Текст книги "Озеро. Филологический роман"

ЧИКМАЗ ВЫХОДИТ НА ОХОТУ

До Великой Октябрьской социалистической революции 1917 года в Малаховке были два основных владельца: северная сторона принадлежала господам Соколовым, а южная сторона – Телешовым, вместе с озером. Вообще-то это было совсем не озеро, а пруд на речке Македонке: была плотина и разрушенная мельница. Почти на берегу озера в 1903 году был построен господский дом с хозяйственными пристройками, и образовалась усадьба «Озеро».

Псевдоним С. А. Соколова – брата П. А. Соколова, построившего Летний театр – был «С. Кречетов». Сергей Кречетов был мелким поэтом, писал статейки о дачных театрах в журнале «Рампа и жизнь». Впоследствии стал основателем издательства «Гриф». Первой женой у него была Нина П., которая связалась с В. Брюсовым: та самая Рената из «Огненного ангела», ставшая наркоманкой и алкоголичкой. Вторая жена Сергея Алексеевича была артистка Л. Д. Рындина, блиставшая на сцене Малаховского театра в водевиле «Лев Гурыч Синичкин».

Если до революции были владельцы, то в наше время на каждой улице Малаховки хозяйничали «паханы». Это была в основном мелкая шпана: Вася Кривой, Чуня, Верунчик, Петя Сапун и т. д.

На Центральной улице куролесил Чикмаз. Что такое «чикмаз», никто не знал, но было предположение, что его фамилия Чикмазов. «Чикмаз выходит на охоту», – говорили в улице, услышав крики и мат в дачной тишине. Вечерняя ловля девок совершалась с частой периодичностью, поскольку Чикмаз был постоянно пьян.

Чикмаз очухался только к вечеру. Напился из рукомойника тухлой воды и стал искать похмельную заначку. Он долго стоял и смотрел по сторонам совиными глазами. Бутылка оказалась на самом видном месте: на столе между буханкой чёрного хлеба и банкой с солёными заплесневевшими огурцами. Чикмаз взял дозу: полный гранёный стакан – и сел на пол. Захорошело…

Поскольку дверь в комнату была закрыта с той стороны на висячий замок, а ключ давно потерян, то Чикмаз распахнул окно и вылез на свободу. Свобода опьянила его, и он заорал пьяным тенором: «Мы жертвою пали!..»

Чикмаз прорвался через кусты и вылез на тихую улицу. Охота началась!

Во всех домиках уже горел свет, и мирные жители уже поужинали и пили грузинский чай с тремя кусками сахара. В открытые форточки тянуло желанной прохладой и дурманным запахом сирени, и если кто-нибудь открывал дверь и выходил на крыльцо, то в комнаты забегал ветер, и форточки хлопали о рамы, словно птицы крыльями…

Чикмаз насторожился: в начале улицы показалась тёмная фигура. Мужик или баба, Чикмаз не мог разобрать, но очень хотелось, чтобы это была баба. На самом деле это была Вера Фёдоровна Чухина, которая работала на железной дороге и забивала железные костыли в шпалы любимой кувалдой.

Чикмаз отделился от забора и вышел из темноты кустов. Он стоял – как мог – на кривоватых ногах и старался не упасть. Распахнув по сторонам руки, он двинулся навстречу судьбе. До встречи оставалось несколько метров, и тут Чикмаза мотануло в левую сторону (Чикмаза всегда мотало влево), но он справился с собой и вышел на середину улицы. С криком «Дай я тебя поцалую!» он кинулся на Веру Фёдоровну Чухину, которая была приличной женщиной и ничего себе не позволяла.

Инстинкт молотобойца и забивателя железных костылей сработал чётко! Если железные костыли входили в шпалу с двух ударов, то Чикмаз упал к ногам Веры Фёдоровны с одного. Гордой женской походкой простой русской труженицы Вера Фёдоровна Чухина отошла от мерзкого полутрупа и двинулась к дому номер 7 на Центральной улице, где она временно жила с Иваном Ивановичем Петровым, временным мужем и шофёром.

