она о чём-то задумалась, о чём-то горевала и стала говорить вслух о том, что было у неё на душе.

– Нюрка жадная, не отдаёт мне синенькую чашечку, – произнесла она мне в спину.

Ох, уж эта Нюрка! Зачем ты обидела старого человека?

Верни старушке синенькую чашечку: может быть, эту чашечку, давным-давно, подарила ей милая маменька…

МУХИНА, ЗАСТЕГНИ ПУГОВИЦЫ

На платформе веселилась стайка школьников. Они всё время были в движении: толкались, прыгали, бегали – их нельзя было пересчитать, но было ясно, что девочек было больше. С ними была полная строгая женщина – учительница или родительница. Она громко говорила:

– Мухина, застегни пуговицы!

Мухина не обращала на неё внимания и танцевала дикий вальс, лавируя между ребят

– Мухина, я кому сказала, – настаивала женщина, – застегни пуговицы: простудишься, а мне за тебя отвечать!

Мухина не слышала… Я подошёл к Мухиной совсем близко и заявил:

– Мухина, не застёгивай пуговицы!

Мухина остановилась и внимательно посмотрела на меня. Лицо её было обиженным.

– Это почему же не застёгивать пуговицы, – возмутилась она, – вы хотите, чтобы я простудилась!

Раздался одинокий смешок… Потом другой, третий – и все ребята громко рассмеялись, запрыгали и затопали ногами. Смеялись все: школьники, посторонние люди, смеялась строгая учительница и сама Мухина. А я стоял на коленях перед Мухиной и застёгивал пуговицы на её рыжем пальто. Подошла электричка на Москву. Все сбились в кучу, а Мухина оглянулась и помахала мне рукой.

МАНЬЯК

Я вошёл в полупустой вагон и сел напротив двух одинаковых женщин.

Они были на одно лицо: кругленькие с маленькими удивлёнными глазками, с вздёрнутыми носиками-пупырышками.

Одна рассказывает:

– Поворачиваю я в переулок – никого нет, только мужик впереди шлёпает. В шляпе, с бородкой и очки напялил, чтоб не узнали. Ну, чистый маньяк с улицы разбитых фонарей…

Идёт-идёт – и вдруг оглянулся. Оглянулся и стоит. Я тоже встала. И не знаю что делать. Достала телефон и громко ору: «Василь Василич, подъезжай сюды… У тебя левольвер с собой? Наручники не забудь!»

– Ой, какой ужас! – ужасается другая женщина. – Гла-бально!

– А мужик рукой машет и направляется ко мне. Ну, думаю, всё!

– А кто такой-Василь Василич-то?

– Да это я так камедь играю… Артистка я, Ермолова! Никакого Вас. Вас. нет. Да и мобильник без денег: дохлый.

– Вот ужас!

– А он мимо меня прошёл и улыбается… Я оглянулася, а сзади тётка идёт:

Пальто белое.

Шапочка белая.

Сапоги красные.

Шарфик красный.

И варежки красные!

– Снегурочка… Гла-бально!

– Он у неё сумки взял. Щечки поцеловал и в лицо смеётся. Мимо меня идут и трясутся от хохота… Маньяки!

За окнами потянулся знаменитый овраг.

В тамбуре девушка спросила:

– Какая остановка?

– Малаховка.

Часть 5

ПОБЕГ ИЗ МАЛАХОВКИ
(рассказ И. Е. Тихомирова)

Влажно-жаркая, душная ночь в конце июня.

Огромный двухэтажный усадебный дом в английском стиле с острой и закруглённой по торцам крышей, над которой торчат с полдюжины печных труб…

Дом стоит недалеко от озера. Большое озеро таинственно-молчаливое, сверкает под луной чёрным надтреснутым зеркалом. Деревья и кустарники на другом – высоком – берегу темнели неподвижные и – вдруг под ветром – начинали двигаться, шевелиться, словно полуночные пришельцы.

Иван Алексеевич спал плохо и часто просыпался. Он просыпался внезапно и хорошо помнил виденные сны.

То он едет на лошади по степи в июльский ливень. Ливень прекратился внезапно, и открылось солнце, и капли дождя превращались в пар, сверкая и дробясь.

То они едут в телеге, набитой сеном, с Варей Пащенко – на самом верху. Она такая жаркая, душистая и тревожно-ласковая. Он целует её в огненные губы, закрывает глаза и только чувствует прикосновение, сладость, желание и беззащитность молодой женщины.

Радость и полнота жизни разрывает его на части: хочется кричать от восторга и слёз.

Он открывает глаза и видит, как капелька пота ползёт по её открытой шее и исчезает где-то там, под прозрачной кофточкой между грудей.

То он видит вчерашнюю, вечернюю Елену Андреевну, в лёгком ситцевом платье с открытыми руками, с красивым спокойным лицом и колдовскими глазами.

Она чистит вишни для варенья, и руки у неё красно-кровавые.

– Ванечка…

Она встаёт из-за стола и идёт к дому.

Оглядывается и манит кровавой рукой Ивана Алексеевича:

– Пойдём, пойдём…

Бунин очнулся:

– Чушь какая-то… Чертовщина!

Он никак не мог унять бешено колотящегося сердца. Подошёл к окну и закурил. Стоял мутный ночной сумрак. До рассвета ещё далеко, но с озера уже потянуло влажной прохладой.

Луна далеко ушла к западу и зацепилась за верхушки дальних сосен. Иван Алексеевич зажёг лампу.

