Текст книги "Озеро. Филологический роман"

ДЕНЬГИ, ЗАБЫТЫЕ НА КАМИНЕ

Мы почти целый час молча сидели и перебирали бумаги.

Вета выпрямилась и потянулась, раскинув руки.

– Ну, что, Владимир Николаевич, может быть, кофейку попьём?

– Как в старом анекдоте, – откликнулся я. – «Пришёл молодой граф к молодой графине и говорит: „А что, Анастаси, может быть, чайку попьём?“ А она ему и говорит: „А что не попить – можно и попить!“ И пошли они в опочивальню».

– А у вас игривое настроение…

– А разве это плохо?

– Дыы… нет! – и пошла ставить чайник.

Пили кофе, посматривая друг на друга, и невольно улыбались.

– А вы могли бы быть моим отцом, – сказала Вета.

– Я уж не знаю, радоваться мне этому или горевать?

– Да нет! Я – в смысле, что вы из одного времени с моим отцом и могли бы встречаться в местной пивнушке. Мой фатер был красавец! Посмотрите на меня… – она повернулась в профиль. – Блеск… и нищета куртизанок! Разве можно жить в наше время с такой красотой… Отец исчез куда-то, лет двадцать назад: пропал, как с белых яблонь дым. И мать вышла замуж за страшного еврея: не в том смысле, что он был страшен внешне, а в том смысле, что он был страшным евреем. Он никогда и нигде не работал. Говорил: «Где вы видели работающего еврея?» И, тем не менее, у него всегда были деньги. Он регулярно обходил знакомых евреев и занимал у них деньги. Евреи говорили: «Фима, верни деньги!» И тогда начиналось итальянское кино. Неореализм! Фима хватался за голову цепкими руками и трагически заявлял: «Я приготовил ваши деньги – всю сумму – и хотел их отдать, но по рассеянности забыл их на камине». У нас никогда и камина-то не было: печка-голландка, одна на две комнаты… Но одевал он меня всегда с иголочки, а на столе не переводился балык и чёрная икра. А маму он любил до истерики… Я была самая счастливая девочка в нашем переулке! Они уехали в Канаду: он открыл там придорожную притонную забегаловку и набрал в обслугу молодых хохлушек.

– А мама?

– Мама звонила неделю назад – купается в бассейне с молодыми неграми и хохочет…

ХЛОПНУЛА КАЛИТКА

Иван Егорович вышел из больницы и ждал очереди на операцию.

Я взял отпуск и теперь могу на целый месяц забыть про свою охрану на Авторемонтном заводе.

Вета уволилась из театра, где она работала художником.

Подтаяло. День был пасмурный. В посёлке с покатых крыш с шумом сползали громадины снега. Я сбрасывал снег с крыши сарая, а Иван Егорович сидел на крыльце на старинном чёрном стуле и покуривал трубочку. От дыма пахло молодой вишней…

Колокольчик звякнул, хлопнула калитка и появилась Вета: в одной руке сумки, а в другой веточки вербы.

– Слезайте с крыш, господа снегосбрасыватели, и идите скорее сюда!

Прошёл только один месяц с момента знакомства с Иваном Егоровичем и с Ветой, а как изменился мой мир и как изменился я сам! Теперь мне было что терять! От одной этой мысли становилось тревожно и радостно. Находясь рядом с этим пожилым человеком, находясь рядом с этой молодой женщиной, я чувствовал себя в середине сообщества: в моей жизни появилось что-то настоящее, дорогое мне и даже таинственное.

Вета протянула веточки Ивану Егоровичу:

– Маленькие зайчики спрятались на ветке!

– Вот, так вот и рождаются стихи и сказки, – улыбнулся Иван Егорович.

Было вербное воскресенье.

ДЕТАЛЬ

– Некоторые критики того времени, – сказал Иван Егорович, – заявляли, что Бунин был эпигоном. Эпигоном Тургенева и Толстого. У Андре Моруа есть замечательное место в книге «Портреты» о мастерстве Тургенева. – Он взял книгу. Полистал.

