Текст книги "Озеро. Филологический роман"

Часть 14

ВЕЧЕРНЯЯ ПЛАТФОРМА

Середина июля. Воскресенье. Вета уехала в Москву на вернисаж к знакомым художникам, возвращается поздно и попросила меня встретить её на платформе в Малаховке. Из Москвы приходят полупустые поезда, а на Москву вагоны забиты праздными гостями. Иногда образуется солидная толпа из одной семьи: пожилые родители, взрослые дети и маленькие внуки.

Иногда появляется толпа подростков, которые ведут себя хамовато, – хозяева вечерних подворотен и тёмных переулков. Они неестественно громко хохочут, по-бабьи хихикают, толкаются-брыкаются-замахиваются, и в то же время зыркают глазами: как на них реагирует народ.

Возле них стоят мужчина средних лет, полная маленькая женщина и худенький мальчик, лет шести.

– Ребята, перестаньте ругаться матом при ребёнке! – громко говорит мужчина.

Не говоря ни слова, сопя и хмыкая, они бросились на мужчину и стали его бить. Он согнулся и закрыл лицо руками. Наконец, они сбили его с ног, и он упал, свернувшись набок. Теперь они пинали его ногами, а один губастый всё пытался ударить его гирькой, привязанной на резинке к руке. Лежащий поднял руку и, видно случайно, схватил гирьку. Губастый дёргал привязанной рукой изо всех сил, приподнимая тело человека. Подскочил низенький пацан с ножом и чиркнул по резинке. Человек повалился навзничь. Подошла электричка из Москвы, и вся толпа шпаны прыгнула в тамбур, – с хохотом и визгом.

Маленькая женщина опустилась на колени и гладила ладонями по лицу мужчины, размазывая кровь.

– Изя, они тебя убили, Изя! – твердила она.

Оторопевшие люди, издали смотревшие на избиение человека, теперь придвинулись ближе, стараясь поднять мужчину. Он встал, пошатываясь, и обнял женщину.

– Нет, – сказал он, – я ещё жив! – он разжал руку и бросил гирьку на платформу. С красной оборванной резинкой она была похожа на гранату.

Я стоял у подземного перехода и ждал Вету…

Когда в конце жизни я буду вспоминать счастливые минуты в своей жизни, я обязательно вспомню о том, как стоял и ждал женщину, спешащую ко мне.

– Что случилось? – спросила она, глядя на мои дрожащие руки.

– Да так, ерунда… – мне не хотелось её расстраивать.

Мы шли и долго молчали. Когда молчание стало тяжким, я спросил:

– Как вернисаж?

– Всё, как обычно: я выпила шампанского, была очаровательна, и мужики целовали мои руки!

– Ну, а если серьёзно?

– Если серьёзно – дрек! Было там несколько картин у наших ребят из «двадцатки», вроде приличных. Были телевизионщики и куча «коррептов» из Зарубежья. Было смешно: подходит один кретин к Таньке Беловой и спрашивает: «А что вы имели в виду, когда писали картину „Красные дОма“?» У Таньки невинная картина «под Сезанна» с красными домами, а им всё кажется двойное дно: ещё не наелись дерьма!

Она меня взяла под руку:

– Ты меня долго ждал?

– Долго! Всю жизнь…

В тот момент это была правда…

НОЧЬ В БЕСЕДКЕ

Уже перевалило за полночь, а мы всё пили чай и закусывали бутербродами.

– Как говорила моя мама, – смеялась Вета, – «люди спать ложатся, а они жрать садятся». Электрички уже не ходят, и я тебя никуда не отпущу: ложись в терраске или в беседке.

Мы вытащили стол из беседки и приволокли матрас. Вета устроилась в терраске, а я на свежем воздухе, посередине летней ночи.

Я закрыл глаза и слушал ночные звуки.

Где-то далеко залаяли собаки: одна лаяла громко и визгливо, другая хрипло и глухо, как будто кашляла. Прошёл товарняк, постепенно стихая. Самолёт сделал круг и пошёл на посадку в Быково. В саду громко падали яблоки…

Я вспомнил рассказ Паустовского о том, как он спал в беседке и перед рассветом встал и пошёл на рыбалку. И когда он уходил, дремавшая у калитки собака била хвостом.

Под утро пришла Вета, одетая в спортивный костюм.

– Собралась на утреннюю пробежку? – удивился я.