Рыжий пёс по кличке Бобик, «пахан» всех собак на улице Центральной, подошёл к Чикмазу и помочился на левый ботинок. Чикмаз пошевелился, а довольный Бобик побежал по своим собачьим делам.

Стояла тихая летняя малаховская ночь…

УЛИЦА И ПРОХОЖИЕ

Летняя солнечная Вета идёт по улице рядом со мной: короткая белая юбка, загорелые длинные ноги, тёмная полупрозрачная кофточка, под которой жарко дышат молодые груди, весёлые лукавые глаза и дивные волосы, распущенные по прямым плечам. Я иду рядом с нею, но меня никто не замечает: все посматривают на Вету. И даже оглядываются.

«Не сломайте шею», – хмыкает она.

Навстречу идёт пожилая женщина, высокая и горбатая, с цепкими любопытными глазами на морщинистом лице. Держит на отлёте папиросу «Беломор» и медленно подносит её к ярко накрашенным губам…

– Елизавета! – воскликнула она и бросила окурок к забору. – Я вас не видела двести лет, дорогая девочка! Как поживают родители? Как кот Честертон? Как ты? Как перестройка? Кто этот молодой человек, который рядом? Где можно достать белые кеды?..

Вопросы сыпались, словно горох на пол у непутёвой хозяйки.

– Родители уехали в Канаду двести лет назад, – улыбнулась Вета.

– Им что, здесь мало природы?

– Они уехали в первую волну эмиграции, ещё в 70-х.

– Это когда в Малаховке горели еврейские дома?

– Нет, чуть позже…

– И ты осталась совсем одна, бедная девочка!

– И совсем я не бедная: у меня есть всё, что мне нужно, – отчеканила Вета.

– Больше всего мне жалко Фиму: он такой беззащитный, – всплеснула руками женщина.

Вета рассмеялась, обняла и поцеловала женщину, стараясь не прикасаться к накрашенным губам.

Когда мы отошли довольно далеко, Вета зашептала:

– Сволочь! Это Розалия Львовна, учительница русского языка и литературы. Она мне постоянно ставила двойки и выгоняла из класса, каждый день приходила к родителям жаловаться на меня. А однажды из кастрюли украла варёную курицу. Фима был в бешенстве: «Жидовка!» – кричал он и делал страшное лицо. А Честертон был чудный кот: он настолько меня любил, что каждый день приносил под мою кровать дохлую мышь!

– У тебя было трудное детство! – съязвил я.

Вета громко рассмеялась, и проходивший мимо мужик удивлённо оглянулся и повертел пальцем у виска…

ЛЕТНИЕ СУМЕРКИ

Дивные летние сумерки длятся долго и медленно переходят в короткие летние ночи с таинственным молчаливым светом.

Вся природа, все окрестности приобретают новые формы, укрывая мир полумраком.

Ветер приносит шорохи, дальние звуки гудков, стук проходящих товарняков: как будто проходит неторопливый ливень.

И снова всё засыпает и слышит во сне одинокий крик ночной птицы…

Тени призрачной походкой

исчезают, как дурман.

Женский смех плывёт на лодке

через озеро в туман.

Оживает, шевелится

там тропинка под откос.

Освещает руки, лица

огоньками папирос.

Возле дачного забора

дремлют майские кусты.

И обрывки разговора

гаснут в сумерках густых.

Часть 12

АНГЕЛ ОЗЕРА

– И-ван Егорович…

– Что, деточка?

– А как вы думаете, у нашего озера есть ангел?

– Если верить мифологии, у каждой реки, у каждого ручейка, у озера, у пруда – обязательно есть свой ангел или нимфа.

– Я прочитала стихотворение В. Н. и очаровалась.