– Вот, нашёл! «Но, если Тургенев реалист в изображении деталей, он великий художник в умении эти детали отобрать. Поль Бурже слышал однажды у Тэна, как Тургенев резюмировал свою теорию искусства описания. Описательный талант заключается, по его мнению, в умении отобрать значимую деталь. Он считал необходимым, чтобы описание всегда было косвенным и больше ПОДСКАЗЫВАЛО, чем ПОКАЗЫВАЛО. Таковы были его собственные формулировки, и он с восторгом цитировал одно место у Толстого, где писатель даёт ощутить тишину прекрасной ночи на берегу реки благодаря только одной детали: «Взлетает летучая мышь, и слышно шуршание соприкасающихся кончиков её крыльев…» Тургеневские описания неизменно полны такого рода деталей. Вот, прежде всего, «Степной король Лир», описание сентябрьского леса: «Тишь стояла такая, что можно было за сто шагов слышать, как белка перепрыгивает по сухой листве, как оторвавшийся сучок сперва слабо цеплялся за другие ветки и падал, наконец, в мягкую траву – падал навсегда: он уже не шелохнётся, пока не истлеет…»

– А вот у Чехова люди тоже совсем живые, – встрепенулась Вета. – «Маленький стриженый человечек с помятым лицом, который, когда разговаривал, то от смущения расстёгивал все пуговицы своего пиджака, и опять их застёгивал, и потом начинал правой рукой щипать свой левый ус…» А ведь Антон Павлович Чехов в рассказе «Попрыгунья» в образе доктора Коростелёва изобразил внешность русского художника Алексея Степановича Степанова. Как точно показал он характер героя, его деликатность, скромность, мягкость и доброту.

– Вета у нас художник, Владимир Николаевич, – ей и карты в руки! Теперь нам понятно: сюжет рассказа можно придумать, но пейзаж и люди там совершенно живые. Вот в этом сила нашей классики…

Но Бунин превзошёл своих предшественников: он создал именно свою «бунинскую» прозу. Я уж не говорю о таких шедеврах, как «Ночь» или «Мистраль»…

ДЕВУШКА И ФИЛИН

Вета долго рассматривала фотографию: Галина Кузнецова в первый раз на вилле в Грассе; сидят на лавочке: она и Иван Алексеевич Бунин.

– Ты только посмотри на эту фотографию: это же девочка! Ей 26 лет. Самый расцвет! Он погубил её молодость: ему 56 лет! Он отнял у неё жизнь, и десять лет она была в неволе. Вот они сидят на скамейке: он и она! Взгляни на его лицо – это же филин! Какая-то неясыть!

– Вета, успокойся…

– Никакая я вам не Вета! Боже, какая жестокость! Ради чего? А чтобы написать в её присутствии «Жизнь Арсеньева»… Шедевр! Да в этом шедевре больше её, чем его: её облик, её глаза, движения тела, запах волос, лёгкое заикание… Цветы в руке! Ты понимаешь – она рабыня! Рабыня шедевра! – она била кулачком по столу. – Лучшие годы она отдала не жизни, а книге! Вы это понимаете?

– Вета, не кричи на меня. Я ведь не Иван Алексеевич…

– Какая жестокость! Всю жизнь он ловил её и поймал!

В её глазах задержались слёзы. Я подошёл и обнял её за плечи.

Она уткнулась лицом в мою грудь и заплакала. Всхлипывала и вздрагивала. Я стал целовать её лицо, покрытое слезами.

Когда я рассказал Ивану Егоровичу об этой сцене, то он сказал:

– Она плакала о себе…

ИНТОНАЦИЯ
(фрагмент из лекции И. Е. Тихомирова)

…По интонации можно определить характер человека. И даже его суть, нутро. Внешность обманчива и всегда живописна: она хороша для художников. Пьяницы и оборванцы на картинах Ван Остаде вызывают восхищение.

Бунин – великий писатель.

Но сказочно-дурашливой интонации он лишён, по крайней мере, в своей прозе. Если Чехов завораживает своих читателей в ранних рассказах и как бы «опускается» ближе к народу, то Бунин с самого начала серьёзен и величав. У него заложена программа: быть великим! Его переводы Лонгфелло и Байрона указывают на то, что он честолюбив: вы посмотрите, имя молодого Бунина рядом с именем Байрона! Бунин гордится своей фамилией, вспоминая Анну Бунину и Жуковского, но собственно самой фамилией гордиться странно: она происходит от старого слова «буня», то есть буян и неуравновешенный человек. Вдобавок, имя и фамилия сыграли над ним злую шутку: редко где вы увидите на обложке книги «И. Бунин» – почти всегда «Ив. Бунин» или «Иван Бунин». Попробуйте вслух прочитать «И. Бунин», и получится нецензурщина. В какой-то мере это отложилось и на его характере.