– Можно, я лягу с тобой – мне одной грустно, – объявила Вета. – Поклянись, что будешь вести себя прилично!

– Угу, – пообещал я.

Она залезла под одеяло и вела себя достаточно вольно: положила голову ко мне на грудь и обняла рукой за шею. В утреннем влажном воздухе ромашковый запах её волос был особенно силён и свеж.

Я убирал волосы со своего лица, но спящей это не нравилось: она ещё крепче обняла меня с тихим стоном.

Я лежал на спине, словно прикованный, и боялся пошевелиться. Сначала было приятно чувствовать спящую трогательную женщину, но уже через полчаса стало невмоготу: её тяжесть давила и не давала свободно вздохнуть.

Это только в кино да в романах выглядит так романтично!

Я осторожно освободился от объятий и повернулся к ней спиной: только в этом положении я смог спокойно уснуть…

Утром Вета принесла горячие оладьи и кофе.

– Какой же ты всё-таки дурак, – смеялась она, – не мог согреть меня по-человечески!

– Я давал клятву! – оправдывался я.

– В какое время ты живёшь – сегодня все клятвоотступники!

– Ну и живи… идиотка! – обиделся я.

– Не сердись… И спасибо тебе…

– За что?

– За всё!

Я глотнул кофе и обжёгся.

САЛАТ КУЗНЕЦОВОЙ

Был яблочный год. Ветки ломились от тяжести плодов. Весь сад был усеян яблоками.

В этом яблочном царстве подлинной Царицей была Вета: она даже вся пропахла яблоками. Чего только она не придумывала: каждый день варила нам компоты, а я через день бродил по магазинам в поисках сахарного песка для варенья. Яблоки печёные, яблоки фаршированные, яблоки с сахаром, яблоки со сливками, яблоки в тесте, яблоки с рисом и так далее…

– Сегодня у нас будет «салат Кузнецовой», – заявила Царица Яблок, – где у нас пассатижи?

Она заставила меня колоть грецкие орехи и разминать ядра до выделения сока.

– Бунин едет получать Нобелевскую премию, – рассказывает Вета. – С ним Вера Николаевна, «дочь» Галина Кузнецова и секретарь Андрей Седых (Я. М. Цвибак). «Грасский дневник»: «Обедали уже в ресторане парома в обществе первого шведского журналиста, выехавшего на встречу, интервьюировавшего И. А. и В. Н. во время перехода. Обед был прекрасный, особенно закуски: копчёные и заливные угри, заливная курица, салат из яблок и грецких орехов под майонезом…»

Вета протёрла яблоки через крупную тёрку, положила размятые грецкие орехи и смешала с майонезом.

«Паромный рецепт» был неожиданно вкусным.

Часть 15

СМЕХ НА СЕРЕДИНЕ ОЗЕРА

Мы с Ветой на берегу малаховского озера. Песок настолько горячий, что ожигает голые ступни. Вета искупалась и теперь лежит-загорает на синем покрывале. Я сижу рядом, словно старый ворон возле добычи. Я сижу рядом с ней и вспоминаю о том, что именно на этом месте когда-то лежала Леа. Я, наверно, произнёс это имя вслух, и Вета спросила:

– Какая Леа?

– Да так, одна знакомая, – смутился я, словно застигнутый врасплох.

– Ну-ка, ну-ка, расскажи подробнее, – настаивала Вета.

– Я уже не помню…

– Пожалуйста, расскажи, – умоляла она. – Ну хочешь, я тебя поцелую? – Она в самом деле привстала и поцеловала меня в губы три раза.

У меня закружилась голова – то ли от жары, то ли от жарких губ…

– Мне было лет девятнадцать, я ещё в армию не ходил, в году пятьдесят седьмом, – сдался я.

«Мы с Васькой Соколом переплывали это озеро, с того, северного берега на этот. Ну, плыли потихоньку и переговаривались. А он, зараза, вздумал на самой середине озера рассказывать анекдот. Анекдот был смешной, и я расхохотался. Рассмеялся, сбил дыхание и стал тонуть. Нахлебался воды и пошёл ко дну. К моему удивлению я встал на дно. По колено в какой-то мягкой и вязкой тине. Я стоял по горлышко и смотрел на Ваську. А он захлёбывался и бил руками по воде. С берега в воду бросились люди, подплыла лодка, и нас отбуксировали к берегу. Посиневшие и дрожащие от холода и испуга, мы отлёживались на «чужом» берегу. Васька пошёл вокруг озера за нашими шмотками, а я, скукожившись, сидел и ждал его.