Они разговаривали между собой и не обращали на меня никакого внимания (это была такая игра). Наконец, Вета повернулась ко мне и спросила:

– А та женщина босая – это я?

– Конечно, ты!

Спорить с ней было бесполезно.

Где вечерний свет ложится

на берёзы чередой,

ангел озера кружится

над притихшею водой.

Ангел милый, что ты хочешь?

Что бормочешь, как во сне?..

Ты чего услышать хочешь

в потаённой тишине?

В тишине, у края ночи,

восстаёт видений рой…

Ты кого увидеть хочешь,

освещённого зарей?

Все ушли. Всё побросали.

Кое-где видны следы…

Видно, женщина босая

шла по краешку воды.

КОНИ, ТЕЛЕШОВ И ПУШКИНСКАЯ МЕДАЛЬ

– А старость ходит осторожно и подозрительно глядит, – начал Иван Егорович, – если забыли, то это из пушкинской «Полтавы»… Пока вы вчера ездили в театр и любовались на «Дядю Ваню», я тут в тишине перечитывал рецензию А. Ф. Кони на книжку Н. Телешова «Повести и рассказы», 1901 год, Москва.

Блестящая статья! Всё вроде бы честно и правильно… Но что-то меня смутило: во-первых, кто такой А. Ф. Кони, и кто такой Н. Телешов? Это всё равно, что если бы Белинский написал рецензию на книгу стихов Ларисы Рубальской! Мало того: Анатолий Фёдорович получил за критический разбор телешовских сочинений Пушкинскую Золотую медаль Академии наук. Что-то уж больно легко эта Золотая медаль ему досталась! А каково было Н. Д. Телешову пережить эту разгромную статью – ну ладно бы, написал бы статью кто-нибудь из «литературной шпаны»: Брюсов или Шершеневич? А то сам А. Ф. Кони! На ринге тяжеловес и муха! Это как-то нечестно…

Отставим в сторону процесс Веры Засулич и подсчитаем награды Анатолия Фёдоровича Кони:

1868 год – орден Св. Станислава II степени

1874 год – орден Св. Владимира IV степени

1886 год – орден Св. Владимира III степени

1889 год – орден Св. Станислава I степени

1895 год – орден Св. Анны I степени

1898 год – орден Св. Владимира II степени

1906 год – награждён орденом Белого орла

1910 год – присвоен чин действительного тайного советника

1915 год – награждён орденом Александра Невского.

Четырежды награждён Золотой медалью Академии наук.

Это прям, Леонид Ильич Брежнев какой-то!

Он кинулся, аки коршун, на бедного литератора, только что входящего в литературу. И этот человек читает лекции по этике! Ха-ха! Не смешите меня на углу Дерибасовской улицы…

«Г-н Телешов является не новичком в литературе. Его „Повести и рассказы“ выдержали третье издание. Недостатки рассказов г. Телешова гораздо многочисленны, за исключением двух-трёх рассказов из быта переселенцев („Нужда“, „Ёлка Митрича“ и „Домой“). Часто встречаются у автора обороты и выражения, изобличающие пренебрежительное отношение к русскому языку. Так, например, у г. Телешова арестанты ГРОМЫХАЮТ цепями, колют НЕДРЫ Сибири, бегущий мальчик иногда ПОСПРАШИВАЕТ, Берёзин ПРОГУЛИВАЕТСЯ, неторопливо ПРОХАЖИВАЯСЬ, лакей Сидор имеет ВЕТШАЮЩЕЕ лицо. Как на странный способ цитат можно указать на то, что приводимые слова Мефистофеля цитируются не по творениям Гёте, а по либретто оперы Гуно…»

Уж если за эту статью в четыре с половиной книжные страницы, написанные протокольным языком, давали Пушкинскую Золотую медаль, то я развожу руками и пожимаю плечами.