Что касается переводов, то это нужно в первую очередь самому переводчику для его творческого развития, во-вторых, для знакомства читателей с зарубежной литературой.

Я помню дюжину переводов «Слова о полку Игореве», но по сути его и не нужно переводить – и так всё ясно! А Шекспира и Бальзака наши предки читали в подлиннике. И нам не нужно гордиться своими знаниями…

Мудрый Диккенс ввёл андерсоновскую интонацию в «Сверчка на печи», и сказочно-детское восприятие мира оказалось нам по душе…

По воспоминаниям Бунин был артистической личностью и чудесно читал ранние рассказы Чехова. Чехов сначала хмурился и скрывал смех, но в конце концов так смеялся, что присутствующие бывали удивлены: рассмешить автора было сложно.

Бунин «расковырял» тёмные стороны русского народа в «Деревне».

По его словам, он не любил Достоевского, но как-то невольно разворачивался в его сторону.

А жизнь самого Бунина после Нобелевской премии и атмосфера на его вилле в Грассе была чистой «достоевщиной»…

Бунина нужно любить!

И хоть немного понимать его.

И тогда в вашу жизнь он придёт чистым и совершенным!..

Часть 7

ВЕТА ХЛОПАЕТ ДВЕРЬЮ

– Иван Егорович, – сказала Вета, – я хочу вам пожаловаться на В.Н.!

– Что случилось, сударыня?

– Я стала замечать, что В.Н. смотрит на меня как на женщину.

– А как же он должен смотреть? Ты и есть женщина…

– Нет, вы меня не поняли – он иногда прикасается ко мне: гладит волосы, целует руки… Я-то думала, что у нас дружеские отношения – братско-сестринские…

– Ну, это вы сами разбирайтесь между собой – я вам здесь не советчик… Но: красивая женщина имеет притягательную силу… К ней грех не прикоснуться!

– Вас, мужиков, никогда не исправишь!

– А нас и не надо исправлять: это заложено природой.

Вета долго молчала.

– Вообще-то я сама виновата: видно, в нас накапливается нерастраченная нежность, и я сама совершаю неосторожные движения… почти машинально.

– Вот видишь – это всё вполне естественно! Так что целуйте друг другу конечности до бесконечности!

Иван Егорович рассмеялся громко и весело.

Вета подошла к нему и осторожно поцеловала в щёку.

– А меня? – заныл я.

– Обойдёшься! – фыркнула Вета и ушла, хлопнув дверью.

В УБЕЖИЩЕ САДА

Я читаю вслух записи из бунинского дневника за 1898 год:

«В конце июня я в Люстдорфе (немецкая деревушка вблизи Одессы) приехал к Фёдорову. Куприн, Карташовы, потом Цакни, живущие на даче на 7-й станции. Внезапно сделал вечером предложение. Аня играла „В убежище сада“…».

– Помилуйте, Владимир Николаевич! – воскликнул Иван Егорович, – нет такого романса «В убежище сада», а есть известный романс Бенжамена Луи Поля Годара «В убежище сюда направил нас Господь»!

– Прошу прощения: это я сослепу, – смутился я.

– Зато как красиво звучит! – улыбнулась Вета.

И мы весь вечер говорили об «ослышках», об авторской глухоте, о сдвигах – когда в печатном тексте они не заметны, а строку произносят вслух, то могут звучать всякие нелепости.

Вспоминали знаменитую пушкинскую «сосну».

«Со сна сажусь я в ванну с солью».

«Слыхали ль вы (львы) за рощей глас ночной».

(Пушкин)

«В полдневный жар в долине Дагестана

С свинцом (с винцом) в груди лежал недвижим я».

(Лермонтов)

«О север, север, чародей!

Иль я (Илья) тобою околдован!»

(Тютчев)

«Ты не мучь напрасно взора:

Не придёт он, так же вот, (живот)

Как на зимние озёра

Летний лебедь не придёт».

(И. Уткин)

Отличился и А. Блок.

«Утёк, подлец! Ужо постой,

Расправлюсь завтра я с тобой!»

(«Двенадцать»)

Вета любила более пышные фразы, и когда я молчал, задумавшись, то спрашивала ехидно:

– Такочёмже, такочёмже? – имея в виду где-то вычитанную строку:

«Так о чём же, так о чём же

Вы грустите, мон ами?»