Стал собирать бумаги, принадлежности для письма, рубашки и галстуки – всё убрал в полукруглый саквояж и тяжело вздохнул.

Долго сидел перед пустым столом и думал о том, нужно ли написать записку хозяевам.

Решительно встал и пошёл к двери. Когда он уже выходил за ворота, то невольно оглянулся и увидел, как на крыльцо вышла домработница Саша и посмотрела ему вслед.

В предрассветной полумгле дачи казались тёмными и нежилыми.

Бунин прошёл полутёмную просеку и свернул к шоссе.

Возле калитки участка портного Айзеберга на лавочке сидел дачный старик-сторож.

Иван Алексеевич присел рядом с ним и открыл портсигар:

– Угощайтесь!

– Благодарствую, сударь, – я уж при своих…

– Как тебя звать-то?

– Анофин.

– Ну, это фамилия, а имя у тебя есть?

– Имя-то есть, да уж дюже сверкающее, даже произносить неловко.

– Ну и как же?

– Гелиос.

– Замечательно! – воскликнул Бунин. – И когда, Гелиос Анофин, сегодня будет утренний поезд?

– В шесть нуль-нуль… Это когда солнышко зайдёт вот за ту вот ёлку…

– И давно ты сторожишь?

– Да годов пять… Я раньше плотником управлялся: дачки строил, а потом постарел и зачах: рука уже не та… А када старуха-то померла, и совсем сник. Спасибо, Елена Андреевна пристроила: дала угол да вот сторожем пристроила. Красивая и ласковая, как Богородица!

Иван Алексеевич усмехнулся.

– Ну и как служба?

– Я зверь ночной: со мною звёзды живые да шорохи ночные. Глупые людишки спят и не подозревают о красоте ночи… Ко мне собаки приходят, коты, птица прилетает разная, – а однажды лиса забежала: собаки загнали.

Лежит у меня под скамейкой, морду опустила и глазами плачет.

– А что дальше?

– Что дальше, что дальше…

Разогнал собак да и проводил её до лесочка.

Ну, говорю, иди по-хорошему, а она на меня посмотрела… Так посмотрела! Людям надо учиться у зверей разговаривать глазами…

– Здесь ты прав, Гелиос Анофин!

– Прав не прав, а душу имею – не то некоторые… Тут повадилась старуха Кукарекина по ночам бродить: где-нибудь чего-нибудь обязательно стащит: то бельишко, то лопату, а то гамак отвяжет… Эфиопка вокзальная!

Бунин встал:

– Ну, прощай, Гелиос – солнышко дачное! Свети и дальше! А я пошёл, а то уже скоро солнце зайдёт вон за ту ёлку….

На платформе было уже много народа.

Одинокие господа ходили-покуривали. Мужики с мешками. Бабы с корзинами: ягоды, цветы, ранние грибочки.

– Иван Алексеевич! – к нему направлялся Валерий Брюсов и улыбался своей отвратительной улыбкой.

– Валерий Яковлевич, вот ведь не ожидал…

К ним подошла молодая женщина невысокого роста со взбитыми чёрными волосами и огромными глазами на сонном лице.

– Познакомьтесь: Нина!

– А я прочитала ваш «Листопад» и была в восторге!

– Спасибо Валерию Яковлевичу за издание книги.

– Нет, серьёзно, Иван Алексеевич, вы гений!

Раскланялись. Отошли. Зашептали друг другу на ухо. Оглянулись. Приветливо помахали рукой. Отошли в толпу, взявшись за руки.

«Господи, скорей бы убраться отсюда», – вздохнул Иван Алексеевич.

Громыхая, пыхтя и фыркая, медленно подполз поезд.

Бунин зашёл в вагон, нашёл свободное место, сел и прислонился спиной к мягкой выпуклости дивана.

И задремал.

Часть 6

БЕЛЫЙ СВИТЕР

Я сидел у стола и читал страничку из «Грасского дневника» о фонтане:

«1927 год. 2 июля.

Ходили после завтрака в город. День изумительный, внизу на площади пусто и солнце, каменный фонтан один пле…»

Я поднял глаза – Вета смотрела на меня внимательным изучающим взглядом.

«…каменный фонтан один плещется в этой тишине, переполненный водой, сияющей на свету. И.А. остановился и, удержав меня за руку, сказал: „Вот это то, что я больше всего люблю, – настоящий Прованс!“ – и, помолчав, прибавил: „Мне почему-то всегда хочется плакать, когда я смотрю на такие вещи“».

Внизу приписка Тихомирова:

«Это же чистый кадр из фильма Феллини. Ай да Бунин!»

Вета встала, обошла стол и остановилась возле меня. Близко-близко.

Левую руку положила на плечо, а правой погладила по голове:

– Старый, старый греховодник! Не можешь жить без женской ласки. Подавай тебе молодую красивую бабу, которая вытянулась в струнку и ждёт, когда её обнимут…

Я обнял её и уткнулся лицом в белый свитер.

Ох, уж этот женский свитер! Тёплый, мягкий, нежный.

Он пахнет раскалённой степью. Знойным ветром, который приносит запах незнакомых диких цветов, смешанных с потом на цветных подолах чернокожих рабынь и с крупными каплями благовоний, ползущих по бёдрам Клеопатры.

Я дышал этим воздухом восторга и гибели. Сердце бешено стучало.

А там, у неё, под левой грудью, тихо-тихо билось сердечко:

«Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук!».

– Ну, всё! Хватит. Хватит!

Она мягко освободилась и повернулась спиной.