СТИРКА

Вета отложила папку в сторону и задумалась…

– Иван Алексеевич жалуется на то, что у него на плечах висят три бабы: жена Вера, бывшая любовница Галина и её любовница Марга. А у меня висят на плечах два мужика-бездельника: один стихи пишет, другой посмеивается и трубку курит… Сегодня у нас стирка!

Вытащили в сад табуретки, корыто, ванну, мыло, порошок и прочую ерунду. Огромная куча простыней, пододеяльников, наволочек и полотенец была свалена на траве.

– Так: В. Н. подтаскивает воду, Иван Егорович сторожит бельишко, чтобы его не утащила пьянчужка Кукарекина…

– Какой воды-то?

– Два ведра горячей и два ведра холодной – и так каждые сорок минут. Всё! Вперёд и вверх!

Иван Егорович набил трубочку табачком, посмотрел на воинственную Вету, покачал головой и произнёс:

– Во, разбушевалась!

Любая женщина устраивает при стирке маленький водопад.

Вета устроила большой водопад!

Брызги воды летели от крыльца до калитки.

Прекрасное молодое тело всё время было в движении.

Руки летали вверх-вниз, вправо-влево.

Иногда она поправляла

тыльной стороной кисти руки

волосы, танцующие по плечам.

Кофточка и лёгкая юбка потемнели от влаги.

Каждую секунду тело приобретало

новую форму танцевального движения:

ноги переступали,

бёдра раскачивались,

мускулы спины напрягались,

кисти рук совершали магические манипуляции

от нежнейшего прикосновения

до жёсткого разрывания на части.

Хлопья мыльной пены цеплялись за руки

и разлетались на радужные брызги…

Если бы какому-нибудь идиотскому кинорежиссёру взбрело в голову снять на киноплёнку это действо, то это был бы самый эротичный момент в мировой кинематографии.

Иван Егорович чистил картошку. Я, словно паук, развешивал бельевые верёвки в саду. Между сосен и яблонь. Уже через час весь сад приобрёл новый вид. Лабиринт из развешенного белья заполнил пространство. Капли мерно падали на землю. Сквозь белизну простынь просвечивало матовое солнце. И среди этих сохнущих парусов бродила сосредоточенная Вета в ожерелье из деревянных защепок.

ОЗЕРО МОЛЧАЛО

Вета сняла босоножки

и вошла в воду

по щиколотки.

Стояла долго

и смотрела

на своё отражение.

Озеро молчало…

Вета шевельнула ногой,

и озеро ожило.

И заиграло

солнечными бликами.

Она повернулась ко мне:

– Ты знаешь,

оно живое!

И коварное:

оно зовёт меня к себе…

Вета вышла на берег,

и озеро

потянулось за ней,

слизывая следы.

Вета обувалась,

держа меня за руку,

и я чувствовал

её тяжесть и нежность.

Мы уходили.

Вета обернулась

и сказала, улыбаясь:

– Ты прекрасно!

Озеро молчало…

СТИХОТВОРЕНИЯ И. А. БУНИНА

Иван Егорович заговорил:

– Хотя всё творчество Ивана Бунина подчинено поэтическим законам, то собственно стихотворения как бы уходят на второй план. Мощь и неповторимость бунинской прозы, её поиски и открытия, производят на читателя более сильное впечатление, чем стих. Его стихотворения как бы узнаваемы, так как они входят в традицию «золотого века» русской литературы: отголоски Державина, Пушкина, Лермонтова, А. К. Толстого, Фета, Тютчева и др. отчётливо слышатся в стихотворных пьесах. Вдобавок они противостоят декадентской литературе на рубеже веков, и кажутся архаичными. Бунин – один из рыцарей и охранителей русской классики: в его поэзии редко встречаются слова, пришедшие в литературу после Пушкина. Хотя именно за книгу стихов «Листопад» и за перевод «Гайаваты» он был произведён в академики и получил «Пушкинскую премию».