С этих пор так и вошло «убежище» в наш «семейный» обиход.

Иногда Вета заявляла:

– Что мы сидим в комнатах? Пойдёмте скорее в убежище сада!

И мы спускались с крыльца и шли в беседку, почти не видную от буйно цветущих яблонь, как будто засыпанных молодым душистым снегом, обведённым по краям крошечными розовыми ободками.

ВЕТРЕНАЯ БОГИНЯ

– В ней играют весенние соки, – буркнул Иван Егорович.

Вета целый час бродит по саду – по дорожкам, засыпанным лепестками цветущих яблонь.

Она сбросила туфли на крыльце, обмотала тело каким-то бордовым покрывалом, подняла на затылке волосы в пучок и теперь – в самом деле – стала похожа на греческую богиню.

Она торжественно вышагивала по лепесткам, поднимала руки к небу и делала какие-то медленно-грациозные движения. Мы сидели с Иваном Егоровичем на крыльце, словно в ложе театра, и улыбались, смотрели немую эллинскую трагикомедию.

Натанцевавшись вдоволь, она взошла на ступеньки и зашептала нам в лицо:

– Я Вета – ветреная богиня!

– Ну, с тобой всё ясно, – сказал Иван Егорович. – Послушай, богиня, я что-то есть захотел…

– Эх вы, плебеи! Подождите немного: мне надо разгримироваться: я вся в цветочных лепестках!

И мы целый день звали её «ветреной богиней». Она хмурилась, но было ясно, что это ей приятно.

ДВЕ БЕЛЫЕ БАБОЧКИ

Порыв северного ветра

рванул ветки яблонь.

И целый поток лепестков

пронёсся по воздуху,

унося вместе с ними

и двух белых бабочек.

Через мгновенье лепестки

опали на дорожки сада,

на крышу террасы,

упали в ванну с водой

и остались лежать

на клумбе, среди

ярких низких цветов.

А две бабочки развернулись

и ещё долго летели рядом…

ЯСНОВИДЯЩИЙ

Иван Егорович сидел в своём кресле и слушал нашу болтовню.

Взял книгу, надел очки и громко сказал:

– Вот послушайте, что писал Корней Чуковский в статье 1914 года. Ранний Бунин. «Слава Бунина росла очень медленно. Лет пятнадцать, а, пожалуй, и двадцать, Бунин оставался в тени. Уединённый поэт с негромким голосом и слишком уж узкой лирической темой. Знатоки чтили и хвалили его, восхищались его мастерством, но никогда он не был центральной фигурой нашей литературно-общественной жизни.

Но вот два ли, три года назад возник новый, неожиданный Бунин, нисколько не похожий на прежнего.

Это было воистину чудо. (…)

И вдруг «Деревня», «Игнат», «Суходол», «Иоанн Рыдалец», «Сверчок». «Хорошая жизнь», «Князь во князьях», «Вера», «Сказка», «Худая трава» – новый непредвиденный Бунин! (…)

Здесь ни время, ни пространство для него не преграда. Где бы он ни был – в Индии, в Каире, на Капри – его необыкновенная память любую минуту воскрешает у него перед глазами каждую пылинку далёкого от него обихода и, как в кинематографе, встаёт перед ним со всеми заборами, тучами, домами, кустами, оврагами родная его «глухомань», все эти Суходолы, Дурновки, Задонски, Извалы и т. д.

В этой области он – ясновидящий. Едва только под тёплым безоблачным небом Италии он представил себе, например, русского работника Федьку, который в суровую русскую зиму встаёт спозаранку, чтобы подать своему хозяину сани, Италия мгновенно исчезает для Бунина, проваливается в тартарары, и Бунин отчётливо видит, словно он находится тут же, как это Федька, «заспанный, мордастый, с бельмом на глазу» (1) слезает с печи, (2) черпает из кадки корец холодной воды, (3) умывается одной рукой, (4) раздирает кухаркиным деревянным гребнем свои сбитые густые волосы, (5) крестится в угол, (6) откашливается, (7) залезает за стол, (8) съедает чугунок горячих картошек, (9) сыплет кучку соли на доску стола, (10) отрезает огромный кусок хлеба, (11) ладно одевается, (12) очень туго и низко повязывается, (13) закуривает, (14) бодро шагает по морозному утреннему снегу нагольными, твёрдыми, как дерево, рыжими от снега сапогами, (15) и, метая закопчённым фонарём, в котором горит сальный огарок, (16) идёт запрягать, (17) отворив ворота сарая и (18) поставив фонарь на старый тяжёлый фаэтон, загаженный курами и покрытый замёрзшей ещё с осени грязью, Федька (19) берётся за холодные оглобли маленьких крашеных санок и т.д., и т. д. («Игнат»).