Ко мне подошла худенькая девушка и накрыла меня одеялом-подстилкой. Села рядом:

– Вы хорошо себя чувствуете?

– Хорошо, спасибо!

– Меня зовут Леа, а вас?

– Игорь, – соврал я от стыда. Я согрелся и с благодарностью смотрел в её тёмные глаза.

– Я пойду искупаюсь, а вы подождите меня. Ладно?

Пришёл Васька и принёс нашу одежду, и я наконец-то согрелся. Васька ушёл домой, а я сидел на берегу и ждал Леу.

– Ну что, оклемался? – подошла она и брызнула на меня водой.

– Как огурец! – заявил я

Мы пошли к тому месту, где были её вещи. Возле них лежал огромный детина, чёрный от загара. Он скривил губы и презрительно оглядел меня.

– Это что ещё за фраер? – спросил он.

– Это мой старый друг, – заявила Леа.

Детина стал что-то бормотать, и Леа стала собирать вещи, чтобы перейти на другое место. Леа собиралась уходить, но тут парень схватил её за ногу и не отпускал. Леа дёрнула ногой и закричала на весь пляж:

– Отпусти, кретин!

Она ушла, и парень спросил меня:

– А кто такой кретин?

– А, это так, вроде бы больной, недоразвитый.

– А! – сказал кретин и ухмыльнулся.

Я перебрался к Лее на новое место. «Кретин» подсел к какой-то девушке и массировал ей спину. Я достал из кармана тоненькую книжку стихов Риммы Казаковой и стал читать:

– «У жены твоей очи,

И не губы – уста.

Я люблю тебя очень,

Но пред нею чиста…»

– Чушь какая-то, – сказала Леа. Она долго молчала, задумавшись, потом, как бы очнувшись, стала читать какие-то стихи: тихие, грустные, тяжёлые, словно нависшие камни над обрывом.

Печаль была в её глазах…

– «Я помню тусклый кишинёвский вечер:

Мы огибали Инзовскую горку,

Где жил когда-то Пушкин. Жалкий холм,

Где жил кудрявый низенький чиновник —

Прославленный кутила и повеса —

С горячими арапскими глазами

На некрасивом и живом лице.

За пыльной, хмурой, мёртвой Азиатской,

Вдоль жёстких стен Родильного Приюта,

Несли на палках мёртвого еврея.

Под траурным несвежим покрывалом

Костлявые виднелись очертанья

Обглоданного жизнью человека.

Обглоданного, видимо, настолько,

Что после нечем было поживиться

Худым червям еврейского кладбища.

За стариками, нёсшими носилки,

Шла кучка Мане-кацовских евреев,

Зелёно-жёлтых и глазастых.

От их заплесневелых лапсердаков

Шёл сложный запах святости и рока,

Еврейский запах – нищеты и пота,

Селёдки, моли, жареного лука,

Священных книг, пелёнок, синагоги.

Большая скорбь им веселила сердце…»

Она замолчала, задумавшись…

– Дальше я забыла, – прошептала она, – прости меня, пожалуйста!

Она взяла мою руку и медленно поцеловала. Леа сидела согнувшись, сгорбив спину – такая печальная, что невольно стал гладить её по голове.

– Вспомнила: самый конец, – вспыхнула она:

«Но никогда не передам словами

Того, что реяло над Азиатской,

Над фонарями городских окраин,

Над смехом, затаённом в подворотнях,

Над удалью неведомой гитары,

Бог знает, где рокочущей, над лаем

Тоскующих рышкановских собак.

Особенный, еврейско-русский воздух…

Блажен, кто им когда-нибудь дышал»».

Вета слушала меня внимательно. Мне кажется, затаив дыхание, спросила:

– А чьи это стихи?

– Совсем недавно узнал, что это стихотворение называется «Кишинёвские похороны», автор Довид Кнут, поэт русской эмиграции, умер, кажется, в 1955 году в Израиле. А в этом стихотворении чувствуется влияние поэзии Владислава Ходасевича.

– А что было дальше?

– А дальше было вот что.