После «Антоновских яблок» он один из мощных (после Л. Толстого и А. Чехова) русских прозаиков.

Я могу вспомнить с полсотни бунинских стихов, которые я знаю и люблю: со стихотворений 1892 года «Бушует полая вода», «Могилы, ветряки, дороги и курганы», «Когда на тёмный город сходит», «Вьётся путь в снегах, в степи широкой», «Я к ней вошёл в полночный час» и так далее до последней «Ночи»: «Ледяная ночь, мистраль…» Кстати, раннее большое стихотворение 1889 года «В степи» посвящено Н. Д. Телешову: молодые писатели в то время поддерживали друг друга.

Кажущаяся монотонность бунинских стихов, чаще всего элегических, успокаивает читателя или даже убаюкивает. Но иногда Бунин приводит в действие глагол, и тогда во всём блеске он звучит чистым серебром. Тогда Бунин уже «пушкинский» или даже «лермонтовский»!

«…Шли и женщины толпами,

Побрела и я, шутя,

Розу красную губами

Подведёнными крутя…»

(«Жена Азиза», 1903 год)

Какая-то «магия звуков» создаётся от действия!

Вспомним у Лермонтова:

«…Я знаю, чем утешенный

По звонкой мостовой

Вчера скакал, как бешеный,

Татарин молодой…»

(«Свидание»)

Я просто не представляю, как это можно перевести на иностранный язык… Недаром говорят, что настоящий поэт слышит не только каждое слово, но и каждую букву. Здесь, конечно, играют большую роль «соседние искусства»: в стихотворение вплетается музыкальная фраза и плюс живопись…

Можно ещё долго говорить о бунинской поэзии, но я хочу остановиться на стихотворении, которое стоит особняком не только в бунинском творчестве, но и во всей русской поэзии начала двадцатого века: «Святой Прокопий». Стихотворение 1916 года, стилизация под церковно-славянский язык. Прочитав однажды, вы его никогда не забудете!

Святой Прокопий

Бысть некая зима

Всех зим иных лютейша паче.

бысть нестерпимый мраз и буйный ветр.

И снег спаде на землю превеликий,

И храмины засыпа, и не токмо

В путех, но и во граде померзаху

Скоты и человецы без числа,

И птицы мертвы падаху на кровли.

Бысть в оны дни:

Святый своим наготствующим телом

От той зимы безмерно пострада.

Единожды он нощно прииде

Ко храминам убогих и хоте

Согретися у них; но ощутивше

Приход его, инии затворяху

Дверь перед ним, инии же его

Бияху и кричаще: – Прочь отсюду,

Отыде прочь, Юроде! – Он в угле

Псов обрете на снеге и соломе,

И ляже посреде их, но бегоша

Те пси его. И возвратися паки

Святый в притвор церковный и седе,

Согнуся и трясыйся и отчаяв

Спасение себе. – Благословенно

Господне имя! Пси и человецы —

Единое в свирепстве и уме.

Ещё я забыл сказать, что стихи Бунина очень музыкальны: романсы на стихи Ивана Бунина написал Рахманинов. В Одессе у художника Буковецкого он познакомился с музыкальным человеком, Заузе, который написал романс на стихи Бунина: «Отошли закаты на далёкий север».

Часть 13

В ПРИСУТСТВИИ КРАСОТЫ

Когда спрашивали у Ивана Егоровича, как он себя чувствует, то он отвечал:

– Закат Средневековья был великолепен! – добавлял: – В присутствии Красоты! – и оглядывался на Вету…

Мой день рождения отмечали торжественно: Иван Егорович облачился в чёрный смокинг и бордовую бабочку, и стал похож на профессора (кем он на самом деле и являлся).

В тёмном, с блёстками, полупрозрачном и шуршащем платье Вета стала похожа на хрупкую стрекозу. (Теперь я прекрасно понимаю И. А. Бунина, что для него значило присутствие Галины Кузнецовой).