– Да, действительно кинематограф: там даже идёт чёткая раскадровка, – сказала Вета.

ВЕТА РАСЦВЕЛА

В середине мая в садах, особенно после дождя, дурманно и сладко пахли сирени; зацвели каштаны белыми султанчиками, словно прямые восковые свечи; майские кусты покрыли белые соцветия с нежными ресничками, а на полянах по молодой траве побежали жёлтые одуванчики…

– Вета накануне лета! – дразнился Иван Егорович.

Вета расцвела… Её движения стали мягче и как бы осторожнее.

В прикосновении к любому предмету чувствовалась нежность: короче, Вета была готова воспринимать мир с любовью.

– Женщины очень подвержены весенним переменам, – заявил Иван Егорович Тихомиров.

И в то же время в её глазах иногда стояла печаль.

– Тебе плохо с нами? – спрашивал я.

– Ну что ты, дорогой! – говорила она и уходила к сиреням и долго бродила в саду.

ТАМ ВЕЧЕРАМИ АНГЕЛ ПЛАЧЕТ

Мы брели с Ветой

по берегу малаховского озера

с южной стороны.

– Вот там, где пустое пространство,

стоял дом Телешовых…

– Да, да, – я помню…

Ещё подростком здесь купались…

Из-за деревьев был виден

второй этаж дома:

овальная крыша, маленькие балкончики…

– Теперь там играет ветер.

Вета подошла к большой сосне,

обняла её и прижалась лицом.

Долго стояла, как будто приросла.

– Ты знаешь, она гудит: ууу-у…

– Это она поёт.

– На душе так стало грустно…

– Здесь вечерами ангел плачет, – сказал я.

Здесь вечерами ангел плачет,

и тени прошлого снуют,

в округе телешовской дачи

найдя спасительный приют.

И шепчут трепетные губы,

и вечно ждут – за годом год —

когда со дна озёрной глуби

цветок невиданный всплывёт.

И времена, печально-глухи,

проходят, навевая грусть…

И только сосны, как старухи,

все лица помнят наизусть.

Часть 8

ОЗЁРНОЕ БРАТСТВО

Ночью прошёл тёплый дождь. И в один день на деревьях распустились листочки.

Вета перестраивалась на «летнюю форму». Она так привыкла ко мне, что иногда спрашивала:

– Ты не видел мой белый лифчик?

В этот день она искала потерянную туфельку. Наконец, нашла в шляпной коробке. Иван Егорович хохотал:

– Потеря туфельки – это символ невинности: на картине Мане «Олимпия» лежит в одной туфельке.

– Где же ваша доброжелательность? – возмущалась Вета. – Вы ничего не понимаете в женской психологии – ведь у меня к вам полная доверчивость… А вы?

– Всё дело в том, – сказал Иван Егорович, – что мы уже превратились в «Озёрное братство», и нас связывает что-то настоящее и ценное…

ШОФРУА ИЗ ПЕРЕПЕЛОВ

День был ветреный и хмурый… Вета сосредоточенно перебирала бумаги в папке и что-то записывала в тетрадь. И шептала:

– Номер 69. Письмо Бунина Телешову из Одессы. Номер 70. Старая открытка с видом малаховского озера. Издание Горожанкина. Номер 71. Ой, какая прелесть! – Она размахивала листом бумаги, мелко исписанным почерком Тихомирова. – Ты только послушай!

«Н. Д. Телешов в книге «Записки писателя» в связи со «Средой» часто припоминает его постоянного члена И. А. Белоусова. Белоусов Иван Алексеевич (1863 – 1930) был старым другом Телешова, поэт-самоучка скромного достоинства, и именно он познакомил Николая Дмитриевича с Чеховым. Белоусов написал замечательную книгу «Ушедшая Москва», изданную в 1929 году. В рассказах о купеческих свадьбах есть одно замечательное место: «Под утро, часа в четыре, начинали накрывать столы для ужина. Для того, чтобы придать особый шик, у каждого прибора клались особо отпечатанное меню и программа музыкальных номеров.