«Леа снимала на лето комнату с терраской недалеко от озера. Пошли к ней домой и целовались. Она была худенькая, и я носил её по комнате на руках. На ночь я остался у неё. Она мне сказала, что через два дня к ней приезжает жених и что она выходит замуж. Жениха зовут Нёма.

– Он такой противный – жирный и лупоглазый, – сморщилась она.

– Так зачем же ты выходишь замуж?

– Так надо: так решила семья.

Мы не спали всю ночь: было томительно, жарко и душно. Мы выходили голые в сад и обливались водой из дождевой бочки. Потом влажные и холодные бросались в постель и разрывали друг друга на части. Уже на рассвете намучились и притихли. Она сказала:

– Жрать хочу, – и мы стали жарить яичницу.

Мы жадно ели яичницу с чёрным хлебом, пили горячий чай вприкуску с поцелуями. Уже стало светать, и нам было видно, что на соседнем участке на верёвке висит детское бельишко: висело три красных носочка, а один валялся на земле.

– Надо бы поднять, – сказал я.

– Не надо, пусть это будет в нашей памяти!

Она меня проводила до самой станции. Когда подошла электричка, то мы ещё успели поцеловать друг другу руки. Всё!»

Вета посмотрела на меня внимательно своими тёмными глазами, сказала: «Дурак!» – и заплакала.

Часть 16

ПОРТРЕТ ТИХОМИРОВА

Мы вынесли в сад деревянный стол, и Иван Егорович завалил его своими рукописями. Ему было привольно и сладко сидеть в саду и разбирать свои бумаги. Он так увлёкся, что часами не замечал нас с Ветой. А мы бродили, как тени, возле него и завидовали. Зависть – хорошая штука, она подталкивает к действию: Вета приволокла этюдник и стала писать портрет Тихомирова. Она сначала сделала с десяток набросков углем, потом сангиной. Что-то выбрала из вороха набросков и принялась за пастель. «Процесс пошёл», как говорил Михал Сергеич. И вот когда она перебралась к холсту и стала набрасывать ещё бледные тени на слегка обозначенном силуэте, у меня кончилось терпение, и я начал писать стихи…

Уже через час Вета набросала этюд, а я закончил стихотворение:

В саду заросшем каждый день

на фоне старого сарая,

среди крапивы и репьёв,

среди полыни и малины,

среди цикория и чистотела

за деревянным струганным столом,

за старой пишущей машинкой

сидел счастливый человек

посередине солнечного лета.

Вот пролетела бабочка одна,

вот пробежал весёлый муравей,

и белка прыгала по веткам

кривых корявых добрых яблонь

и недовольно фыркала. Потом

кого-то окликала птица,

настойчиво и нежно повторяя: цы-пинь!

Шмель прогудел торжественно-серьёзно.

Вот постепенно начало смеркаться:

в лучах заходящего солнца

живым столбом толкались комары,

и ветер доносил какие-то обрывки

далёких непонятных голосов.

И вот, когда совсем стемнело,

он ставил керосиновый фонарь,

которого зовут «летучей мышью» —

и вот тогда слетались мотыльки,

и начинался бесподобный танец:

волшебный сказочный театр,

билет в который невозможно

купить ни за какие деньги.

ЗАМОК НА ВОРОТАХ

Целый день моросил дождь, а к вечеру затих, и в мокром саду зацыпинькала птица, обещая тепло. На западной стороне неба прояснилось, открывая светлую синеву. Комары слетались в кучу и начинали свой предзакатный танец.

– Пойдём погуляем, – предложила Вета.

Улицы были почти пустынны: одинокие прохожие спешили домой. Мы бродили по тихим улицам и свернули в переулочек. Удивлённо остановились: переулок был перегорожен воротами, а ворота закрыты на висячий замок. В узкой глубине двигались тёмные люди – женщины и дети, громко переговариваясь на гортанном языке. В воротах была сломана штакетина, и в неё пролезла к нам маленькая девочка. Она подошла к Вете и обняла её ногу, прижавшись лицом к колену.

– Это кто же у нас такой ласковый? – улыбнулась Вета.

Девочка подняла вверх чёрные молящие глаза и сказала внятно:

– Лабас ритас! Дай деньга.

Вета посмотрела на меня. Я достал несколько рублей и отдал девочке.

Подошла женщина и закричала на девочку: та перелезла в дырку ворот. Женщина взяла девочку себе под мышку и понесла. Девочка висела горизонтально и смеялась.