Первый тост Иван Егорович поднял за отцов – основателей «Озёрного братства»: за И. А. Бунина, Н. Д. Телешова, А. Е. Телешову – именно они и собрали нас вместе в этом доме.

Потом были тосты за Ивана Егоровича, за меня, за Елизавету Владиславовну…

После первой рюмки торжественность исчезала, а через полчаса мы уже дошли до пересказов еврейских анекдотов.

Жёлтые розы, подаренные Ветой, её весёлые глаза и смех Ивана Егоровича были самым дорогим подарком ко дню рождения.

Потом Вета забралась с ногами на диван, поудобнее уселась и сообщила:

– Люберецкая газета вспомнила о В. Н. и опубликовала его несерьёзный рассказик. Вот послушайте.

И мы стали слушать…

СКАЗКА О КОЗЕ

А насчёт того, что в Томилине все дураки, я вам скажу, гражданочка, что это сущая неправда, мало того, в Томилине даже все животные твари имеют умственные способности. Вот взять хотя бы козу Люську с улицы имени наркома просвещения Луначарского Анатолия Васильевича. Ничего не скажу, у Люськи – характер не сахар, но до чего умная тварь – даже сил нету! Мало того, что она залезает на крышу сарая, как обезьяна, и сверху ругается на всю улицу товарища Луначарского отвратительным блеянием и издаёт пакостные звуки, но вот, намедни, открыла запор на калитке и вышла на улицу имени Луначарского А. В.

А когда Люська выходит на улицу, тут уж ей навстречу не попадайся! И, как назло, попался ей один дачник, весь в белом. Подходит к нему Люська и улыбается своей нахальной улыбкой. Дачник, конечно: «Козочка-козочка, тю-тю-тю, лю-лю-лю», – а она стоит смирненько и глазки опустила долу, ну прям девица на выданье. А сама, стерва, внутренне хохочет и хвостиком пошевеливает. Постоял-постоял дачник, налюбовался вдоволь, да и пошёл дальше по улице наркома просвещения. Не успел он пройти и пяти шагов, как Люська со всего разбега своим рогатым лбом ему шарахнула под поясницу. Раньше дачник был в белом, а теперь превратился в серое с мелкой слезинкой. Вот такая была Люська, и за это все её очень любили.

И вдруг произошло событие: Люська пропала! Хозяйка, Татьяна Ананьевна, в крик и слёзы, побежала собирать народ. Собралась вся улица товарища Луначарского, даже инвалид Пахомыч приковылял. Ну, насчёт событий – у нас в Томилине это дело любят. Хлебом не корми, водой не пои, а события подавай! Народ собрался, и стали выступать: ну, первым делом, выступила старая революционерка Шпинцель Роза Люксембурговна и стала громко заявлять о том, что в то время, когда первое в мире государство прямой дорогой идёт к коммунизму, всякая белогвардейская нечисть и империалистические прихвостни воруют наших социалистических коз. Долго ещё она говорила и про стахановское движение, и про лёгкую промышленность, и про тяжёлую индустрию… А кончила она, как всегда, замечательно: сорвала с головы красную косынку, высоко-высоко подняла правую руку и крикнула:

– Ура!

И все собравшиеся закричали:

– Но пасаран! – и достигли такого восторга, что даже инвалид Пахомыч, на что уж человек мягкий, и то сгоряча разбил свой костыль в щепки о первую попавшуюся берёзу. Короче, решили выслать разведку по близлежащим вражеским улицам. Уличные пацаны и пацанки на это время превратились в разведчиков и тимуровцев.

Уже через три дня прошёл слух о том, что в сарае у Малафеевны с улицы Гончарова кто-то жалобно блеет. Всё Томилино знало о том, что у Малафеевны характер мерзкий и если ночью у Малафеевны горит лампа под зелёным абажуром, то в это время она пишет анонимки.