В меню и в музыке старались дать что-то иностранное. Вот точная копия сохранившейся у меня карточки: на одной стороне напечатано меню кушаний, а на другой – музыкальная программа.

У Ж И Н

ноября 1-го 1910 года

1. Консоме: Барятинский

Бафер де Педро.

Пирожки: Риссоли – шессер.

Тарталетки монгля.

Стружки перигор.

Волованы финансьер.

2. Шофруа из перепелов со страсбургским паштетом.

Соус провансаль.

3. Осетры а-ля рюс на Генсбергене.

Соус Аспергез.

4. Пунш мандариновый.

5. Жаркое:

Фазаны китайские.

Рябчики сибирские.

Куропатки красные.

Пулярды французские.

Цыплята.

Салат ромэн со свежими огурцами.

6. Саворен с французскими фруктами.

7. Ананасы, фрукты, конфекты.

А программа музыки, которая играла во всё время ужина, следующая:

1. Свадебный марш. Соч. Мендельсона.

2. Увертюра Бандитенштрейхе. Соч. Зуппе.

3. Вальс. Соч. Вальдтейфель.

4. Попурри из оперы «Фауст». Соч. Гуно.

5. Прелюдия из оперы «Кармен». Соч. Бизе.

6. Дивертисмент. Соч. Рем. (вероятно, Ремо).

7. Венгерские танцы. Соч. Брамса.

Часам к 6-ти бал кончался. Новобрачные уезжали в одной простой карете, не той, в которой невеста ехала к венцу. А за ними разъезжались гости.

У выхода стояли официанты и держали подносы с налитыми шампанскими бокалами. Каждый уходящий гость брал бокал, пригубливал шампанское и клал на поднос «чаевые» деньги».

«МАЛАХОВСКИЕ РАССКАЗЫ» Ив. Бунина

Стараниями Михаила Глимчера и Виктора Антонова в «Малаховском вестнике» была опубликована моя статья «Воспоминание о сосновых лесах», где я говорил о рассказах Бунина, действие которых происходит в Малаховке. Удивительно поэтическая и загадочно-таинственная получилась картина! Описание дней и ночей в рассказах «Муза», «Зойка и Валерия», «Кума» я выучил почти наизусть и восторгался этими стихотворениями в прозе.

«МУЗА»

«Всё время дожди, кругом сосновые леса. То и дело в яркой синеве над нами скопляются белые облака, высоко перекатывается гром, потом начинает сыпать сквозь солнце блестящий дождь, быстро превращающийся от зноя в душистый сосновый пар… Всё мокро, жирно зеркально… В парке усадьбы деревья были так велики, что дачи, кой-где построенные в нём, казались под ними малы, как жилища под деревьями в тропических странах. Пруд стоял громадным чёрным зеркалом, наполовину затянут был зелёной ряской… (…)

Темнело по вечерам только к полуночи: стоит и стоит полусвет запада по неподвижным, тихим лесам. В лунные ночи этот полусвет странно мешался с лунным светом, тоже неподвижным, заколдованным. И по тому спокойствию, что царило всюду, по чистоте неба и воздуха всё казалось, что дождя уже больше не будет. Но вот я засыпал, проводив её на станцию – и вдруг слышал: на крышу опять рушится ливень с громовыми раскатами, кругом тьма и в отвес падающие молнии… Утром на лиловой земле в сырых аллеях пестрели тени и ослепительные пятна солнца, цокали птички, называемые мухоловками, хрипло трещали дрозды. К полудню опять парило, находили облака, и начинал сыпать дождь. Перед закатом становилось ясно, на моих бревёнчатых стенах дрожала, падая в окна сквозь листву, хрустально-золотая сетка низкого солнца. Тут я шёл на станцию встречать её. Подходил поезд, вываливались на платформу несметные дачники, пахло каменным углем паровоза и сырой свежестью леса, показывалась в толпе она, с сеткой, обременённая пакетами закусок, фруктами, бутылкой мадеры… Мы дружно обедали глаз на глаз. Перед её поздним отъездом бродили по парку. Она становилась сомнамбулична, шла, клоня голову на моё плечо. Чёрный пруд, вековые деревья, уходящие в звёздное небо… Заколдованно-светлая ночь, бесконечно-безмолвная, с бесконечно-длинными тенями деревьев на серебряных полянах, похожих на озёра».