– Как зовут тебя? – крикнула Вета. Девочка ответила:

– Рада!

– Я тоже рада тебя видеть! – засмеялась Вета.

Подбежал стриженый мальчик, и я спросил:

– Вы кто?

– Цыгане из Прибалтики… выгнали!

Я дал ему горсть мелочи и полпачки сигарет.

Мы шли домой и всю дорогу молчали.

СРЕДИ ЛИСТВЫ ОПАВШЕЙ

– Я уже сто лет не был на «Малаховском озере», – горевал Иван Егорович. – Давайте сходим потихоньку, может быть, у меня хватит сил. У меня давно есть такое желание, как говорил Владимир Николаевич в своих стихах:

«Чем недоступнее предмет,

Тем он загадочно-прекрасней…»

– Это не я говорю, а мой лирический герой…

– Вот-вот: недоступное притягивает, особенно красота и таинственное – и это уже не физика, а сплошная химия… Как говорила моя покойная супруга: «чёртова химия!»

– Вы мне Фрейда не впаривайте – я больше люблю Юнга! – откликнулась Вета.

Мы собрались и пошли потихоньку на Озеро. Взяли с собой переносной стульчик, бутерброды и воды. Иван Егорович шёл медленно, опираясь на свою любимую палку под названием «посох странника» и всё смотрел по сторонам и удивлялся: «как всё изменилось!» Он шёл и радовался встречным лицам, пробежавшей собаке, кошке на заборе. Даже новые несуразные дома дачников вызывали у него добродушную улыбку… Но больше всего его радовали старенькие домишки, укрытые зеленью садов, на Шоссейной улице.

Когда мы подошли к озеру, Иван Егорович удивился:

– Как всё разрослось! Было больше солнца, были большие пляжи, вот там была лодочная станция, вот там стояла синяя палатка с минеральной водой, вот там…

Мы сидели на берегу, словно странники из прошлого, смотрели и горевали. Горевали о прошедшем времени…

– Мы здесь с моей Настенькой бродили по опавшей листве и вот там, на крутой дорожке, она брала меня за руку, – вспоминал Иван Егорович.

Вета поднялась и стала напевать вальсок:

«Среди листвы опавшей,

перед гнилым прудом,

как человек уставший,

стоит старинный дом.

Там музыка играет.

Окно растворено.

Приподнято рояля

воронее крыло».

Вета пела и тихонько кружилась, а мы смотрели на неё и улыбались грустно. Улыбались и смахивали непрошеные слёзы.

Там женщина смеётся

с каких-то давних пор,

когда за неё крадётся

гуляка и актёр.

Потом прольётся страстно

в вечернее окно

старинного романса

прекрасное вино».

Часть 17

ДВА ВЕДРА КАРТОШКИ

В конце сентября мы с Ветой взяли большие сумки и пошли на рынок за картошкой. Тамбовскую картошку продавали вёдрами с машины вместе с кусками прилипшего чернозёма. Погода стояла тёплая: «бабье лето» в этом году растянулось на две недели, и осенняя печальная красота каждый день радовала душу.

– Прочти свои знаменитые стихи про рынок, – попросила Вета.

Малаховский рынок. Малаховский рынок:

две тыщи сапог и три тыщи ботинок.

Две сотни галош, два десятка лаптей.

Две тыщи старух и голодных детей.

По кругу летают вороны и галки

и солнце сверкает, как бублик на палке.

Толпа наплывает от самых ворот —

гудит и играет, как водоворот.

Зять волоком тащит бычка за козою,

и сваху, и тёщу со рваной ноздрёю.

Как рыба в затоне, снуют уркаганы:

держите пошире мешки и карманы!

Безногий сидит на земле меж рядами;

три карты лежат, словно в «Пиковой даме».

И голос далёкий, сквозь запах овчины:

– Картину купите! Купите картину!

На платьишках латки, на кофточках латки.

И всюду лотки, и лотки, и палатки.

Как бельма белеют молочные банки.

Хлеб чёрный ломтями и в чёрных буханках.

Стою на углу я, худой, заикастый:

– Купите, пожалуйста, «Русские сказки».

А рядом проходят конвойный и пленный…

Малаховский рынок послевоенный.

– Это, прям, эпос какой-то… Молоток! – похвалила Вета и похлопала меня по плечу.