И никому она житья не давала, даже птицам небесным. Намедни прилетела к ней в огород синица и села на яблоню, так Малафеевна полдня кидала в неё сковородкой. Нездешние дачники спрашивают:

– А что это у вас в этом саду сковородки летают? – А местные жители отвечают спокойно:

А это Малафеевна птичек гоняет!

Вот такая она, Малафеевна, – не баба, а гражданская война!

Пришла делегация к Малафеевне: впереди, как всегда, Шпинцель Роза Люксембурговна, посредине весь народ, а сзади ковыляет Пахомыч на новом костыле.

Подошли к забору: хотели взять штурмом – не получилось в этот раз, потому что Малафеевна стала грозиться законом и отстреливаться плохими словами. А в дырку было видно, как она возле крыльца нахально нашу Люсеньку доит. Пошли в милицию. В милиции говорят:

– Пишите заявление, и дело передадим в суд.

На улице Гоголя стояли два барака, так вот, в одном из этих бараков и находился наш суд. В назначенный день весь барак ходил ходуном, а помещение суда ломилось от любопытных персон.

Собралось всё Томилино: даже было по пяти представителей из Кирилловки и из Хлыстова. Люську временно передали участковому Весёлкину и оставили у крыльца. Люська и Весёлкин очень волновались: Весёлкин всё время курил и благожелательно отдавал Люське пожевать окурки.

Начался суд, и первой, как назло, вызвали Малафеевну, которая нагло заявила, что никакую Люську она не знает, а убогую козу купила за мешок картошки у цыгана из проходящего табора. Судья Оводков Я. Я. призадумался и снял очки. Потом вызвали Татьяну Ананьевну, и она, вся в слезах, не в силах была произнести ни одного слова.

Потом выступали свидетели. Свидетелей было много, и все они спрашивали у судьи:

– Где справедливость?

Потом поднялся шум, гам и суматоха. И крики:

– Долой!

Тогда судья Оводков Я. Я. выгнал всех на улицу. Возмущение народа достигло предела: товарищ Шпинцель Роза Люксембурговна призывала строить баррикады, инвалид Пахомыч разбил в щепки новый костыль о попавшуюся под руку берёзу. Наступил критический момент, и тогда судья Оводков Я. Я. принял соломоново решение: поставить рядом Малафеевну и Татьяну Ананьевну и отпустить Люську из мужественных рук Весёлкина.

Стояла гробовая тишина. Весь посёлок замер: не гремели бутылки, не звякали стаканы, поезда сбавляли ход, машины останавливались.

Словно в замедленной съёмке, Весёлкин медленно развязывал верёвку на шее козы, и Люська медленно оглядела толпу своими мутными глазами. Потом она медленными шажками направилась в сторону истиц. И всем стало видно, что она прямым ходом стала двигаться на Малафеевну. Напряжение достигло такого предела, что одна нервная дачница в белом уронила зонтик и упала в обморок. Не доходя несколько шагов до Малафеевны, Люська нагнула голову почти до самой земли. Прыжок был великолепен! Люська парила в воздухе, как птица, и ещё её благородные копыта не успели коснуться матушки-земли, как она ударила своими золотыми рогами в гадкий живот Малафеевны.

Что тут было! Судью Оводкова Я. Я. вынесли из суда на руках. Шпинцель Роза Люксембурговна подставила своё верное плечо инвалиду Пахомычу вместо разбитого костыля, Татьяна Ананьевна целовала Люську в сахарные уста, а поверженная Малафеевна лежала в пыли, и люди брезгливо обходили её стороной.

На улице имени наркома просвещения, товарища Луначарского Анатолия Васильевича, был настоящий народный праздник: Роза Люксембурговна вывесила красный флаг, инвалид Пахомыч почти перестал хромать, дачник-художник обещал нарисовать портрет героини. Люська целый день была мила и доброжелательна и стала похожа, как говорил наш А. С. Пушкин, на трепетную лань.