– То же самое заявляет мой старый томилинский друг Марк Ляндо. Классика – она и в Малаховке классика! – возгордился я.

Настроение было такое хорошее, что даже не хотелось сразу идти на рынок и обременяться картошкой, и мы двинулись в парк-сад к Летнему театру. Когда подходишь ко входу в Парк, то уже попадаешь в декорации иной реальности. Высокое и массивное воротное сооружение с боковыми помещениями для билетёров уже настраивает на праздничный лад.

Сколько раз я бывал здесь: и на танцах, и в кино, и на концерте лилипутов, и на выступлениях ансамбля «Орэра».

Здесь смотрел китайские патриотические фильмы и удивительную французскую кинокартину с Луи де Фюнесом в эпизодах: «Папа, мама, служанка и я».

Здесь гуляли с друзьями или с подругой. Иногда пили, дрались… всего не упомнишь!

Сегодня было здесь тихо… Несколько молодых мамаш с колясками, редкие одинокие пары темнели на скамеечках. А там, в глубине Парка, две девушки-всадницы на белых лошадях двигались вдоль ограды…

Театр был закрыт, и по его ступенькам у входа и между колонн бегали-играли две кошки – чёрная и белая. По дорожке прошла кучка подростков, и некоторые из них держали за горло полупустые бутылки с пивом, словно дохлых цыплят.

Мы купили два ведра картошки и поволоклись с сумками домой, отдыхая возле заборов.

ПОГОРЕЛЫЙ ТЕАТР

Через две недели Летний театр сгорел…

В ночь с 7-го на 8-е октября 1999 года.

Сгорела легенда двадцатого века!

Сгорел: «Полукруглый фасад здания, украшенный шестью ионическими колоннами, образующими глубокую лоджию, по сторонам которой поставлены закрытые портики с двумя пилястрами, завершающиеся вверху декоративными надстройками».

Сгорел полутёмный зал, наполняемый зрителями на дневном сеансе «Волга-Волга», когда шевелились призрачные тени, прояснялись силуэты, где разговаривали шёпотом и хором смеялись, а сквозь щели в досках проскальзывал солнечный луч, и если кто-то попадал в него, он вспыхивал ярким светом…

Сгорело: «Помещение оркестра перед сценой. Партер с горизонтальным полом, окаймлённый с боков 12-ю ложами».

Сгорела сцена, на которой шли спектакли Художественного театра, театра Корша, Оперетты, театра «Летучая мышь», театра Незлобина, «Кривого зеркала», Малого театра…

Где выступали выдающиеся мастера сцены: А. А. Яблочкина, М. М. и В. А. Блюменталь-Тамарины, О. О. и П. М. Садовские, М. М. Петипа, И. Н. Певцов, Н. М. Радин, Е. М. Шатрова, В. Н. Пашенная, А. А. Остужев, А. Г. Коонен, Ф. Г. Раневская…

Где пели: Ф. И. Шаляпин, Л. В. Собинов, А. Н. Нежданова, В. Р. Петров…

Танцевала прима-балерина Большого театра Е. В. Гельцер. Пели Александр Вертинский и Вера Панина. Веселили публику Смирнов-Сокольский, Хенкин и Ярон.

Малаховский Летний театр на 500 зрительских мест, был построен всего за 52 дня артелью рязанских плотников и открыт к театральному сезону 1911 года. Вероятно, в конце мая…

– Я не пойду на пепелище, – заявила Вета. – Ещё хорошо, что мы успели попрощаться с Летним театром.

Но дней через десять я всё же уговорил её, и мы пошли на пожарище.

На месте Театра теперь была пустота: никто не видел этого пустого места 88 лет. Обгорелые развалины уже увезли, и из земли только торчал закопченный фундамент. Какой-то мужик его расковыривал и вёдрами таскал кирпичи. Несколько обгорелых брёвен, словно покрытые чёрным каракулем, лежали у подножья обгорелых деревьев. Листы обожжённого железа были похожи на ветхий пергамент.

Вета нагнулась и стала собирать большие кованые гвозди с белым налётом после огня. Она зажала гвозди в руке, и мы пошли к церкви Петра и Павла. Возле здания храма хмурый строитель просеивал песок через решётчатую сетку: кучка чистого песка становилась всё больше, а мелкие камешки и мусор сползали вниз.

Мы мед-лен-но

перекрестились на кресты,

освещённые солнцем.